Очевидно, о нашем восхождении предупредили по телефону, потому что в ответ на негромкий свист Аршинцева сразу же раздался ответный свист, из-за деревьев вышел сержант-наблюдатель и проводил нас на северный угол вершины. Там, под молодыми дубочками, лежали чьи-то сапоги, разостланная на траве шинель, две винтовки, несколько гранат, бинокли, сумка с сухарями. Неподалеку стояли котелки с водой.
Молодой лейтенант армянин, стоявший на коленях с биноклем в руках, при нашем приближении вскочил, приложил руку к пилотке и отрапортовал Аршинцеву:
- Товарищ полковник! В течение двух последних часов на дороге Горячий Ключ - Пятигорское наблюдается движение машин противника с севера на юг. На Лысой горе ружейная и редкая минометная перестрелка. На горе Фонарь - артиллерийский огонь со стороны противника и бомбежка с воздуха четырьмя самолетами.
Мы вооружились биноклями и осмотрелись. Правда, здесь вполне можно было обойтись без бинокля: с вершины все окрестности были видны как на ладони. Прямо перед нами, между двумя горами, белела дорога. Сейчас над ней стояло густое облако пыли. Чуть левее и ниже дороги, на южном скате невысокого холма, пестрело селение Пятигорское. Оно оказалось на "ничейной полосе", и там не было видно никаких признаков жизни. Правее селения, отделенная от него узкой долиной, высилась гора Лысая, та самая, на вершину которой позавчера ворвался противник. Скаты этой горы были покрыты лесом, и только самая вершина, точно гигантская плешь, желтела выжженной травой. На вершине и на южных, обращенных к нам скатах горы Лысой время от времени вспыхивали бело-голубоватые клубочки минных разрывов. Это наши минометчики стреляли по противнику, который засел на южном склоне.
Вокруг лежали необозримые горные леса. Ярко-зеленые на вершинах и склонах, обращенных к солнцу, они казались иссиня-лиловыми в глубоких ущельях и напоминали волнующееся море. На темном бархате лесов, словно брызги червонного золота, выделялись кроны увядших деревьев, кое-где розовели гранитные глыбы скал. Мы как очарованные молча смотрели в глубокую даль, на сверкающую за Хребтовым перевалом полоску моря.
Наше молчание прервал гул самолета.
- Товарищ полковник, - доложил наблюдатель, - "фокке-вульф" справа. Следует курсом на север.
Аршинцев отвел бинокль от глаз и прикрыл их от солнца веткой клена. Совсем рядом с ним, на уровне вершины, медленно проплыл двухфюзеляжный вражеский самолет. От его крыла отделился сноп розовых листков.
- Листовки сбрасывает, - усмехнулся Суханов.
Аршинцев, хмуря брови, смотрел вниз на дорогу, где вился тонкий дымок костра.
- Сукины сыны, - сказал Аршинцев, - кухню не замаскировали. Сейчас будет обстреливать из пулемета.
Действительно с самолета захлопали короткие очереди крупнокалиберного пулемета. Внизу мелькнули фигуры бойцов, разбегавшихся в разные стороны.
- Сообщите вниз, чтобы немедленно убрали кухню, - сердито бросил Аршинцев.
- Это не наши, товарищ полковник, - робко заметил лейтенант.
- Все равно.
- Есть.
Неверов поймал две листовки, пробежал их и, смеясь, передал нам. На розовом листке был изображен окруженный кольцом фашистских самолетов и танков раненый красноармеец. Внизу был набран крупным шрифтом текст обращения к солдатам и офицерам Иркутской дивизии. Генерал Штейнер грозил уничтожить советские полки и предлагал Аршинцеву сдаться.
- Дубина! - засмеялся Аршинцев. - Завтра он у меня попляшет!
Аршинцев взглянул на часы - был девятый час - и сказал лейтенанту:
- Передать гвардии капитану Чамкину: пусть готовится!
- Есть!
- Сейчас я начну штурм Лысой, - обратился полковник к нам с Неверовым. - Полюбуйтесь оркестром Чамкина. Через шесть минут он начал свою увертюру.
Мы взглянули вниз. На широкую лесную поляну выползли похожие на серых бронтозавров минометные установки. Солдаты сбрасывали с машин брезентовые чехлы и поднимали квадратные рамы с длинными "направляющими" для снарядов. Потом они исчезли куда-то. На поляне остался лишь высокий офицер с хлыстом в руках.
Еще раз взглянув на часы, Аршинцев бросил лейтенанту:
- Пусть начинает!
И сейчас же ветер донес до нас протяжную команду стоявшего на поляне офицера:
- По кровожа-а-дным фашистам… Первая батарея…
Офицер взмахнул хлыстом, и, точно повинуясь мановению его руки, бронтозавры заревели, изрыгая дым и пламя. Огненные кометы, оставляя за собой светящийся след, одна за другой устремились вперед. Начался артиллерийский налет. Заговорили наши пушки. Горное эхо понесло над лесами перекатывающийся грохот; казалось, что это гигантский обвал, руша гранитные вершины, движется в долины и сметает на своем пути все живое.
На Лысой горе, там, где зеленая кромка деревьев обозначала верхнюю границу леса и где, как доносили разведчики, засел противник, вдруг выросли черные столбы земли, которые несколько секунд стояли в воздухе, а потом стали медленно оседать. Тогда уже можно было различить, как в буром дыме валились вырванные с корнем деревья, горящие клочья травы, какие-то темные комья. Скоро на южном склоне горы вспыхнули пожары, и вверх пополз густой белый дым. На голой вершине закопошились фигурки вражеских солдат. Словно встревоженные муравьи, они метались вдоль лесной опушки, падали, сбегались в одном месте, потом разбегались в разные стороны.
- Спросите у Клименко, как дела? - крикнул Аршинцев лейтенанту.
Лейтенант быстро завертел ручку телефона, что-то закричал в трубку и, не вставая с колен, доложил:
- Боевое охранение противника смято. Подходят к концу леса. Майор Клименко просит прекратить огонь.
- Передайте Чамкину: прекратить огонь!
Серые бронтозавры в последний раз изрыгнули пламя и затихли. Через минуту, снова затянутые брезентами, они исчезли в лесной чаще. Сразу стало тихо. Но мы знали, что именно сейчас, когда наступила тишина, там, на Лысой горе, началось самое главное - штурм вершины. Оттуда стали доноситься одиночные выстрелы и какой-то еле уловимый гул.
- Майор Клименко докладывает, что вершина горы взята, - сказал лейтенант, - один батальон прочесывает западные скаты, а другой преследует противника на северных скатах.
Аршинцев молча взял трубку из рук лейтенанта, присел на корточки и отрывисто сказал:
- Противника преследовать только до отметки Синий Крест. По краю леса, на северных скатах, немедленно окопаться. Западные скаты держать одной ротой. Остальных отодвинуть в резерв, к дороге, и не ослаблять наблюдения за этой дорогой ни на одну секунду. Понятно?
Несколько минут Аршинцев внимательно слушал то, что говорил ему командир полка, - тот, должно быть, сообщал что-то очень неприятное, потому что густые брови Аршинцева хмурились и губы сердито передергивались.
- Разве у вас нет саперных лопат? - закричал он. - Так почему нельзя окопаться? Что? Лопаты не берут? Хорошо. Кирок не будет, а ломы пришлю к двадцати часам.
Бросив трубку, Аршинцев поднялся и сказал нам, глядя куда-то в сторону:
- Трудно, черт возьми! У этой проклятой горы каменистая вершина, а у нас ни кирок, ни ломов нет.
- А откуда вы думаете добыть ломы к двадцати часам? - поинтересовался Неверов.
- Сейчас прикажу вынуть железные оси из обозных телег и снарядных ящиков. Все равно люди подносят снаряды по тропам на себе.
Вершину горы Солодки мы покинули в полном молчании. Нам казалось, что спуск длится гораздо дольше, чем подъем. Аршинцев шел впереди, все время думал о чем-то, и нам не хотелось мешать ему. Когда замелькали штабные блиндажи, я догнал Аршинцева и сказал ему:
- Товарищ полковник, я хочу пробыть несколько дней в батальоне, который сейчас обороняет Лысую гору.
- Ну что ж, езжайте туда, - согласился Аршинцев, - только будьте осторожнее. Там неизбежны контратаки. И потом советую вам не забывать о том, что здесь горы. Не путайте ориентиры. Расстояние кажется здесь обманчивым.
- Хорошо, спасибо, я постараюсь быть внимательным, - ответил я.
- Компас и карта у вас есть?
- Есть.
- Хорошая карта?
- Хорошая, последнего издания.
Мы простились с Аршинцевым, и я условился с Неверовым о встрече через три дня в соединении Щагина. Оседлав своего Орлика, я съехал по узкой тропке вниз, миновал поляну, с которой капитан Чамкин обстреливал Лысую гору, и поехал шагом вдоль узкой речки. Навстречу двигались раненые. Некоторых из них несли на носилках. Солнце близилось к закату. В лесу было тихо, только где-то вверху нудно гудел невидимый вражеский самолет.
На вершине Лысой горы я пробыл трое суток и, вероятно, до конца своей жизни буду помнить эти дни, и не потому, что я попал там в чрезвычайно опасное положение - впоследствии мне довелось бывать в гораздо более опасных местах, - а потому, что на этой, окруженной густым лесом, горе я с особенной силой почувствовал, что война - это тяжкий, великий труд, что она требует не только мужества, но и неутомимой стойкости и постоянной готовности отдать свою жизнь за товарища, так же как он готов отдать ее за тебя. Там, на этой горе, каменистая вершина которой была выжжена горячим солнцем и тяжело изранена бомбами и снарядами, для меня раскрылась вся душевная красота великого труженика войны - нашего советского солдата-пехотинца.
Я добрался до вершины горы к вечеру. Вокруг еще дымились деревья и кое-где горели лесные травы. Я сильно устал, а конь мой, которого я вел за собой в поводу, был весь в мыле. Многие деревья на склоне горы были иссечены пулями, а их стволы белели лохмотьями ободранной осколками коры. Чем выше я поднимался, тем сильнее чувствовал неприятный запах серы и гари.
На маленьких лесных полянах лежали трупы вражеских и наших солдат. Некоторые лежали так близко друг к другу, что казалось - люди умерли в минуту рукопашного боя. Под ногами у меня стучали алюминиевые солдатские фляги, брошенные саперные лопаты, круглые каски.
На опушке леса, подступающего к самой вершине, я увидел наших бойцов. Они лежали группами по пять-шесть человек, курили, перебирали вещевые мешки или негромко переговаривались между собой.
- Где командир роты? - спросил я у них.
Пожилой сержант с забинтованной рукой хмуро взглянул на меня, отвернулся и ответил сквозь зубы:
- Командир роты убит.
- А заместитель?
- Заместитель тоже убит.
- Кто же вами командует?
- Старшина Глуз.
- Проводите меня к нему.
Сержант повернулся к молодому бойцу, который сидел рядом, с любопытством слушая наш разговор, и сказал:
- Володя! Отведи товарища к старшине.
Боец вскочил (он оказался совсем молоденьким), вскинул на плечо винтовку, взял автомат и пошел наверх. Идя сзади, я спросил его:
- А зачем ты берешь и автомат, и винтовку?
- Это у меня личное оружие, - с гордостью сказал он, - для ближнего и дальнего боя. Я сегодня из автомата четырех застрелил, а из винтовки одного. Хорошо, что винтовка была, а то бы ушел, проклятый!
- Сколько же тебе лет? - спросил я.
- Шестнадцать лет, - усмехнулся боец, - я доброволец. Из ремесленного училища. Наши хлопцы эвакуировались, а я отстал от них и ушел в полк к батьке.
- А батька где?
- Ранило его под Лакшукаем. Отвезли в госпиталь.
Я посмотрел на этого курносого паренька, с белесыми волосами, на его ободранные сапоги, черные брючишки и улыбнулся. Паренек старательно басил, видно, ему страшно хотелось, чтобы его считали настоящим солдатом.
- Как же тебя зовут? - спросил я.
- Владимир Череда, - ответил парень.
- Так ты серьезно убил пятерых?
- Честное слово, - Володя даже приостановился, - вот спросите у старшины, он не даст соврать: четырех из автомата, а одного из винтовки.
Мы уже дошли. Вершина блестела под луной голубоватыми гранями камней, слегка шевелились на ней темные кустики папоротника. На самой вершине, подостлав под себя шинель, сидел богатырски сложенный человек. Он был босиком, ворот гимнастерки расстегнут, пышный чуб свешивался на левый висок. Поставив между коленями котелок, человек ел из него деревянной ложкой.
- Вот наш командир товарищ Глуз, - сказал Володя.
Тот приподнялся, осмотрел меня, протянул руку и сказал:
- Командир третьей роты старшина Иван Глуз.
Мельком взглянув на мои документы, Глуз вернул их.
- В порядке. Мне звонили про вас. Садитесь.
Мы сели на шинель. Глуз посмотрел на Володю через плечо и кинул:
- Ты, Володька, топай назад и ложись спать.
Переминаясь с ноги на ногу, Володя сказал:
- Товарищ старшина, тут товарищ интересуется, сколько противника я уничтожил в сегодняшнем бою. Так вы подтвердите, что пять.
- Не ври, Володя, - с деланной строгостью заворчал Глуз, - не пять, а четыре. Один застрелился сам, потому что испугался твоего вида. Ступай спать.
Володя ушел. Мы со старшиной посидели молча, выкурили по цигарке. Потом Глуз аккуратно расправил высохшие портянки, надел сапоги, подпоясался и взглянул на часы:
- Двадцать. Что-то долго не несут ломов. Пора бы уже.
- Вы что, сейчас во втором эшелоне? - спросил я.
- Нет, зачем, - удивился Глуз, - мы в первой линии, на переднем крае.
- А противник далеко отсюда?
- Да, наверное, метров полтораста будет.
- Сколько? - переспросил я.
- Метров полтораста. На четвертой полянке отсюда. Там у меня впереди боевое охранение и секреты стоят.
- Давно перестали стрелять?
- Часа два будет. Как загнали его за отметку Синий Крест, так он и затих. Ну и нам незачем патроны тратить.
Глуз посидел молча, вздохнул и сказал:
- Вы тут отдохните, а я схожу, узнаю насчет ломов. Каторжная ночь нам предстоит. До утра хоть паршивенькие щели надо выдолбить…
"Каторжная ночь" началась через полчаса. На поляну, лежавшую пониже вершины, пришел маленький караван ишаков, нагруженный ломами, наспех сделанными из тележных осей, винтовочными патронами в картонных коробках, пулеметными лентами, гранатами, мешками с сухарями и бочками с водой. Молчаливые проводники абхазцы быстро разгрузили все это, взяли тяжелораненых и исчезли в лесной чаще. Старшина Глуз собрал свою роту на вершине горы, пересчитал людей - в наличии оказалось девяносто шесть человек - и негромко сказал:
- Тут прислано шестьдесят ломов. Сейчас мы приступим к работе над оборонительными сооружениями. До утра нам надо выдолбить четыре пулеметных гнезда, десять щелей и два хода сообщения протяженностью в тридцать метров. Места укажут командиры взводов. От работы освобождаю только раненых. Приступить к работе.
Люди получили ломы, разошлись в разные стороны и застучали ими о камень. Ночь была тихая, безветренная. Внизу над лесом светила полная луна. Тяжелые ломы падали с глухим звоном вниз, высекая из гранита красные искры. На горе слышалось хриплое дыхание работающих людей. Куски битого щебня с шуршанием разлетались по сухой траве, крупные камни скатывались куда-то вниз. Мне странно было слушать этот частый перестук ломов в такой непосредственной близости от противника, и я подумал, что вот-вот должны загрохотать выстрелы с северной опушки темнеющего неподалеку леса, должны выскочить вражеские солдаты.
Мне было стыдно за эти мысли, но, очевидно, не я один так думал, потому что многие бойцы часто останавливались и, приподняв лом, склонив голову набок, прислушивались, потом начинали долбить гранит осторожными движениями, совсем тихо опуская лом.
- Чего оглядываетесь? - вдруг закричал Глуз. - Боитесь, что гитлеры услышат? Долбайте как следует! А то стукаете, будто дятлы на дубе!
Ломы застучали сильнее и чаще. Сквозь дробный перестук и резкий скрежет железа о камень слышалось все более тяжелое и хриплое дыхание людей. Запахло крепким, соленым потом. Володя Череда (он работал неподалеку от камня, на котором я сидел) остановился, вытер рукавом лоб и сказал:
- Водички бы испить…
Но воды было очень мало, ее рассчитали по каплям, и Глуз запретил прикасаться без разрешения к бочонкам.
- Там, на южных скатах, есть немецкие фляги, - сказал я Володе, - и потом там убитые лежат… Поищи на поясах. Фляги у них слева, на поясе.
Я взял у него лом и стал долбить пулеметное гнездо, а Володя, шмыгнув носом, выждал, пока Глуз отвернулся, и убежал в лес.
Гнездо, на котором он трудился, было выдолблено примерно на четверть полагающейся глубины. Став на ребре гнезда, я стал долбить дальше. Лом был теплый от Володиных ладоней, он легко падал вниз, но отбивал от гранита только мелкие камешки. Я решил бить сильнее, стал поднимать лом выше и с силой опускать его на твердый и звонкий грунт. Потом я оставлял лом, ложился на живот, ладонями выгребал мелкий щебень, а крупные камни отбрасывал в сторону. Во рту у меня пересохло, глаза заливал едкий пот, сердце стучало, ладони горели.
Время от времени я осматривался по сторонам. Залитая лунным светом вершина горы была усеяна лихорадочно работавшими людьми. Многие бойцы сняли гимнастерки и работали полуголыми. Четыре или пять человек уже не могли поднять тяжелую железную ось и сидели, опустив головы. К ним подошли другие, те, которым не хватило инструментов, взяли ломы и начали долбить.
Выгребая щебень, я почувствовал прикосновение чьей-то руки к своему плечу и обернулся. Передо мной стоял маленький горбоносый боец. Шея его была перевязана каким-то серым платком, глаза блестели. Он беспрерывно сморкался и кашлял.
- Тут еще надо немножко подсечь сбоку - и хватит, - простуженным голосом сказал боец, - а то вы совсем умаетесь. Довольно с меня этой ямки.
- А кто вы?
- Я - первый номер, ефрейтор Куприян Сартоня, - охотно ответил горбоносый. - Для моего "максима" это гнездо, значит, будет.
Маленький Сартоня чихнул, закашлялся и виновато усмехнулся:
- Мучает меня кашель. Простыл я. Двое суток лежали мы с дядей Антоном в плавнях. Ему ничего, а я простыл.
- А кто это дядя Антон? - спросил я, принимаясь за работу.
- Антон Гаврилыч. Мой второй номер. Ухналь, кажется, по фамилии.
Сартоня вздохнул, высморкался и сказал:
- Ну, вы тут подровняйте сбоку - и хватит. А мы с дядей Антоном приволокем пулемет.
Он ушел, а я снова склонился над ямой. Рук я уже почти не чувствовал, натертые до крови ладони горели как в огне, ноги подкашивались. Ужасная жажда мучила меня. Но вот сзади раздались мелкие шаги и появился наконец Володя. Он бережно прижимал к груди обшитую кожей флягу.
- Пейте, - сказал он, задыхаясь, - умучился, пока нашел.
Взяв из его рук флягу, я заметил, что он смотрит на флягу и облизывает языком сухие губы.
- А ты сам пил? - спросил я, отводя флягу.
- Нет, зачем, - обиделся Володя, - я обыскал двадцать семь мертвяков. Только у пятерых нашел фляги - и то без воды. Я по каплям слил в одну. Тут полстакана будет. Пейте.
Мы разделили с Володей теплую, пахнущую тиной воду, и она показалась мне нектаром. Пока мы пили, к Глузу, который неподалеку от нас возился с ручным пулеметом, подбежал боец с винтовкой и сказал вполголоса:
- Товарищ старшина! Я от сержанта Рудяшко, из секрета. Там у противника чего-то шевелится. То вроде спали, а сейчас зашумели. И потом больно много разговору слышно.