В Рязани, в Рюминой Роще, где снимали на лето дачу матушкины родители, все было иначе - проще, веселее. Здесь Марию Федоровну звали не Маней, как в Екатеринодаре, а Машей. Отец её - Федор Сергеевич Шелков - был цирюльником. Точнее - владельцем парикмахерской. Но помимо стрижки, бритья, мытья головы и прочего, производились здесь и иные операции. Могли поставить пиявки, или отворить кровь, или выдернуть больной зуб, поставить банки и прочая и прочая.
Федор Сергеевич считался незаконнорожденным сыном рязанского помещика Телепнева, но носил фамилию Ларин. Женившись же, записался на фамилию жены, вероятно, чтобы забыть о своем незаконнорождении. Умер он рано, в 1900-х годах, от кровоизлияния. Когда Евгений Львович начал только писать, отец советовал ему взять псевдонимом ту, дедову фамилию - Ларин. Лев Борисович считал, что русскому писателю пристала и фамилия русская. Но Женя не решился. Ему казалось, тогда все будут думать, что он что-то скрывает. Да и не смел он ещё считать себя писателем.
После смерти мужа бабушка Александра Васильевна осталась с семерыми детьми. Ютилась семья Шелковых в небольшой квартирке. Дети росли бойкими, охочими до насмешничества, любили игру, розыгрыши, шутки. Мария Федоровна часто вспоминала, как привезла Льва Борисовича знакомить с родней и как её братья, пока играли с ним в городки, задразнили его до того, что он вспылил и собрался даже укладывать чемодан.
Собирались на каникулах дети под родительский кров не все и не всегда. Старший сын Гавриил, дядя Гаврюша, был акцизным по винным лавкам, жил в Жиздре. Федор окончил юридический факультет и заседал в одесском суде. Николай работал в конторе Тульского оружейного завода. Сестры - Саша, Катя и Зина - повыходили замуж и тоже разъехались кто куда.
Но в ту пору почти все ещё жили вместе и были очень талантливыми актерами. Мария Федоровна считалась неплохой характерной актрисой. Выступали в любительском кружке, которым руководил барон Н. В. Дризен, в скором будущем известный историк театра, один из руководителей петербургского "Старинного театра". В основном ставили Островского. Когда восемнадцатилетняя Маша сыграла Галчиху в "Без вины виноватые", Дризен не хотел верить, что она не видела в этой роли Садовскую. Иван Иванович Проходцев, сын Александры Федоровны, т. е. двоюродный брат Жени, уже в семидесятые годы хорошо ещё помнил "Грозу", в которой "Мария Федоровна играла Кабаниху, мама - Катерину, а дядя Гаврюша - Дикого". Когда с кем-нибудь из детей случалось некое расстройство, шутили, что его посетил Дризен.
Впоследствии у Евгения Львовича было такое чувство, что в Рязани они бывали чаще, чем в Екатеринодаре. И "вероятнее всего", - предположил он, - "дело заключалось в том, что в те годы я жил одной жизнью с мамой, и вместе с нею чувствовал, что наш дом именно тут и есть. И рязанские воспоминания праздничнее екатеринодарских… Мало понятный мне тогда, бешено вспыльчивый отец, обычно исчезал, будто его и не было".
Частые переезды семьи Шварцев были связаны ещё и с последствиями студенческой жизни отца. В 1898 году он закончил Университет и получил назначение в город Дмитров, что под Москвой. Но прожили они здесь недолго. Вскоре Льва Борисовича арестовали по делу о студенческой социал-демократической организации, которую раскрыли уже после их отъезда из Казани.
Вначале его увезли в Москву, потом - в Казань, и Мария Федоровна с сыном следовали за ним. Снова полустанки, вокзальные буфеты, пересадки, стук колес, тряска; снова Женя сидит на столике перед окном. Ему хорошо.
В Казани Мария Федоровна добилась свидания с мужем.
- Папа сидит по одну сторону стола, мама по другую, а посередине уселся бородатый жандарм, положив на стол между ними руки. Я бегаю по комнате и кричу. Мне надоело слушать разговоры старших. "Не кричи! - говорит отец. - Полицейский заберет". - "А вот полицейский!" - отвечаю я и показываю на жандарма. И он смеется, и родители мои смеются, и я счастлив и доволен. Любопытно, что это я запомнил. А страшную, напугавшую меня чуть не до судорог сцену, разыгравшуюся в конце свидания, забыл начисто, просто выбросил из души. Очевидно, она была уж слишком тяжела для моих трех лет. Когда, прощаясь, отец поцеловал маму, жандарм вдруг схватил её руками за щеки. "Выплюньте записку, я приказываю!". Отец бросился на обидчика с кулаками. Вбежали солдаты, конвойные. Отца увели. Я визжал так, что потом целый день не говорил, а сипел. Мама плакала. Её все-таки обыскали, но никакой записки не нашли. Бородачу, которого я только что рассмешил, просто почудилось, что папа, целуя, передал записку маме.
Приехали в Казань и родители отца. На одно из свиданий пошли все вместе. Но и в беде свекровь и невестка не сумели объединиться. В тюрьме они вновь жестоко поссорились, чем довели арестанта до слез. Свидание пришлось прекратить раньше времени. Позже, немного успокоившись, они нашли в себе душевные ресурсы для того, чтобы послать узнику совместное письмо и хоть как-то его утешить.
Полгода провел Лев Борисович в тюрьме, в одиночке. Потом его освободили под гласный надзор полиции. Проживание в губернских городах ему было запрещено.
И снова семья в дороге. Сначала они приехали в деревню Кубанской области, неподалеку от Армавира. Потом отец получил место врача в небольшом городке Ахтырка на берегу Азовского моря. И наконец они осели в Майкопе.
С тех пор Женя полюбил дороги, переезды, новые места, новые впечатления. И даже, став взрослым, когда колеса начинали выстукивать знакомый мотив, а за окном мелькали перелески, поля, деревни, он всякий раз испытывал радость. В дороге высвобождалось время для раздумий, уходила суета сиюминутных дел. "По дороге в Псков" - первая, можно сказать, дневниковая запись в его жизни, с которой началась "Тетрадь № 1" 1928 года: "Когда я ездил в Псков, - я поумнел. В дороге человек умнеет. Пока он сидит на месте, любой пустяк: скверный разговор, корректура, заседание - могут заслонить от него весь мир. В дороге ты оторвался от всего, и все видишь. Я понял всё: что нужно делать, как быть, как интересно стоят вагоны на рельсах, какая трава".
В дороге родилась его чудесная новелла "Пятая зона". За те недолгие минуты по дороге из Куоккалы в Териоки (так ещё все называли Комарово и Зеленогорск) вспомнилось вдруг детство и возник замысел воспоминаний - некая смесь мемуаров, рассказов, зарисовок, мыслей, портретов друзей и недругов. Лучшая, пожалуй, интереснейшая книга его жизни.
"Родина моей души…"
"Но вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что во мне зародилось в эти майкопские годы", - запишет много лет спустя Евгений Львович. Шварцы приехали в Майкоп весной 1900 года. Жене шел четвертый год. Городская больница, куда поступил на службу Лев Борисович, сняла им домик на Георгиевской улице неподалеку от городского сада, реки Белой и рынка - главных достопримечательностей города.
Окна комнаты выходили на восток, и Женин день начинался солнцем. Оно пробивалось сквозь листву деревьев и щели в рассохшихся ставнях и звало на улицу, в сад. Он соскакивал с постели и бежал ему навстречу. Но на его пути вставала мама. Она заставляла делать массу скучных дел - надевать чулки и сандалии, чистить зубы, умываться с мылом… Потом нужно было ещё пить молоко и непременно с хлебом. Мария Федоровна говорила, что ему пора уже вырабатывать хорошие привычки. А уж потом ему разрешалось выйти во двор.
Город цвел. Вишни, сливы, яблони, груши в садах у каждого дома; каштаны, липы, акации тихих улиц, будто сугробами, были окутаны белоснежным цветением. Тончайшие ароматы проникали в комнаты даже сквозь закрытые ставни.
Я приехал в Майкоп через 70 лет, в сентябре. Город, как много лет назад, утопал в зелени. С громадных акаций свисали полуметровые стручки, а катальпы были обвешаны и вовсе для меня диковинными плодами - длинными, узкими, изогнутыми, гигантскими иголками. Спелые сливы падали на головы прохожих, изабелла спела в каждом приусадебном садике. Когда я с фотоаппаратом в Городском саду поднялся на колесе обозрения, чтобы снять город сверху, у меня ничего не получилось. За зеленью крон не было видно домов, и только трубы пивоваренного завода торчали наружу.
Трудно было фотографировать нужные дома и с земли. Их перекрывали стволы и листва деревьев. К тому же чересчур контрастны были тени от них и солнечные блики на белых стенах. Школу № 5, бывшее реальное училище, в котором учился Женя, удалось снять лишь фрагментами, сбоку: разросшиеся каштаны перекрыли все подступы к зданию, а с тыльной стороны плотным строем, будто солдаты, стояли вытянутые в струнку тополя. У входа в школу, на стене была закреплена мемориальная доска, посвященная их бывшему ученику.
Зато мне повезло в другом. Майкопчане, с кем приходилось общаться, находили дореволюционные майкопские открытки, в том числе с совершенно открытым фасадом реального училища, и я их переснимал.
Гулять Женю водили в Городской сад, раскинувшийся над рекой Белой, чье громыхание по камням круглый год разносилось по всему городу. На валунах вскипали белопенные буруны. Наверно, думал Женя, потому река и получила название Белой? Но однажды кто-то поведал ему легенду, в которой рассказывалось о черкесском князе, который жил на берегу этой реки в Золотом ауле, и о его дочери Белле. Дочь выросла редкой красавицей, и отец мечтал выдать её за соседского князя, чтобы объединить их земли. Но гордая и своенравная Белла полюбила джигита, молодого и смелого, пастуха княжеской отары. Зная, что отец никогда не согласится на их женитьбу, они бежали из родного аула в горы. Но люди князя догнали молодых.
Тогда князь приказал убить самого большого быка, содрать с него шкуру, зашить в неё влюбленных и сбросить их с высокого берега в реку. Но мать пастуха успела засунуть под шкуру нож. Долго несла их река и била о камни, пока юноша не перегрыз веревки, что стягивала его руки, и не вспорол шкуру.
Они поселились на том месте, где теперь стоит Майкоп. Построили хибарку. Питались тем, что находили в лесу, приручили дикую козу, и та давала им молоко.
А князь заболел от тоски по любимой дочери. Каждый день выходил он на высокий берег реки, которую в память о дочери назвал Беллой. Но мать пастуха не верила в гибель молодых и пошла вниз по течению искать их. И нашла в полном здравии и счастьи. Тогда она вернулась в аул, пришла к князю и сказала: "Ты можешь поправиться, если будешь пить молоко дикой козы, подаренной тебе любящим человеком", и привела ему козу своего сына.
"Кто же тот добрый человек, который любит меня и дарит мне свою козу?" - спросил князь.
И мать рассказала князю о чудесном спасении их детей. Так князь примирился с дочерью и излечился от тоски. А молодой джигит подвигами прославил родной аул.
Потом Евгений Львович узнает и версии происхождения названия Майкопа. Говорили, что в переводе с одного из горских наречий это означает: много масла, с другого - голова барыни; а по преданию - город был окопан в мае, откуда и пошло Май-окоп. Была ещё одна версия: мые - яблоня, къуа - долина, пэ - устье, т. е. устье долины яблонь.
Когда семья Шварцев перебралась сюда, Майкоп представлял собою довольно своеобразный город. Он начал строиться в 1857 году. Как крепость, должен был удерживать рубежи государства от проникновения с юга Турции и её союзника Англии. Однако, в связи с перемещением русских укреплений и после замирения с вольнолюбивыми горцами, крепость вскоре утратила свое военное значение. В 1870 году Майкоп получил статус города и стал столицей уезда. "Кубань, и в особенности Майкопский и Лабинский отделы Кубанского казачьего войска, в те годы жили весьма отличной от других частей Всероссийского государства жизнью, - писала мне Н. В. Григорьева 28.4.73. - Оба эти отдела были окраинными, их центры отстояли от железных дорог в одну сторону (до Армавира) на 100–120 верст, в другую сторону - до ст. Кавказской - 90-100 верст; до моря - Туапсе - 120 верст на почтовых или верхом. (…) Кроме того, Майкоп и ст. Лабинская были местами высылки крамольной интеллигенции. А после замирения здесь осели семьи военных, покорявших Кавказ. Их потомки приобрели гражданские специальности (врачи, учителя, архитекторы, инженеры). Они были молоды, много было энергии, таланта, нашлись великолепные музыканты, певцы, скрипачи, пианисты, артисты. Майкоп привлекал к себе также и людей, стремящихся по тем или иным причинам избегать столкновения с царской администрацией, - всевозможные сектанты, богоискатели, подпольные революционеры, наблюдатели человеческой жизни, а кроме того, и активные политические деятели подполья, для которых Майкоп был очень удобным благодаря близости моря и возможности довольно легко переправляться на турецкий берег. Таким образом, в Майкопе собралось много интересных людей самого разнообразного профиля, и все они, в конце концов, в этом маленьком городе были знакомы друг с другом и составляли значительную интересную прослойку населения". А в окрестностях, на плодородных землях, оседали общины толстовцев и иудействующих казаков.
Свободного времени от службы оставалось много, и молодых, неиспользованных сил тоже. Многие включались в общественную работу. Задачи в первую очередь ставились просветительские. Действовало общество Народных университетов, председателем которого был учитель реального училища Д. Я. Тер-Мкиртычан. Для выступлений с лекциями приглашались даже столичные профессора. Например, профессор Петербургского университета, известный археолог и востоковед Н. И. Веселовский.
Была в городе сильная драматическая труппа любителей, руководил которой Василий Федорович Соловьев. Ставили Пушкина, Гоголя, Островского, Чехова. Играли то в сарае пожарной команды, то в магазинах Азвестопуло или Таксидова, а подчас и под открытым небом - в ротонде городского сада. "Все участники труппы относились к своей работе очень серьезно, - вспоминала Н. В. Соловьева, - много работали над совершенствованием актерского искусства, ставили серьезные классические вещи, и обязательно при поездке в Москву или Петербург не только посещали МХАТ, Александринку и другие знаменитые театры, но и консультировались по тем или иным вопросам с крупными театральными деятелями".
А чтобы оказывать влияние на улучшение народного образования, благоустройство города и организацию здравоохранения, многие из интеллигенции входили гласными в городскую управу. Их усилиями была построена городская больница по лучшим образцам того времени, получена дотация на постройку театра. Большим событием в жизни майкопчан было открытие Пушкинского дома, строительство которого завершилось в 1899 году, к столетию поэта. Заведовала библиотекой при Доме Маргарита Ефимовна Грум-Гржимайло. С шести лет постоянным читателем библиотеки станет Женя Шварц. "Вот тут и началась моя долгая, до сих пор не умершая любовь к правому крылу Пушкинского, - запишет Евгений Львович 17 ноября 1950 г. - До сих пор я вижу во сне, что меняю книжку, стоя у перил перед столом библиотекарши, за которым высятся ряды книжных полок. (…) Я передавал библиотекарше прочитанную книгу и красную абонементную книжку, она отмечала день, в который я книгу возвращаю, и часто выговаривала мне за то, что читаю слишком быстро. Затем я сообщал ей, какую книжку хочу взять, или она сама уходила в глубь библиотеки, начинала искать подходящую для меня книгу. Это был захватывающий миг. Какую книгу вынесет и даст мне Маргарита Ефимовна? Я ненавидел тоненькие книги и обожал толстые. Но спорить с библиотекаршей не приходилось. Суровая, решительная Маргарита Ефимовна Грум-Гржимайло, сестра известного путешественника, внушала мне уважение и страх. Её побаивались и подсмеивались над ней. Её знал весь город и как библиотекаршу, но ещё более, как "тую дамочку, чи барышню, что купается зимой". Одна из валиных нянек рассказывала, что видела, как библиотекарша "сиганула в прорубь и выставила оттуда голову, как гадюка"…".
Строили Пушкинский дом на пожертвования горожан. Было собрано деньгами 4025 рублей и материалами (кирпич, лес, доски и проч.) на 1064 рублей. Архитектор Фомин, являвшийся членом театрального кружка, взялся бесплатно составить проект Дома.
При торжественном открытии Пушкинского дома произошел небольшой инцидент. "В последнее время существующая в Майкопе партия народников-толстовцев имеет сильное влияние и на городское самоуправление, и на воспитание детей, юношества и массы темного народа, - доносил в Кубанское Областное жандармское управление протоиерей Евгений Соколов. - А в только что пережитые пушкинские дни народники-толстовцы дошли до непростительной дерзости: они всенародно, не стесняясь присутствия жандарма и полиции, в присутствии духовенства и учащихся всех местных училищ, позволили себе оскорбить меня, как служителя церкви, и открыто восхвалять русского ерисиарха Льва Николаевича Толстого…". Дело было в том, что секретарь думы Федор Домашевский при всем честном народе имел наглость заявить, что протоиерей будто бы оскорбил память Пушкина "неодобрительным отзывом о другом поэте, продолжающем ту же просветительную деятельность", и в "противовес моему поучению, обращаясь кучащейся молодежи, сказал: "Вы, будущие граждане города Майкопа, может быть, доживете до такого дня, когда русский народ так же, если не более, будет чествовать Льва Николаевича Толстого!"". И протоиерей "покорнейше просил Жандармское Управление привлечь виновных к законной ответственности".
Шварцы как нельзя лучше "пришлись ко двору" - и как медики, и как актеры-любители. Как и раньше, Мария Федоровна выступала чаще всего в ролях характерных, "отрицательных". Играла всё ту же Кабаниху, к примеру, или Евгению в "На бойком месте". Лев же Борисович выступал в ролях трагических и в амплуа героев-любовников. Многих майкопчан, с кем мне довелось общаться, покорило его исполнение Князя в "Русалке" Пушкина.
Спектакли во времена Шварцев уже шли на сцене Пушкинского дома.
Жене очень нравился занавес театра, на котором была громадная копия известной картины Айвазовского и Репина:
- Пушкин стоит на скале низко, над самым Черным морем. Помню брызги прибоя, крупные, как виноград. Автором этой копии был архитектор, строивший Пушкинский дом. (Подлинник этой картины - "Прощай свободная стихия" (1887) - хранится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Петербурге, а другие копии её я видел в Бахчисарае и в питерском Пушкинском доме. - Е. Б.). Старшие, к моему огорчению, не одобряли его работу. Это мешало мне восхищаться занавесом так, как того жаждала моя душа. Я вынужден был скрывать свои чувства.