Одно время, беседуя с моею тетушкой, она сказала: "Ведь тебе, сударик мой, пора бы жениться". Этот вопрос меня несколько смутил, и я отвечал: "Да где же взять невесту?" Тут она объяснила мне, что еще не знавши меня лично, понимала меня хорошо и что с другом ее Верою Николаевной Белкиною, также старою девицею, живши с нею вместе, они часто рассуждали женить меня по возвращении из морского путешествия на племяннице ее Катерине Михайловне Белкиной. Но та уже год вышла замуж, то у нее осталась младшая сестра, Варвара, да и к этой последней сватается жених некий Ермолаев, который в настоящее время с матерью своею и сестрой, поехали делать предложение. Но как отец невесты недавно скончался, то это дело еще не решенное. А потому тетушка моя придумала, чтобы я ехал к Анне Федоровне Белкиной, живущей в с. Богородицком в Вяземском уезде к сороковому дню после кончины мужа ее Михаилы Николаевича и вместо ее навестил печальное семейство Белкиных. Я с удовольствием согласился на ее приложение, взял подорожную и письмо рекомендательное от тетушки к Анне Федоровне, отправился в Вязьму 26-го декабря.
Перед самым отъездом в Вязьму я посетил преосвященного Антония, которого приязнию так много пользовался. Он спросил меня: "Уж не едешь ли ты жениться?" Я отвечал отрицательно. Тогда он сказал: "Чего тебе искать далеко, ведь невеста есть в 7 верстах от Колышева", - намекая на Авдотью Владимировну кн. Яшвиль, старшую дочь вдовы княгини Варвары Александровны, нашей соседки, но я ничего не отвечал, принял его благословение и простился с добрым священником.
27-го декабря. Я уже был в Богородицком и, не найдя никого дома из хозяев, отправился в с. Рыженки, имение Энгельгардтов, средней дочери Анны Михайловны, в замужестве за Петром Яковлевичем Энгельгардт, где Анна Федоровна со всем семейством своим тогда находилась. Когда доложили обо мне, как я после узнал, то Анна Михайловна в этот самый момент стояла на коленях, перед своей младшей сестрой Варварой и упрашивала ее отказать Ермолаеву, намеревающемуся сделать предложение 29-го числа декабря, на другой день сорокового дня после кончины их отца, Меня приняли очень радушно. Я подал письмо Анне Федоровне от моей тетушки. Тут собралась вся семья: Александр М[ихайлович] Белкин с женою Катериною В[асильевной], Федор Михайлович] Белкин с женою Кат[ериною] Ивановной, Николай Матвеевич Нахимов с женою Катериной М[ихайловной]. Все мне незнакомые лица, но в мои лета знакомства делаются скоро и легко, а притом все они знали и очень уважали мою тетушку. На другой [день] 29 декабря мы все вместе уже были в с. Богородицком. Множество гостей съехалось, приглашенных к обеденному столу по случаю поминок сорокового дня покойника. Для меня, в первый раз видевшего эту обрядность, жившего всю свою молодость за границею, показался странным этот обычай. В числе гостей был Александр Иванович Рибопьер, близкий их сосед, и Дарья Ивановна Уварова, приехавшая за сорок верст - это две петербургские знаменитости. Но я больше всех обрадовался Сергею Михайловичу Фиглеву, моему старому сослуживцу и товарищу по службе, находящемуся тогда в отставке. Весь день я проговорил с ним, а на другой день [он] просил меня приехать к нему, гостившему у своего тестя Бунакова, в 10 верстах расстояния от Богородицкого. День прошел обычным порядком. Я был представлен Рибопьерам, которые просили меня быть с ними знакомым, на другой день по утру Федор М[ихайлови]ч дал мне тройку лошадей и через час я был в доме Бунаковых, у моего приятеля Фиглева. Я никогда не видывал такого множества сестер, их было 9 и все были вместе, одна лучше другой - замужние, девицы (последних оставалось еще 5), - полное раздолье для молодого человека. Вечером пошли разного рода игры, и мне так было весело, что хоть бы навсегда здесь остаться. Однако на другой день надобно было расстаться, тем более, что я был в зависимости от чужих лошадей и экипажа, которыми так любезно одолжил меня любезный хозяин с. Богородицкого. Воротившись к Белкиным, я опять был счастлив от ласкового и непринужденного их приема, и тут же мне шепнул на ухо Петр Яковлевич [Энгельгардт], что по утру Ермолаев делал предложение, и ему отказано. Это предупреждение заставило меня в ту же минуту подумать, уж не судьба ли меня занесла сюда. Видя дружную семью, почтенную мать, к которой все дети и зятья показывают полное уважение, дочь, хорошенькую собою, в полном возрасте, о которой мне так много говорила тетушка, я стал смелее обходиться с нею, и как она всегда разливала чай, то я по обыкновению садился тогда поближе, чтобы получить чашку чая прямо из ее рук. Тут каждое утро и вечер узнавали друг друга, и я заметил, что это сближение приятно Варваре Михайловне.
1817 г.
Января 3-го дня Белкины пригашены были на обед к Рибопьерам и меня, как их гостя, взяли с собою туда. Я ехал с Ф[едором] М[ихайловичем], а на обратном пути с Николаем Матвеевичем Нахимовым. Дорогою я очень хвалил семейство, к которому он принадлежал, а он мне сказал, что если бы я ранее воротился из путешествия, тогда, может быть, Катерина Михайловна была бы замужем за мною. "Почему ж вы так думаете, - спросил я. - А потому, что родители ее и ваша тетушка так условились, - отвечал Нахимов, - и почему бы вам теперь не отнестись к меньшей сестре, если она Вам нравится". Тогда я сказал: "От этого я не прочь", - и попросил его узнать вечером, могу ли я сделать предложение. Он обещался. Когда мы воротились в Богородицкое, он в тот же вечер исполнил мое поручение и передал мне, что в настоящее время нельзя мне об этом деле говорить, потому что Анна Федоровна (мать) не может решиться так скоро после смерти ее мужа определить судьбу своей последней меньшей дочери, только что отказавшей г-ну Ермолаеву, и что она и все семейство меня очень полюбили и чтобы я побывал в Москве, куда они все едут в феврале месяце для окончательного раздела. Приняв это к сведению, я на другой же день поблагодарил хозяев за гостеприимство, простился с ними и положил в сердце своем искать сердца и руки Варвары Михайловны, о которой я полагал, что лучшего друга в жизни мне искать не надобно. Воротясь в Колышово, передал все, что случилась со мною в это короткое время, и поблагодарил тетушку за доставленное приятное знакомство. Она совершенно одобрила все мои действия и видно, очень была рада, что г-[ну] Ермолаеву отказали, а мне подали надежду. Так [как] это было ее сильное желание, то мне не оставалось более ничего, как только просить бога, чтобы и мое сердечное желание исполнилось, а потому я, с согласия тетушки, написал письмо брату В[арвары] М[ихайловны] Федору Михайловичу и просил его быть моим посредником в искании руки и сердца В[арвары] М[ихайловны]. Недели через две получил ответ, что мое предложение не противно ни матушке, ни Варв[аре] М[ихайлов]не, и что он сам находит меня достойным женихом своей сестре, но решительно ничего не может сказать и просит меня приехать в Москву, в половине февраля, где объяснится окончательно дело. Получив такой благоприятный ответ, моя тетушка приказала тотчас собираться мне в Москву.
В Москву я приехал 12 февраля, проводив вместе сестру мою, возвращавшуюся домой к матушке, а сам на другой же день явился в семейство Белкиных, помещавшееся в доме Федора Михайловича, на Малой Никитской. Приезд мой, кажется, их очень обрадовал, и все они встретили меня, почти как родного.
Так [как] я никогда не живал в Москве и кроме семейства Белкиных, Энгельгардт и Нахимовых никого не было мне знакомых в этом большом городе, то тетушка советовала мне отнестись в Москве к одному священнику, ее знакомому, брату бывшего в Калуге преосвященного Евлампия, кончившего и жизнь свою в Калуге, да еще дала мне письмо к Петру Хрисанфовичу Обольянинову, тогда бывшему в Москве губернск[им] предводителем [дворянства], генерал аншефу и андреевскому кавалеру. Прежде всего, я познакомился со священником Алексеем Ивановичем, старичком весьма умным и почтенным, при Новодевичьем монастыре. У него был свой небольшой домик недалеко от монастыря на Девичьем поле и он упросил меня остановиться у него. Видя его редкое добродушие, я согласился, хотя и очень далеко было от Никитской, где я должен быть всякий день, но добрая извозчицкая лошадь и сани баз затруднения меня доставляли туда и обратно. Чуждый всего церемонного и напыщенного, я представлялся всегда и везде так, как я есть, не нуждающийся ни в чьей зависимости и до сего времени даже и мою матушку не беспокоил ни малейшими требованиями. Мой маленький капитал, приобретенный трудом и потом, служил мне пособием во всех моих нуждах, а умеренная и неприхотливая жизнь была лучшим ручательством, что не буду просить ни у кого вспомоществования. Не знаю, как для других, а мне казалось всегда самым тяжелым делом попросить взаймы денег. Да и как же иначе. Ведь все мои надежды были только на свои силы и на те средства, которыми владею. От всего родительского маленького наследства я отказался в пользу моего небогатого семейства и без самой крайней нужды никогда не хотел их тревожить моею бедностью, так что они даже не знали, терплю ли я нужду, или нет, потому что я всегда был весел и виду никому не подавал, в чем я нуждаюсь.
На третий день по прибытии в Москву поехал я к Петру Хрисанфовичу Обольянинову и подал письмо от моей тетушки. Старик очень ласково меня принял и тотчас представил своей супруге Анне Александровне, бывшей в параличе, чудесной и добрейшей женщине, некогда славившейся своей красотой. Она была двоюродной теткой Варваре Михайловне и по письму моей тетушки знала, зачем я живу в Москве. Просила меня бывать у них как можно чаще, что я и исполнил. Бывший жених В[арвары] М[ихайловны] Ермолаев был ей двоюродный племянник, но за всем этим она меня полюбила, как самого близкого ей родного.
17 февраля был день именин Федора Михайловича и я решился после обеда с ним объясниться. Трудно мне было решиться приступить к этому, вовсе еще незнакомому дипломатическому объяснению, но откладывать было нельзя, потому что пора было и возвращаться домой, и срок моего отпуска уже сближался к концу, а при этом я еще заметил одного измайловского полковника Кильчицкого, тоже, кажется, посещавшего дом Ф[едора] М[ихайлови]ча с претензиею на сватовство. Итак, я приступил к разрешению моего дела. Улучив минуту, когда Ф[едор] М[ихайлович] был один, я подошел к нему и просил его объяснения со мною. Высказав свои чувства к его сестре, как мне указало сердце, я просил его узнать мысли Варвары Михайловны и матушки. Он просил меня побывать на другой день за ответом. Я тотчас уехал к моему добрейшему Алексею Ивановичу, с которым я в свободные часы столько имел отрадного утешения от его умной христианской беседы, поведав ему ощущения моего сердца.
На другой день в 10 часов утра я уже был там, куда меня призывало сердце. Федор Михайлович сказал мне, что весьма желал бы иметь меня своим семьянином и что сестра его находит меня человеком честным, которому решилась поручить себя на путь жизни, но матушка опасается отпустить свою дочь далеко от себя в Новгородскую губернию и не зная, какие я имею средства к существованию безбедной супружеской жизни, - это только служит препятствием. Тогда я сказал, что на мое новгородское именье я никогда не рассчитываю, а мои надежды только на то, что моя ближайшая по отцу родственница, которую все ваше семейство знает, убеждает меня оставить службу с таким условием, что она передаст мне свое Калужское имение, состоящее из 256 душ с готовым домом для жизни, следовательно, при таких данных, с помощью божьей и умением приняться за дело, наша жизнь уже при самом начале довольно обеспечена с материальной стороны. Федор Михайлович сказал, что он нисколько не сомневается в слове, данном моею тетушкою, просил меня отложить мои искания до августа месяца, тогда матушка Варвары Михайловны вместе будут в Колышове, увидятся с Авдотьей Петровной и решат дело. Такой отзыв мне показался хотя и благоприятным, но вместе и неокончательно решенным, а срок моего отпуска уже сближался. Я поблагодарил за все расположение, которым пользовался в семействе [Белкиных] так продолжительно, простился со всеми и на другой день уехал из Москвы.
После обручения моего с Варварой Михайловной мы полюбили друг друга так, что уже ничто и никто не мог нас разлучить. Это духовное соединение, взаимно и честно принятое без всяких видов корыстного преобладания, ручалось, что мы на пути нашей земной жизни будем счастливы, имея запас своих убеждений в одном и том роде, запас веры несомненной, что надеющиеся на волю божию и сохраняющие завет Христов не будут оставлены.
9-го марта купил подарки для моей невесты и матушки Анны Федоровны: В[арвару] М[ихайлов]ну подарил турецкою шалью в 2500 рублей, а матушку - шалью в 800 рублей.
11-го марта мы оставили Москву и 13-го воротились в Колышево благополучно. Свадьба наша была назначена в июле, и тетушка в Москве заказала для меня дормез у лучшего каретника в 3000 рубл [ей] асе [игнациями].
15-го марта я послал по команде свидетельство о болезни и просьбу об отсрочке отпуска.
20-го на почтовых уехал в Богородицкое, уже по последнему зимнему пути, так что в Юхнове через реку Угру едва мог переправиться на лодке - лед уже начинал трогаться.
21-го марта прибыл в Богородицкое, и все семейство уже воротилось из Москвы.
Этот год св. Христово воскресение было 26-го марта, и я имел удовольствие встретить этот радостный, торжественный, христианский праздник с тою, с которою богом обручен был на всю жизнь. С той минуты ничего не было сокровенного между нами. Хотя мы, иногда в спорах не уступали другу другу, но никогда не доходило до неудовольствия. Итак, прожив вместе под одною кровлею около 6 недель, мы поняли друг друга совершенно и расстались уже, как бы давно жили и думали одною мыслью. Она любила музыку и хорошо играла на фортепиано, имела расположение к чтению, но книг в семействе было мало, а потому мы чаще всего вдвоем гуляли в саду, и я рассказывал, что случалось мне видеть в моей жизни, и это дополняло, чего не доставало при чтении лучших авторов. Я любил читать, и был знаком с хорошими авторами; путешествия мои во всех частях света, с ранних лет, придавали рассказам моим много интересного.
В половине мая я воротился в Колышово, а 20-го июня, в своем новом дормезе, отправился опять в Богородицкое, чтобы 29-го июня, день рождения моей милой невесты, провести вместе.
6-го июля, после обеда мы были венчаны в приходской церкви священником прихода отцом Николаем и моя обрученная уже стала моею женою. С моей стороны не было никого из родных, ни сторонних друзей. Два офицера полка, квартировавшего в имении, были нашими шаферами. Тихо и семейно мы провели этот день и как я вообще не любил шумных обществ, то это мне было очень приятно и казалось, что я уже давно принадлежу семейству, с которым сроднился по моей жене с этого незабвенного для меня [дня] и без преувеличения скажу, что я был вполне счастлив. Да и все новые родные мои меня очень полюбили и доказывали это во всю жизнь, а матушка Анна Федоровна всегда говаривала, что любит меня не менее своих сыновей, всегда бывала со мною откровенна и во всех случаях какого-нибудь смущения, она открывала свое сердце и душу нам. А смущений этих было немало в ее жизни, когда она после смерти добрейшего и честного своего мужа осталась вдовой. Все неудовольствия в семье были от невесток, которые были любимы своими мужьями до ослепления и верили всяким сплетням. Но об этом мне - ближайшему свидетелю распространяться не должно, все они уже умерли, и один бог имеет право судить и отличить правого от виновного нелицеприятно.
На другой день после нашей свадьбы приехала в Богородицкое моя тетушка, чтобы нас поздравить. Это посещение очень удивило, потому что все знали, что она уже давно оставила свет и далее 7-ми верст никуда не выезжала, кроме необходимых поездок в Москву, когда она приехала просить Варвару Михайловну мне в замужество. Я тоже не знал, что она пустится на такой длительный и трудный для нее подвиг - проскакать на почтовых почти 200 верст, но видно радость ее была при этом случае так велика, да и любовь ее ко мне не имела пределов, что она превозмогла все и доказала тем, как легко и нетрудно даже болезненному человеку порадовать своим приветом истинной любви того, к кому сердце искренно расположено. Она пробыла с нами только сутки и уехала, сказав, что будет ожидать нас с нетерпением и что все уже приготовлено в доме для нашего помещения.
10-го июля все приданное Варвары Михайловны, по расположению ко мне доброго Петра Яковлевича Энгельгардта, посаженного моего отца, и Анны Михайловны, посаженной матери, было отправлено на их подводах в Колышово.
18-го июля мы, с благословением божиим, отправились сами. В селе Лоцмине, в 20-ти верстах от Вязьмы, вечеру сделалась страшная гроза с громом и молнией и дождем, так что мы должны были переждать несколько часов, а на другой день к вечеру приехали в Колышово в свой дом, где все уже было установлено, и тетушка встретила нас с образом. Эту ночь она переночевала с нами, а на другой день переселилась в свой флигель, выстроенный с весны, и наше домашнее хозяйство сделалось отдельно, без помешательства друг другу, как бы мы жили в городе на одном дворе дома.
Вспоминаю теперь то время, когда мы стали жить вдвоем, неприученные к роскоши, не имевшие никаких особых худых привычек, умеренные во всех желаниях, без предрассудков, и уже не в самых юных летах (мне было уже 29 лет, а моей жене 23 года), имея такую опытную мудрую руководительницу, пожившую на свете 53 года тоже не эгоистической жизни, без предрассудков, строгую и отчетливую во всех своих делах. Казалось бы, что с самого начала наше хозяйство [должно было идти] правильно и безошибочно, не тратя по пустому денег и не обязываясь чужою помощью. Но порядок старинной жизни, обычай безрассудно нерасчетливого хлебосольства с гостеприимством еще господствовал во всем обществе, так называемого нашего дворянства, большею частью малообразованного, также мало просвещенного и неправильно воспитанного. Обычаи народные не скоро изменяются, особенно тогда, когда крепостное право существовало во всей силе.