Меня, – продолжал рассказ В.М. Дорошевич, – принял судебный следователь Баренцевич, которому я отрекомендовался репортером: "Опоздали, батенька! Гиляровский из "Русских ведомостей" уже был и все знает. Только сейчас вышел… Вон едет по дороге!" Я был оскорблен в лучших своих чувствах, и как я тебя в тот миг ненавидел!
Печатался "Голос Москвы" в надворном флигеле дома Горчакова на Страстном бульваре в типографии В.Н. Бестужева, который был кругом в долгах, а ему, в свою очередь, был должен только один человек на свете: И.И. Зарубин!
Скоро сотрудникам перестали аккуратно платить, и редактор Н.В. Васильев ушел. Под газетой появилась подпись "Редактор-издатель И.И. Зарубин", но к декабрю фактически он уже владельцем газеты не был – она перешла к В.Н. Бестужеву, который и объявил о подписке на 1886 год.
Подписка была плохая. Забрав деньги злополучных подписчиков, В.Н. Бестужев прекратил газету, а И.И. Зарубин исчез из Москвы…
В типографии В.Н. Бестужева печаталась еще ежедневная газета "Жизнь", издательницей которой была Е.Н. Погодина, а редактором Д.М. Погодин, сын известного ученого М.П. Погодина, владелец типографии в доме Котельниковой на Софийской набережной.
В этой типографии Д.М. Погодина в 1881 году начал печататься "Московский листок", но через год перешел в свою типографию. Успех "Московского листка" вскружил голову супругам Погодиным, и они начали издавать сперва "Московскую газету", которую дотянули до 1884 года. Потратив все наличные деньги из своего наследства, они прекратили издание, а с 1 января 1885 года выпустили за теми же подписями "Жизнь", печатая ее в своей типографии. Газета не шла ни в розницу, ни по подписке. После Пасхи типографию у них отняли за долги, и газета стала печататься в типографии И.И. Смирнова, на Маросейке, в доме Хвощинской. Платить было нечем, и газету надо было прекращать, но тут явился на помощь известный адвокат Ф.Н. Плевако, который дал денег и напечатал в ней несколько статей, отказавшись от дальнейшего участия.
Года за два перед этим в Москве появился некто В.Н. Бестужев, дворянин одной из черноземных губерний, выдававший себя за богатого человека, что ему и удавалось благодаря его импозантной наружности.
Здоровенный, красивый малый, украшенный орденами, полученными во время турецкой кампании, он со всеми перезнакомился, вел широкую жизнь, кутил и скандалил, что в особый грех тогда не ставилось, и приобрел большую типографию в доме П.И. Шаблыкина, на углу Большой Дмитровки и Газетного переулка.
П.И. Шаблыкин, состоявший тогда чиновником особых поручений при генерал-губернаторе, покровительствовал своему арендатору типографии, открытой им, кажется, на имя жены, которая не касалась дела, а распоряжался всем сам В.Н. Бестужев.
В типографии его печатались тогда "Современные известия" и еще несколько изданий.
Сам он тоже выпускал какой-то "Листок объявлений", выходивший раза 3-4 в год. Желание иметь свою газету в нем кипело. Пробовал просить разрешение на издание, но столь прославленному скандалисту получить его не удавалось. Узнав, что дела Погодиных плохи, В.Н. Бестужев вошел в газету с тем, что имена издателя и редактора остаются, а фактически газета будет принадлежать ему.
Редакция "Жизни" помещалась в третьем этаже надворного флигеля дома Шаблыкина, на Большой Дмитровке, против конторы Большого театра, где впоследствии был Театральный музей С.И. Зимина.
Заведовал редакцией секретарь Нотгафт, мужчина чрезвычайно презентабельный, англизированного вида, с рыжими холеными баками, всегда изящно одетый, в противовес всем сотрудникам, журналистам последнего сорта, которых В.Н. Бестужев в редакции поил водкой, кормил колбасой, ругательски ругал, не имея возражений, потому что все знали его огромную физическую силу и привычку к мордобою.
Издательница и редактор не бывали в редакции: чего доброго, еще изобьют! Газета печаталась и не шла. Объявлений никаких не было. Были только два бесплатных: первое – "Продается библиотека покойного М.П. Погодина в 10 000 томов. Есть книги на сарматском, датском, шведском и финском языках. Обширный Славянский Отдел. Каталог – целый том, стоит 400 рублей", и второе: "Портретная галерея русских писателей (120 масляной краской), оставшаяся после покойного М.П. Погодина, продается, Софийская набережная, д. Котельниковой".
В один из обычных мало веселых редакционных дней бегал по редакции, красный от волнения и вина, В.Н. Бестужев и наконец, выгнав всех сотрудников, остался вдвоем с Нотгафтом. Результатом беседы было то, что в газете появился, на первой и второй страницах, большой фельетон: "Пиковая дама". Повесть. "Пиковая дама означает тайную недоброжелательность". "Новейшая гадательная книга…"
Все было в фельетоне, как у А.С. Пушкина.
В конце фельетона была подпись: "Ногтев. Продолжение следует".
Эффект был поразительный! По Москве заговорили, что "Пиковая дама" А.С. Пушкина печатается в газете "Жизнь"!
Всю розничную торговлю в Москве того времени держал в своих руках крупный оптовик Петр Иванович Ласточкин, имевший газетную торговлю у Сретенских ворот и на Моховой. Как и почему, – никто того тогда не знал, – П.И. Ласточкин, еще в 4 часа утра, в типографии взял несколько тысяч номеров "Жизни" вместо двухсот экземпляров, которые брал обычно. И не прогадал.
Мало того, чуть ли не целый день в типографии печатался этот номер, и его раскупали газетчики.
Московские газеты напустились на эту выходку "Жизни"; одни обвиняли редакцию в безграмотности, другие в халатности, бранили злополучную чету Погодиных.
Эту дикую выходку В.Н. Бестужева своим практическим умом разгадал один Н.И. Пастухов.
Когда ему за утренним чаем А.М. Пазухин, вошедший с рукописью в руках и газетой "Жизнь", подал заметку о безграмотной редакции, Н.И. Пастухов, уже заранее прочитавший газету, показал ему кукиш и сказал:
– А этого он не хочет?
– Я не понимаю, Николай Иванович! Кто?
– Бестужев твой! Ведь это он для рекламы такую штуку отчубучил! Вот, гляди, завтра все его ругать начнут, а ему только это и надо!
Н.И. Пастухов правильно угадал смысл выходки В.Н. Бестужева. Газета с этого дня пошла в ход. Следующий номер также разошелся в большом количестве, но в нем было только помещено следующее письмо:
Письмо в редакцию
"Чтобы снять с почтенной редакции газеты "Жизнь" всякое нарекание в каком-либо недосмотре или небрежном отношении к делу, прошу напечатать настоящее мое заявление: заведуя в качестве секретаря редакции получаемыми рукописями и формируя к выпуску газету, я во вчерашнем № 125 "Жизни" допустил напечатать фельетон "Пиковая дама". Вполне доверяя лицу, мне лично известному, и без сведения редактора приняв вышеозначенный фельетон, я прямо передал его в набор, никак не предполагая, что за ним кроется плагиат, и затем допустил его к напечатанию. Грубая ошибка была обнаружена уже по выходе газеты, и только настоящим письмом считаю возможным разъяснить мистификацию. К. Ногтев".
Фамилия эта в литературных кругах, конечно, была неведомой.
По сведениям из типографии стало известно, что в гранках фельетон был без всякой подписи, потом на редакторских гранках появилась подпись, сделанная В.Н. Бестужевым: "К. Нотгафт", и уже в верстке рукой выпускающего была зачеркнута и поставлено "Ногтев".
Н.И. Пастухов оказался прав. Газету разрекламировали. На другой день вместе с этим письмом начал печататься сенсационный роман А. Ив. Соколовой "Новые птицы – новые песни", за ее известным псевдонимом "Синее домино".
Роман заинтересовал публику, и на некоторое время "Жизнь" удержала розницу. Появились платные крупные объявления. Половину первой страницы заняли объявления театров: "Частный оперный театр" в доме Лианозова, в Газетном переулке; "Новый театр Корша"; "Общедоступный театр Щербинского", носивший название Пушкинского, в доме барона Гинзбурга на Тверской; "Театр русской комической оперы и оперетки" Сетова в доме Бронникова, на Театральной площади. На четвертой странице появились объявления докторов по секретным болезням, "подседнокопытная мазь от всех болезней Иванова", а также стали печататься объявления фирм: правления мануфактур Саввы Морозова, Банкирская контора Выдрина, Брокара, Ралле, Депре.
В мелких газетах часто печатались судебные отчеты о скандалах В.Н. Бестужева, но большие газеты, в частности "Русские ведомости", такими делами не интересовались.
На время В.Н. Бестужев затих, пошли слухи, что он женился на богатой – женился и переменился! Снял большую типографию, занялся издательством, а потом через полгода опять закутил.
Однажды я выходил из театра Корша и услыхал, как швейцар Роман стремительно выбежал на театральное крыльцо и кричит:
– Одиночка Бестужева, Герасим!
За швейцаром в николаевской шинели с бобровым воротником и волчьей папахе козырем вышел атлет с закрученными усами и сверкающими глазами.
Швейцар поискал одиночку Бестужева, вернулся и доложил атлету в николаевской шинели:
– Герасима нет! Его в участок пьяного отправили!
– Мер-рзавец! – загремел атлет, взглянул на меня, остановился на полслове, от удивления раскрыл рот, стремительно бросился и обнял меня: – Сологуб! Ты ли это? Откуда? Пойдем к "Яру"!
Сделавшись центром внимания знакомых, выходивших из театра, я спустился с ним на тротуар, а пока он нанимал извозчика к "Яру", исчез в толпе и долго слышал еще его ругань.
Так вот он кто такой, В.Н. Бестужев!
Эта встреча была вскоре после напечатания "Пиковой дамы", история которой еще не заглохла среди москвичей.
В это время дела В.Н. Бестужева, по-видимому, не веселили. Он перевел в свою типографию редакцию "Жизни", в дом Горчакова на Страстном бульваре. Кредиторы и полиция ловили В.Н. Бестужева: первые – за долги, вторые – чтобы отправить на высидку в "Титы" по постановлениям десятка мировых судей, присудивших его к аресту за скандалы и мордобития. Ни сотрудники, ни типография денег не получали. Одна газета закрылась, а другая едва выходила. Лучшие наборщики разошлись – остались пьяницы и "подшибалы" с Хитрова рынка.
Подшибалами были спившиеся с круга наборщики, выгнанные отовсюду и получавшие работу только в некоторых типографиях поденно, раз в неделю, в случае какой-нибудь экстренности.
Днем они, поочередно занимая друг у друга опорки и верхнее рваное платье, выбегали из ворот в Глинищевский переулок и становились в очередь у окна булочной Филиппова, где ежедневно производилась булочной раздача хлеба, по фунту и больше, для нищих бесплатно. Этим подаянием и питались подшибалы, работавшие у В.Н. Бестужева.
Подшибалы – это, так сказать, яркие типы "рабов капитала". В старые времена на подшибалах наживали деньги типографщики. Делились они на ночных и денных. Ночные получали вдвое и приглашались даже во все газеты, кроме "Русских ведомостей", "Московского листка" и "Русского слова", где штат наборщиков был постоянный, полностью укомплектованный. Особенно типографщики нуждались в подшибалах перед праздниками, когда листы газет были забиты объявлениями. Многие мелкие типографии даже жили подшибалами, но и крупные иногда не брезговали пользоваться их дешевым трудом. Богатая типография Левенсона, находившаяся до пожара в собственном огромнейшем доме на Петровке, была всегда переполнена подшибалами. Лучшие из них получали 50 копеек в день, причем эти деньги им платились в два раза: 30 копеек в полдень, а вечером остальные 20, чтобы не запили днем. Расходовались эти деньги подшибалами так: 8 копеек сотка водки, 3 – хлеб, 10 – в "пырку", так звались харчевни, где за пятак наливали чашку щей и на 4 копейки или каши с постным маслом, или тушеной картошки; иные ухитрялись еще из этого отрывать на махорку. Вечером меню было более сокращенным, из которого пятак оставлялся на ночлег в доме Ярощенко на Хитровом рынке, где в двух квартирах ютились специально подшибалы. Некоторые из подшибал ухитрялись ночевать в типографиях Левенсона, В.Н. Бестужева и еще кое у кого под реалами.
Подшибал использовали иногда типографщики при забастовках наборщиков, и они работали под защитой полиции.
Отсюда и название: "Подшибалы!"
Эти подшибалы и составляли основную массу работающих в типографии В.Н. Бестужева. Спали под кассами, на полу, спали в кухне, где кипятился куб с горячей водой, если им удавалось украсть дров на дворе. О жалованье и помину не было.
Поздно ночью, тайно, являлся к ним пьяный В.Н. Бестужев, посылал за водкой, хлебом и огурцами, бил их смертным боем – и газета выходила. Подшибалы чувствовали себя как дома в холодной, нетопленой типографии, и так как все были разуты и раздеты – босые и голые, то в осенние дожди уже не показывались на улицу.
Вдруг на номере 223 газета остановилась – это был последний номер издания В Н. Бестужева.
По требованию домовладельца явилась полиция и стала выгонять силой подшибал и отправлять в больницу: у кого тиф, у кого рожа!
В этот год свирепствовали в Москве заразные болезни, особенно на окраинах и по трущобам. В ночлежках и притонах Хитровки и Аржановки то и дело заболевали то брюшным, то сыпным тифом, скарлатиной и рожей.
За разными известиями мне приходилось мотаться по трущобам, чтобы не пропустить интересного материала. Как ни серьезны, как ни сухи были читатели "Русских ведомостей", но и они любили всякие сенсации и уголовные происшествия, а редакция ставила мне на вид, если какое-нибудь эффектное происшествие раньше появлялось в газетах мелкой прессы.
На одном из расследований на Хитровке, в доме Ярошенко, в квартире, где жили подшибалы, работавшие у В.Н. Бестужева, я заразился рожей.
Мой друг еще по холостой жизни доктор Андрей Иванович Владимиров лечил меня и даже часто ночевал. Температура доходила до 41°, но я не лежал. Лицо и голову доктор залил мне коллодиумом, обклеил сахарной бумагой и ватой. Было нечто страшное, если посмотреться в зеркало.
В это время зашел ко мне Антон Павлович Чехов, но А.И. Владимиров потребовал, чтобы он немедленно ушел, боясь, что он заразится.
Когда я стал поправляться, заболел у меня ребенок скарлатиной. Лечили его А.П. Чехов и А.И. Владимиров. Только поправился он – заболела сыпным тифом няня. Эти болезни были принесены мной из трущоб и моими хитрованцами.
– Вот до чего ваше репортерство довело! – говорила мне няня.
Во время этих перипетий В.Н. Бестужев исчез из Москвы.
До его исчезновения, кроме театра Корша, я только один раз его встретил за завтраком в ресторане Ливорно.
Забегаю как-то вечером перекусить в этот актерский ресторанчик в Кузнецком переулке. Публики, по летнему времени, никого. За столиком сидят трое: Дорошевич, Риваль-Прохоров, талантливый романист, старый мой друг, и В.Н. Бестужев.
В.М. Дорошевич еще в потрепанных штанах, которые настолько коротки, что не закрывают растянутых резинок, просящих есть штиблет, Риваль в мятой крахмальной рубахе и галстуке шарфиком, бант которого раскинулся по засаленному воротнику пиджачка с короткими рукавами, а В.Н. Бестужев в шикарной паре.
– Гиляй, милый, садись с нами! Это Бестужев… Это Дорошевич… А это Владимир Алексеевич Гиляровский, которого вы, конечно, знаете.
Они оба встали и пожали мне руку.
В.М. Дорошевич на меня смотрел сумрачно, а В.Н. Бестужев расплылся в улыбку:
– Да мы с Владимиром Алексеевичем давно знакомы! Во-первых, оба, так сказать, герои турецкой войны, а потом по Пензе. Я – пензенский помещик!
О встрече у подъезда театра Корша – ни слова. И начал рассказывать о широкой жизни в Пензе, о катаниях на тройках, обедах у губернатора – и еще черт знает о чем залихватски врал.
Я не мешал ему – и он, по-видимому, был очень этим доволен.
На самом деле все было гораздо проще: в 1878/79 году я служил под фамилией Сологуба актером в труппе Далматова в Пензенском театре, куда приехал прямо с турецкой войны.
В вечер, о котором идет рассказ, шла оперетка "Птички певчие" с участием лучшей опереточной певицы того времени Ц.А. Раичевой. Губернатора играл Далматов, Пиколло – Печорин, я – полицмейстера. Сбор неполный, но недурной.
Во время первого антракта смотрю со сцены в дырочку занавеса. Публика – умная в провинции публика – почти уже уселась, как вдруг, стуча костылями и гремя шпорами и медалями, движется, возбуждая общее любопытство, коренастый, могучего вида молодой драгунский унтер-офицер, вольноопределяющийся, и садится во втором ряду.
В последнем акте, смотря со сцены, я заметил, что место его было пусто.
Публика разошлась. Мы разгримировались, переодеваемся. Вдруг в уборную В.П. Далматова влетает содержатель буфета Руммель и жалуется, что военный на костылях, весь в орденах, еще в предпоследнем антракте уселся в комнатке при буфете, распорядился подать вина на двадцать рублей, напился и уснул.
– Когда я его стал будить, – рассказывал Руммель, – он начал ругаться, вынул револьвер, грозил всех перестрелять, а когда я сказал, что пошлю за полицией, – он заявил, что на полицию плюет и разговаривать может только с плац-адъютантом. Мы уже посылали за полицией, но квартальный его знает и боится войти: застрелит! – закончил содержатель буфета.
В.П. Далматов смекнул, в чем дело, и ко мне:
– Володя, надень свою черкеску, Георгия, возьми у реквизитора офицерские погоны и аксельбанты адъютантские, подклей усики и нагони-ка на него холоду.
Я надел свою шикарную черкеску с малиновым бешметом, Георгия, общеармейские поручичьи погоны и шашку. Для устрашения подклеил усы, загнул их кольцом, надвинул на затылок папаху и пошел в буфет, откуда далеко доносился шум.
Смотрю в дверную щель. Развалившись на стуле, за столом с посудой сидит огромный юнкерище, стучит по столу и требует шампанского. На соседнем стуле лежат два черных костыля и шинель солдатского сукна.
В коридоре толпились актеры и смотрели в другую дверь. Я быстро подошел к чудищу.
– Встать! – крикнул я так, что юнкер в испуге вскочил, забыв о костылях, и взял под козырек, хотя шапки у него не было.
– Какого полка?
– Московского драгунского…
– Это что у вас за медали? Откуда медаль в память войны двенадцатого года? Севастопольская, за усмирение польского мятежа?! Откуда они?
– Я старший в роде. Отцовские и дедовские медали!
– А почему за последнюю войну шесть штук одинаковых?
– Из разных мест посылали…
– А костыли для чего?
– У меня была сломана нога, г-н поручик!
Он к каждому ответу прибавлял "господин поручик" и отрезвел сразу.
– Ну, вот что, молодой человек! Я сам был молод, сам кутил. Прощаю вас на первый раз. Извольте уходить домой! Следовало бы вас за эти медали и за все поведение на гауптвахту, но я прощаю. Идите!
– Очень благодарен, г-н поручик. Извиняюсь… лишка выпил… – И уж совсем другим тоном к буфетчику: – Эй, ты, сколько с меня?
– Двадцать рублей…
Он вынул из кармана пачку денег, бросил двадцатипятирублевку:
– Сдачи не надо! Г-н поручик, разрешите надеть шинель?
– Одевайтесь и уходите! Живо!
Я повернулся и вышел в коридор. На него надели шинель, и он молча застучал костылями по коридору и ушел, бросив рубль сторожу Григорьичу, который запер за ним дверь.