Глава 2
Если вас спросят: "Где родился панк-рок?", что вы ответите?
- В Англии, конечно, - скажете вы и ошибётесь. Как-то раз в гости к известному в современной ленинградской рок-тусовке Диме Левковскому приехала занимающаяся музыкальным бизнесом знакомая барышня из Лондона. После посещения рок-клуба, ряда квартир, в которых проживали молодые музыканты, и погуляв по улицам колыбели трёх революций, она сообщила Диме, что настоящие панки живут в Ленинграде, а в Англии ребята, называющие себя так, - это просто переодетые и перекрашенные добропорядочные буржуа. В Англии я, правда, не был, но в прошлом году судьба занесла меня в Западный Берлин, и там, на Курфюрстендамм - главной тусовочной улице - пообщавшись с самыми живописными немецкими панками, я почувствовал, что госпожа из Англии, возможно, в чем-то была права.
На самом деле сейчас можно точно сказать, где родина панка, и не только родина, а даже где эта улица, где этот дом. Дом этот - 525-я школа города Ленинграда. Видимо, в Англии произошло зачатие, а само дитя появилось на свет в мрачных коридорах советской средней школы. И когда до России каким-то путём доехала первая пластинка английского панк-рока "Нэвэ майнд де боллокс…", один из учеников вышеупомянутой школы позвонил своему товарищу и сказал:
- Знаешь, Конвоир (или Хряк, или Лэйк, или… да-да, Свин), у них появились такие же идиоты, как и мы…
Информатора звали Женей, информируемого - Андрюшей. Женя учился в десятом классе обычной средней школы. Женя был из хорошей семьи и учился тоже очень хорошо, что и помогло ему после окончания школы без усилий поступить в институт-ВТУЗ - Высшее Техническое Учебное Заведение, или "Все Тупые Уже Здесь". Андрюша тоже был из хорошей семьи и после окончания вечерней школы рабочей молодёжи поступил в институт - правда не в технический, а, наоборот, в театральный (ЛГИТМиК) и стал настойчиво овладевать профессией драматического артиста.
Несмотря на столь разную профессиональную ориентацию, обоих юношей выделяла из круга их сверстников тяга к творчеству. Ещё учась в десятом классе, Женя написал поэму по мотивам известного произведения "Федорино горе". В моей памяти почти стёрлись уже строки этого великолепного опуса, помню только что-то такое - "Скачет Брежнев по полям-по полям, а Подгорный - по лесам-по лесам, вот Косыгин бежит, покрякивает, через лужи-лужи крови перескакивает…" - даже по этому маленькому отрывку можно судить о высоком гражданском и художественном звучании поэмы. Кроме поэтического дара, Женя имел и другие - он неплохо рисовал, его знаменитая, правда в довольно узких кругах, картина "Бегущие битники" - просто шедевр современной живописи, ещё Женя занимался фотографией.
Андрюша тоже писал стихи, и хотя, в отличие от Жени, не рисовал и не фотографировал, зато сочинял музыку. Надо заметить, что в те времена Андрюша и Женя музыку слушали постоянно - она стимулировала их творческий рост, давала идеи для новых произведений, да и просто доставляла удовольствие. Ребята обожали "Махавишну Окестра", Фрэнка Заппу, Билли Кобэма, Стэнли Кларка, "Чикаго", "Кровь, Пот и Слёзы", да и много, много ещё групп и отдельных исполнителей были им по душе.
Каждое воскресенье Андрюша проводил в Доме культуры имени Ленина, где располагался клуб филофонистов, и не было случая, чтобы Андрюша вернулся оттуда трезвым. Тогда, в конце семидесятых, пиво в ларьках если и разбавляли, то очень умеренно - уважение к личности потребляющего напиток ещё не окончательно девальвировалось и поэтому три-четыре кружки бархатного, которое продавалось в десяти шагах от входа в Дом культуры им. Ленина, могли скрасить жизнь любого желающего. Андрюша привозил домой новые пластинки и новых друзей - любителей музыки, литературы, пива и ещё многого, чем увлекалась тогда прогрессивная демократическая молодёжь Ленинграда и области. Однажды мой одноклассник Вольдемар привёл меня в этот гостеприимный дом, и мне там так понравилось, что я стал бывать у Андрюши всё чаще и чаще. Вольдемар же познакомил меня и с Женей.
В частной жизни Женю тогда звали Юфой, и выглядел он довольно впечатляюще. Семнадцатилетний Юфа носился по району Купчино на жутком велосипеде "Украина", пугая собак, кошек, пешеходов, автомобилистов и вообще всё относительно живое. Издали казалось, что не только молодой спортсмен, но и его машина заросла жёсткой бурой шерстью. И хотя на колёсах и раме велосипеда была просто рыжая грязь купчинских дорог, а шерсть начиналась лишь с распахнутого ворота рубахи, было впечатление, что по проезжей части проспекта Славы носилось какое-то невиданное животное - оскалив зубы, сверкая глазами и размахивая хвостом. Вид хвоста придавала монстру сетка-авоська с пластинками Хендрикса и Джеймса Брауна, зацепленная ручками за багажник.
Костюм Юфы был скромен и абсолютно закончен - ни прибавить, ни отнять. Строгие, настоящие мужские сандалии на босу ногу, тренировочные синие штаны и белая крахмальная рубаха навыпуск размера на два больше, чем нужно было по общепринятым стандартам. А поскольку Юфа и сам был довольно здоров, то его гигантские рубахи смахивали на докторские халаты. Впоследствии Юфа ввёл в молодёжную моду ещё и белые чепцы и стал выглядеть совершенным доктором.
Что там бритые виски, что там кожаные куртки - фигня всё это, мода, безвкусица и дешёвый стандарт. А вот когда году эдак в восьмидесятом, а то и семьдесят девятом компания молодых людей в поношенной продукции фабрик "Рассвет", "Заря" и ещё не помню, каких, по команде Юфы вытаскивала из карманов белые чепцы, иные даже с красными крестами, напяливала их на головы (а если лицо было при этом небритым и на глазах-маленькие тёмные очечки, вот это был видок!…) и с дикими воплями неслась к пивному ларьку, картина впечатляла по-настоящему.
Компания Жени и Андрюши быстро росла - молодёжь охотно шла на знакомство с этими симпатичными парнями.
- Чепцы, очёчки, и вперёд! - говорил Юфа.
- Радоваться надо! - говорил Свин - так тогда уже стали называть Андрюшу.
Прежнее прозвище - Конвоир - происходило от джинсового костюма, название фирмы которого по-русски звучало приблизительно так, как это слово. Костюм этот заслуживал внимания - он был заштопан так и покрыт таким количеством заплат, которые и не снились ни одному хиппи. Однажды в кафе "Север", что на Невском, нынче ставшем прибежищем мажоров, к Конвоиру подошли два упитанных фарцовщика и обратились к нему со следующими словами:
- Парень, мы на тебя смотрим, смотрим, а ты тут сидишь, пьёшь и пьёшь. Ты что тут, самый крутой? А может быть, ты скажешь, что и костюм у тебя самый крутой?
- Ребята, - Конвоир поморщился, - у меня ведь действительно, самый крутой костюм.
За правду Андрей был тогда сильно побит. Вообще не новость, конечно, что и нам, и другим, и постарше нас изредка доставалось, что называется, "на орехи". Причём, чем дальше, тем больше.
К концу семидесятых в общественном сознании чётко сложился стереотип отрицательного персонажа "хиппи", которого побить или как-нибудь унизить, ну просто сам бог велел. Преимущество здесь было в том, что "хиппи" легко узнавались в толпе - худые, волосатые и в западном рванье. Мы же были одеты не в рваньё (к этому времени Андрей сменил своего "Конвоира" на более современный наряд), да и вдобавок, не в западное, волосатыми нас можно было назвать с очень большой натяжкой - странное какое-то явление, и поэтому советский народ довольно долго не мог раскумекать, бить ли нас, как хиппи, или же мы - обычные ребята, просто не очень богатые. Вся каверза заключалась в том, что мы были откровенной пародией на внешний вид среднестатистического советского гражданина (если не считать чепцов - это уже элемент абсурда, но ведь и вся наша жизнь абсурдна, в общем, сложно это всё…), а поскольку с чувством юмора у нашего народа, в основном, дело обстояло неважно, то он (народ, то есть) довольно долго ломал голову - насмехаются над ним или нет? А когда сообразил, то: насмехаются - да над кем? над тем, кто выше, дальше, сильнее, кто обгонит и кого-то там перегонит, ну, тут началось…
Но и здесь народ попал впросак - опять обмишурился. Мы-то ведь вовсе и не собирались над народом насмехаться, поскольку и сами были как бы народ, просто веселились для себя и смеялись над собой, и все дела. Но так хитро всё закручено, что, смеясь над собой, мы смеялись над народом, который обиделся и исключил нас из числа народа, что вызвало уже смех по отношению к народу, который не считал нас за народ, хотя народом мы продолжали быть. Вот так.
- Радоваться надо!
- К станку бы вас всех! - отвечали нам, не подозревая, с кем имеют дело. Как раз во времена своего самого отчаянного битничества я, проходя институтскую практику, стоял два года, правда, не у станка, но у слесарных тисков на заводе имени Ленина. Юфа работал кузнецом на заводе турбинных лопаток, Вольдемар - в горячем цехе Невского завода, Свин держал экзамен в театральный, сменив перед этим ряд профессий, связанных с тяжёлым физическим трудом, так что пресловутым станком нас было трудно удивить, а зачастую мы могли разобраться в нём лучше, чем те, кто рекомендовал нам работу такого характера.
В отличие от советчиков, кадровые рабочие, которых мы называли "соловьями", охотно и быстро признавали нас за своих, правда, слегка "двинутых" ребят и охотно пили с нами пиво.
- Радоваться надо!
Называли мы себя битниками, хотя не были битниками в традиционном значении этого слова. Это было что-то среднее между классическим типом битника и ранним панком. Чистым панком являлся, пожалуй, только музыкальный коллектив Свина. Постепенно формировалась своя атрибутика, свои обряды и обычаи. Все действия, как бытовые, так и ритуальные, отличались замечательной простотой и динамикой. При встрече битники сжимали пальцы таким образом, что кисть руки превращалась в подобие крючка и зацеплялись этими крючками друг за друга. При этом они (мы) издавали горловой звук ыаррггххррр… - вот и все приветствие - коротко и ясно. Для особенно торжественных случаев была разработана "поза битника" - ноги чуть согнуты в коленях, корпус наклонён вперёд, чуть прогнувшись в спине, прямые руки отведены назад и вверх, пальцы рук (желательно и ног) сжаты в кулаки, глаза сверкают - поза демонстрирует мощь и решительность.
У нас были свои названия станций метро, улиц, хотя многие улицы носят и так прекрасные названия - проспект Славы, например. Я до сих пор думаю, кем же он был, этот таинственный Слава, если в его честь назвали целый проспект и даже фамилии не указали - значит и так все должны понимать, о ком идёт речь… А наша любимая станция метро "Московская" (она же - "Столичная", "Особая", "Посольская"…). "Панк победы", "Площадь ужасов", "Гостинный вор", "Лошадь Ира", "Поли-артрическая"… Улица Костелло… Улица Солдата Грызуна… Это места нашего раннего битничества. А мост через Обводный канал, под которым несколько лет подряд шумная весёлая компания справляла Новый год - 30 мая. "И вот - Новый год, тридцатое мая - стоит окровавленный Кремль…" Почему - 30 мая? На мой взгляд, исчерпывающий ответ на этот вопрос дал однажды наш друг Монозуб - человек вообще-то не бедный, но битник в душе, он как-то раз разгуливал в жуткий ленинградский 30-градусный мороз без головного убора.
- Панкер (можно называть его и так!) - сказал я ему. - Ведь холодно же!
- Холодно. Зато здорово! - ответил Монозуб (он же - Панкер). Понятно теперь, почему Новый год - 30 мая? Здорово! И всё!
При знакомстве мы не спрашивали кому сколько лет, кто где работает, интерес, в основном, заключался в том, какую музыку человек слушает. Музыка была самым большим критерием оценки знакомства, и ради неё мы поддерживали отношения с изрядным количеством идиотов, если у этих идиотов были интересные коллекции пластинок. Вместо вопроса "где работаешь?", мы спрашивали:
- Играешь?
Играли или хотели играть все. Вольдемар мучил гитару дома, в полном одиночестве. Свин имел свой коллектив и остаётся бессменным лидером его и по сю пору, хотя состав группы менялся много раз. Я играл с Дюшей Михайловым (Киловаттом) и Олегом Валинским (Острым) в хард-роковой группе "Пилигрим", остальная компания тоже либо так, либо иначе, имела отношение к музыке. Кто собирал пластинки, кто паял усилители чудовищного вида и качества или сколачивал из ДСП замечательные, по характеру своего звучания, колонки. Круг знакомств быстро рос, и естественно, что мы со временем узнали многих из тех, кто уже тогда были "китами" ленинградского, как они сами говорили, "рока". А, может быть, и без кавычек - рок? В любом случае то, что они всё играли тогда, существенно отличалось от того, что называется рок-музыкой на Западе - и по качеству звучания, и по подходу, и по целям, и по задачам, и по внешнему виду, и по музыке и по характеру проведения концертов (о концертах тех времён см. В. Рекшан, "Кайф полный"). Главными китами тогда были "Россияне". Нам в принципе нравилось то, что они делали, хотя всё это и казалось несколько занудным, но видео тогда ещё не было и настоящей энергии на сцене мы ещё не видели, так что вполне удовлетворялись "Россиянами" и иже с ними. Что ещё нас всех объединяло, так это устойчивая неприязнь к группе "Машина времени". Спустя несколько лет эта неприязнь сменилась лично у меня крепкой, уже взрослой любовью к этой музыке и к этим людям, но тогда, я думаю, мы воспринимали их только как социальное явление, как людей, пошедших на компромисс с бюрократией и так далее. Что делать, максимализм - а это, на самом деле, не так уж плохо, может быть, неумно, зато честно.
Квартира Свина была нашим клубом, репетиционным помещением, студией звукозаписи, фонотекой - в общем, базой. Здесь мы отдыхали, обменивались новостями, пили, играли, пели, даже танцевали (по-настоящему, по-битнически). У Свина была кое-какая аппаратура как бытовая, так и полупрофессиональная, и было на чем послушать пластинки и во что воткнуть гитары. Словом, это был наш рок-клуб.
Выходные дни мы проводили или в упомянутом уже клубе филофонистов, или на толкучке у магазина "Юный техник" - мы просто болели пластинками. Звучит парадоксально, но юные русские панки и битники обожали "Йес", "Генезис", знали наизусть все альбомы Маклафлина, "Крим", "Кинг Кримзон"… О, блаженная пора открытий в роке! Чем меня сейчас удивишь? Разве что каким-нибудь бутлэгом "Фэмели" (а ну-ка, молодые рокеры, что это за команда?). Само собой и "новая волна", которая тогда была действительно новой, не проходила мимо нас.
Нот не знал почти никто, инструменты были просто, как говорил Ницше, за гранью добра и зла - сейчас гитар с таким звуком просто не бывает. Ходят слухи, что когда Брайан Ино посетил Советский Союз, он приобрёл гитару "Урал" и увёз её к себе в Англию - поражать друзей-авангардистов. Но играли мы отчаянно и самозабвенно. Ради хард-роковой группы "Пилигрим" Олег ушёл из ЛИИЖТа, ради неё же я ушёл из ВТУЗа, где учился вместе с Юфой. Свин покинул театральный тоже, в конечном счёте, из-за музыки.
Планы были грандиозные и, как показывает время, не у всех они оказались утопией. Мы, например, откровенно смеялись над Дюшей, который пытался поднять мощность звучания "Пилигрима" до одного киловатта.
- Зачем нам это? Что нам, оглохнуть тут всем?
- А если мы на стадионе будем играть? - абсолютно серьёзно спрашивал Дюша.
- Мы - на стадионе? Такие уроды - на советском стадионе? Да ты заболел, родной!
Однако Дюша не заболел и через несколько лет вовсю играл на стадионах с группой "Объект насмешек". Кто мог знать, что так повернётся? Нас, натуральных зверей, да чтобы выпустили на большую сцену? Это бред собачий! Песни битников были для того времени слишком откровенны и прямолинейны - взять хотя бы свиновские ранние хиты, "Утренничек", к примеру:
Утренничек, утренничек -
Детская забава.
Я до конца не досидел -
Началась облава…
А знаменитая "Чёрная икра":
Пошёл я раз на помоечку,
А там я нашёл баночку…
- Радоваться надо!
Свин познакомился с ребятами из группы "Палата № 6", и они стали активно принимать участие в общем веселье. Песни "Палаты" были замечательно мелодичны, что сильно выделяло их из общего, довольно серого в музыкальном отношении, питерского рока. Лидер группы Макс (Максим Пашков) пел профессиональным тенором и здорово играл на гитаре, а ансамбль отличался просто замечательной сыгранностью и аранжировками. А что такое аранжировка, молодые битники тогда вообще понятия не имели, и всё это было чрезвычайно интересно и ново. "Палата" играла довольно специальную музыку - панк не панк, хард не хард, что-то битловское, что-то от "Блэк Саббат" - в общем, интриговала.
В один из обычных, прекрасных вечеров у Свина, когда все, выпив, принялись удивлять друг друга своими музыкальными произведениями, я и басист "Палаты" сидели на кухне и наблюдали за тем, чтобы три бутылки сухого, лежащие в духовке, не нагрелись до кипения и не лопнули раньше времени - наиболее любимая нами температура напитка составляла градусов 40-60 по Цельсию. Поскольку лично мы ещё не были знакомы, я решил восполнить этот пробел:
- А тебя как зовут? - спросил я. - Меня - Рыба.
- Меня - Цой.
Глава 3
Очень уж много событий за один день. Слава богу, все разошлись, и мы наконец-то могли отправиться к своей палатке. Как мы там поместились втроём, точно объяснить не могу, но тяги к комфорту у нас тогда ещё не было и мы заснули моментально - свежий воздух и бешеная усталость дали себя знать.
Солнце взошло над посёлком Морское со страшным скрежетом, лязганьем и скрипением. Оно ярче и ярче просвечивало сквозь брезент палатки, и жуткий металлический грохот нарастал, наполняя собой всё видимое пространство.
Мы смотрели друг на друга и не двигались. Молчали. Вылезать из палатки и смотреть, что же такое происходит на рассвете в этом уютном местечке, как-то не хотелось. Но вот шум стал удаляться в направлении моря, и Олег, как наиболее мужественный из нас, исчез за брезентовым пологом. Мы с Цоем ждали известий минут пять и дождались. Первые известия от Олега были абсолютно непечатные, но они вернули нам силу духа и тела, и мы вылезли на бережок ручья на помощь нашему товарищу.
Олег стоял подбоченясь, молча и злобно глядя вслед удаляющемуся от нас колёсному трактору, который ехал прямо по ручью - утренний туалет, что ли совершал. Естественно, он проехал и по нашей заначенной бутылке водки, что спала в ручье и не успела проснуться, как дитя индустриализации размазало её по дну. К трактору мы быстро привыкли - он ездил на пляж каждое утро - то ли по делам, то ли отдыхать, а вечером возвращался обратно - уставший, загоревший. Он с хрипом проползал мимо палатки и исчезал в диких горах - где-то там у него было логово.
- Та-а-а-ам, та-а-а-ам, в сентябре-е-е… - вдруг запел Цой, - там я остался-а-а…
- Что, так сильно Леонтьева полюбил? - хмуро буркнул Олег. Он всё ещё страдал по потере бутылки, как будто она была последней в нашей жизни.
- Та-а-ам я остался-а-а-а…
- Ладно, давайте похаваем. Та-а-а-а-ам…