Стоило выйти, как свет зажегся снова, но возвращаться я уже не стала, решив заглянуть сюда завтра по пути на вокзал. Если Павла Леонтьевна с Ирой и Татой вернулись, то сразу приведу их. Ире понравится в доме буржуев. И рояль понравится, и все остальное.
Шагавший почти рядом чиновник убеждал своего спутника, что отправляться на вокзал следует утром, а не днем. Поезд обещали, только когда он будет, неизвестно.
Андрей был прав, требуя, чтобы мы уехали дневным поездом 29 октября, уже к вечеру в городе столпотворение, а завтра будет еще хуже.
Задумавшись и заслушавшись, я едва не угодила под лошадиные копыта. Кучер выругался на меня самыми грубыми словами, тяжело груженая повозка чуть вильнула, задев плечо. Я с трудом удержалась на ногах, но выронила то, что прижимала к себе, и уже через несколько мгновений наблюдала страшную картину: грязное колесо проехало по изображению Полины и прямо по записи о нашем браке. В тусклом свете фонаря было видно, что след оставил нетронутым только "Князь Андрей…" и ниже "мещанка Фаина…"
Я подняла книгу дрожащими руками, подошла ближе к фонарю.
Ошибки не было. Чернила не любят грязной воды, остальная часть записи оказалась безнадежно размазана, а на фотографии от лица Полины остались только глаза.
Носиться с испорченным документом не стоило, книга осталась лежать под уличным фонарем, а я, заливаясь слезами, отправилась домой. Вдруг приехали Павла Леонтьевна и Ира с Татой? Мне еще предстояло рассказать о своем замужестве, документальных доказательств которого я теперь не имела вовсе.
Наше крошечное окошко было темным, значит, никто не приехал. Я понимала, что им трудно пробраться в Симферополь навстречу потоку беженцев, потому не удивилась. Но в дверь воткнута записка от Татьяны Николаевны и коротенькое письмо от Павлы Леонтьевны. Павла Леонтьевна сообщала, что они пока задержатся у В. – Ира приболела. Насколько – не знает. Просила меня пожить у Маши и ни во что не вмешиваться.
Татьяна Николаевна сообщала, что приехала только забрать свою маму, предлагала, если я решу бежать, немедленно подойти к ее дому, они до темноты уедут.
Это укрепило меня в решении попытаться завтра во что бы то ни стало уехать в Севастополь. Может, я успею повидаться с Андреем? Ну и что, что я не княгиня Горчакова? Мещанка Раневская тоже имеет право быть эвакуированной!
Заснуть не удалось, свернувшись калачиком и набросив на себя все, что только нашлось (разжигать печь не хотелось, дрова дороги), я вспоминала Андрея.
Очень хотелось вспоминать хорошее – как мы танцевали, как весело беседовали, как он улыбался мне… и, конечно, его руки, его губы, его нежность и ласковую властность. Но это не удавалось, в голову лезли мысли о том, доехала ли Маша, что она сказала Андрею и что Андрей подумал обо мне.
Получил ли телеграмму? Если получил, то станет ли ждать? Как он намерен уехать из Севастополя? Наверное, пароходом, только каким? Если требовал, чтобы мы прибыли в Севастополь вовремя, значит, знает, когда отправление парохода.
В Турцию… Это было ужасно, но я понимала, что ему лучше куда угодно, хоть в Турцию, а оттуда в Вену. Андрею нельзя оставаться, он классовый враг большевикам, хотя вовсе не враг самой России. Ему никто не простит и "светлости", и подполковничьих погон, и несогласия с Брестским миром. Я аполитична, но не настолько наивна, чтобы не понимать угрозы для жизни любимого человека.
Андрей должен эмигрировать. Относительно себя я точно знала, что нет. Зачем же тогда стремилась в Севастополь? Желание увидеть еще раз Андрея, заглянуть в его глаза, сказать, что люблю до безумия, но Россию люблю не меньше и не хочу ему мешать там, в эмиграции, толкало вперед.
Было сомнение, что это стоит сделать, мой отказ плыть вместе с ним мог толкнуть Андрея на опасное решение остаться.
Сейчас я могу признаться честно: в глубине души, в ее закоулках теплилось понимание, что я могу поддаться власти любимых глаз и тоже уехать, то есть сделать то, что не сделала без него. Это не было сомнение, я почти наверняка знала, что так и произойдет, но старательно прятала сама от себя это понимание. Я хотела ехать с ним куда угодно, даже в Турцию, я была готова сделать это. Теперь оставалось только добраться до Севастополя.
Позже я поняла, что следовало одеться потеплей в Машины вещи и отправиться вместе с каким-то обозом еще вечером, а не ждать следующего поезда. От Симферополя до Севастополя верст шестьдесят, я крепкая, несмотря на голод, идти могла. Где-то подвезли бы, где-то сама поторопилась. А если двигаться верст по пять в час, так утром к Севастополю подходила бы!
Даже отчаянье охватило – я могла все-таки увидеть Андрея, но вместо этого ему придется ждать следующего парохода, если, конечно, он получил телеграмму.
К утру досада на себя была столь сильной, что я обозвала себя шлимазлом!
Вспомнив совет чиновника приятелю, услышанный вечером, я отправилась на вокзал, едва рассвело. Дома оставила вместо франков свое колечко – последнее с руки. На видное место поставила принесенную от Маши обувь, положила более толковое письмо с коротким рассказом о своих злоключениях и намерении вернуться из Севастополя, как только повидаюсь с Андреем. Положила ключ с подробным описанием Машиной квартиры (упирала на печки, кухню и рояль) и требованием переехать туда сразу после их возвращения. Взывала в основном к практической сметке Таты, прося ее убедить Павлу Леонтьевну прислушаться к совету. Пригрозила даже, что по возвращении искать их буду только там.
Город не спал в эту ночь вовсе. Всюду брошенные, поломанные вещи, следы от повозок, мусор. Распахнутые двери, мебель, видно, не поместившаяся на повозки, а потому оставленная прямо на мостовой…
Возле фонаря книга регистрации браков. Сломанное павлинье перо заложено на прежнем месте, там, где раньше была запись о нашем с Андреем браке. Я забрала эту книгу, несмотря на то, что запись стерта. Не в качестве доказательства, просто не могла оставить в грязи даже испорченное упоминание о наших с Андреем отношениях, это казалось кощунством. Наш брак просуществовал чуть больше суток…
На телеграфе тоже жгли документы, что-то грузили на подводы. У каждого свои секреты. Я пристала к служащему, увязывавшему вещи на подводе, показалось, что именно он принимал вчера текст телеграммы. На вопрос о том, доставили ли ее, только махнул рукой:
– Что вы, барышня, какие телеграммы? Мы и служебные отправить не смогли.
– А как же заплаченные за нее франки?
– Какие франки? – округлил глаза служащий, и я поняла, что он знал о невозможности телеграфировать еще вчера, но не отказался назвать мне немыслимую сумму.
Я расхохоталась – и тут ничего не получилось!
Шла по Екатерининской и до самого вокзала смеялась. Никто не обращал внимания, сумасшедших в сошедшем с ума городе в городе хватало без меня.
На вокзале столпотворение, никто не спросил документы, билетов ни на какие поезда нет, даже кассы закрыты. Я могла быть княгиней Горчаковой или оставаться мещанкой Раневской, объявить, что я дочь Фельдмана или даже сестра Александра Македонского, это никого не волновало. Служащие вокзала, совершенно одуревшие от вопросов и суеты, отвечали одно:
– Не знаю. Не могу сказать. Неизвестно.
Что они могли еще?
Толпа пассажиров металась со своими чемоданами, баулами, узлами от перрона к начальнику и обратно, прислушивалась, обсуждала слухи.
Один из всезнаек (судя по интонации и манере выражаться – мой соплеменник) учил других:
– Шо ви на то скажете, шо по обеим колеям ихние паровозы таки драпають в Севастополь?
А ведь он был прав – поезда не просто шли с севера на Севастополь, но шли по обеим колеям. Это означало, что встречного движения нет. Драпали? Наверное. Спешили прежде всего военные составы.
Не знаю, сколько прошло времени, мне было все равно, Я думала только об одном: как можно скорей добраться до Севастополя, чтобы еще раз увидеть Андрея. Наконец, подали какой-то пассажирский, вернее, два вагона. Дежурный кричал, чтобы в них не садились, что это просто перестановка, что их отведут на запасной путь, но все напрасно. Толпа бросилась к вагонам так, что я предпочла отойти в сторону, чтобы не оказаться затоптанной в случае падения. Интеллигентные люди, придерживая руками свои шляпы, пенсне и шляпки, толкались локтями, как бабы на рынке, и ругались покрепче извозчиков.
Когда самовольная посадка закончилась, на перроне валялись только сломанные зонтики, раздавленные пенсне и даже чей-то ботинок, места остались только на крыше. Но лезть я уже не рискнула, тем более вагоны продолжали стоять. Грустный служащий покачал головой:
– Сказал же: перестановка. Сейчас поедут на запасной.
Он дал свисток, маленький паровозик потащил два вагона с ликующими пассажирами от перрона. На мой вопрос, когда же будет нормальный поезд на Севастополь, служащий только покачал головой, мол, кто ж его знает? Большевики совсем рядом, с фронта вывозят воинские части, если удастся раздобыть паровоз, а для него дрова или уголь, то будет поезд, а нет, так не будет. И вообще, все решает комитет, созданный в паровозном депо, но совать нос туда он не советует.
Что и говорить, обнадеживающее заявление.
Потянулись часы ожидания, впрочем, очень беспокойные. На вокзале снова выросла толпа желающих уехать. Прошли несколько военных составов, говорили, что поезд Кутепова, потом еще один военный. Для нас паровоз не находился. Мимо проходили, иногда даже не останавливаясь, военные составы, целые бронепоезда. Я поинтересовалась, нельзя ли к каждому такому, особенно к бронепоезду, цеплять сзади всего по одному вагону, мол, тогда бы легко увезли и всех гражданских тоже. Служащий равнодушно посмотрел на меня и пожал плечами:
– Можно… только кто ж разрешит?
Так же ответил и окончательно одуревший от бесконечных требований и крика начальник станции. Зато у него я услышала новость: красные взяли Сарабуз. Это последняя перед Симферополем станция. Предстояла оборона города, только, глядя на спешащие мимо поезда и покидающих город на подводах офицеров, я сомневалась, что кто-то будет обороняться.
Конечно, войска оставались, но когда стемнело и надежда на паровоз для гражданских лиц стала совсем призрачной, я решила отправиться домой. Даже если паровоз найдут, если найдут и топливо для него, в Севастополь я доберусь нескоро. Телеграмму Андрей не получил, значит, ждать не будет. А Машу я сама попросила убедить его уезжать как можно скорее без меня. Маша постарается.
Это рок, я очень хотела встретиться с Андреем еще хоть раз, но моя судьба была против. Может, так и лучше – не рвать душу ни мне, ни ему?
Проходя мимо Машиного дома, пожалела, что с собой нет ключа, могла бы переночевать у нее, предаться воспоминаниям и прикоснуться к вещам, принадлежавшим Андрею. А еще… у Маши оставались продукты. Я видела, что Глафира ничего не взяла, значит, в буфете можно разжиться едой. У меня в желудке пусто со вчерашнего дня, и дома один морковный чай без сахара, который еще нужно вскипятить.
В здании театра было темно, возможно, из-за слишком позднего часа, а возможно, из-за того, что все эвакуировались. Решив прийти завтра днем и посмотреть, отправилась в нетопленную келью.
Монастырь тоже стоял пустой.
Сон сморил только к утру, до этого времени перебирала в памяти каждую минутку рядом с Андреем, потом размышляла, как и где он будет жить за границей. Конечно, в Турции не останется, у них с Машей есть возможность отправиться в Европу. Вдруг вспомнила о Матвее, интересно, а где он?
Уплыли они с Машей или пароходы тоже ходят как придется? Думаю, Андрей знал, что делал, вызывая нас в Севастополь. Ну и ладно, ну и хорошо. Решив, что все делается только к лучшему, я подвинулась ближе к крошечной железной печурке, в которой догорало единственное полено (больше просто не было), и прикрыла глаза.
Без Андрея. Как жить, когда жить невозможно
Рассвет последнего дня октября (а по-новому – 13 ноября) застал меня прижавшейся к чуть теплому боку печурки. Хорошо, что полено было только одно, иначе могла бы сгореть, ведь задремала с ней в обнимку.
На полу было очень холодно, убедившись, что угли прогорели полностью, я закрыла вьюшку, устроилась на кровати, закутавшись в одеяло, и проспала до полудня.
Город притих, только запоздалые беженцы еще тащились со своими тюками куда-то прочь. Это была уже мелочь, у которой не имелось ни собственных колясок или подвод, ни денег, чтобы это нанять.
Повсюду снова валялись вещи, ветер гонял мусор, обрывки сорванных со столбов листовок с приказом барона Врангеля об эвакуации, не полностью сгоревшие бумаги разных ведомств, пепел от костров.
Театр был закрыт, сторож сказал, что никто пока не появлялся, где кто и что будет дальше, он не знает. А еще, что, по слухам, уже сегодня в городе будут большевики.
Знаешь, меня всегда поражали эти слухи.
Секрет их распространения за пределами моего разумения. Телеграф может не работать, телефон тоже, почтовые голуби в такую погоду не летают, но всегда находится тот, кто все знает.
У евреев есть поговорка, что каждый отдельный еврей знает все лучше всех остальных людей. Но это о мнениях, а как со слухами?
Я поспешила по своим делам.
Крым – полуостров небольшой, Симферополь – город хоть и губернский, но тоже не Москва. К двадцатому году на полуострове собралось столько не знавших, куда деться, людей, что он казался муравейником. Как всегда, большая часть скопилась на побережье, все же там климат лучше. Но и Симферополю хватало, особенно в последние месяцы, когда с севера из Джанкоя подтянулись потоки беженцев, но на юг не ушли, веря заявлениям барона Врангеля, что Крым войска Русской Армии отстоят. Несколько дней назад делались именно такие бодрые заявления. А потом вдруг: эвакуация! Русская Армия не в силах удержать Крым, и покидает полуостров, с собой зовет всех, кто посчитает, что им оставаться смертельно опасно.
Но народ побежал за сутки до того, как прокламации и листовки заполнили все столбы. И вот через полтора дня после начала движения город казался вымершим, а значит, огромным.
Я уже замечала, что, когда холодно и на улицах мало прохожих, они выглядят много шире и больше. Тогда, в стылом Симферополе, особенно.
Вдруг вспомнила, что именно в дни эвакуации природа словно сжалилась над людьми и потеплело. Но никто на это не обратил внимания, не до погоды. Говорят, покидать родной дом в дождливый день – к скорому возвращению. Вчера люди уезжали в солнечную погоду. Не вернутся?
Собор Александра Невского блестел своими куполами.
Я остановилась. Помолиться бы, но как?
Совсем недавно с паперти этого собора звучали призывы уничтожить кровопийц-жидов. Теперь храм был закрыт – большевики не жаловали церкви, и священники кто бежал в Севастополь, как тот же яростный Востоков, кто просто спрятался дома в надежде переждать.
Священников нет, но Бог есть.
…Не могу молить – не православная.
Защитит любовь пусть как броня.
Господи, его спаси – и это главное!
Если нужно – забери меня.
Я смотрела на купола и кресты, и пыталась представить, что с Андреем. Стало страшно. Тогда и родилось это четверостишье.
Однажды я слышала, как разговаривали две матери. Одна говорила о том, что готова собственную жизнь отдать Господу, только бы сохранил жизнь ее сына. Я готова была так же. Но зачем Ему жизнь иудейки?
Вторая убеждала, что смерти сына не боится, только бы знать, что Господь так решил, его из всех выбрал. "В руки Господа предаю его"…
Тогда мне показалось это совершенным кощунством, как можно соглашаться со смертью дорогого тебе человека, но теперь поняла, что женщина верила по-настоящему, верила, что если выбран ее дорогой мальчик, то не случайно, а избран, это не все равно.
Но разве бывают случайные смерти? С точки зрения людей бывают, а для Господа? Все в его власти – и жизнь, и смерть, значит, все не случайно.
Окончательно запутавшись в своих мыслях и замерзнув, я снова просила Всевышнего оставить жизнь Андрею. Говорят, любящее сердце чувствует боль любимого, мое ничего не чувствовало. Я убеждала себя, что с Андреем все в порядке. И у Маши тоже, она успела на нужную квартиру в Севастополе.
Сердце болело за всех – за Андрея в Севастополе, за Павлу Леонтьевну с Ирой и Татой, которые теперь неизвестно как вернутся в Симферополь, за своих родных, которые из Таганрога уплыли, а вот доплыли ли и куда – бог весть.
Это очень страшно – находиться одной и в неизвестности.
Я сходила в квартиру Маши и принесла оттуда продукты, решив до возвращения Павлы Леонтьевны и Иры с Татой пожить у себя, а переехать всем вместе. Снова походила по квартире, вспоминая, посидела за столом, посмотрела фотографии…
Чтобы не возвращаться в монастырь в темноте, торопилась собрать все, что стоило унести. Этого всего оказалось так много, что сразу не забрать.
Сложила продукты, какие нашла, добавила свечи, мыло и спички. Когда дело дошло до альбома с оставшимися фотографиями, на которых Андрей вместе с Полиной, оказалось, что взять его я могу только под мышку. Наученная горьким опытом предыдущей потери книги, я решила быстро отнести собранное и вернуться еще раз.
Взяла немного, но ноша получилась очень тяжелой для меня в том полуголодном состоянии. И все же я тащила.
Потом задумалась, почему бы не остаться на месте? Но где-то в глубине души чувствовала, что не смогу одна в этой квартире, с Павлой Леонтьевной, Ирой и Татой, пожалуй, смогу, а вот одна нет. Пока они не вернутся, поживу в монастыре. С дровами как-нибудь разберусь, а что кушать, у меня теперь есть. И даже мыло есть и свечи!
Если Павла Леонтьевна поддастся на уговоры и согласится переехать в Машину квартиру, то мы благополучно вернем все на место. А пока я перетащу все, что осилю.
Переноской нужно было заняться прямо с рассветом и не останавливаться, пока не упаду. Это я поняла довольно скоро.
Планировала еще за пару ходок перенести остатки продуктов, свечей и всякой всячины, включая керосин и теплую одежду, оставшуюся от Глаши. Обязательно альбом и вообще все, что могло напоминать об Андрее, часть Машиных книг.
Но ничего этого сделать я не успела…
Никакой битвы за город, как мы боялись, не было. Когда входили немцы, была канонада, дрожали стекла, их приходилось чем-то укреплять, заклеивать и даже затыкать окна всякой всячиной вроде старых одеял или подушек. Но тогда большевики сопротивлялись.
Русская Армия не сопротивлялась, видно, барон Врангель рассудил, что не стоит губить людей, если город и Крым все равно не удержать. Оставив только заградительные части (наверное, это отряды отчаянных, готовых погибнуть, чтобы дать время остальным отойти к Севастополю), Армия действительно отходила к портам.
Мы о том, что творится в Крыму, понятия не имели. Все сидели в своих домах, словно в норах, затихнув в страшном ожидании какой-то беды.
Андрей однажды сказал, что ожидание смерти куда страшней самой смерти. Так и с неприятностями, их ждать куда тяжелей, чем переживать. И тем не менее все норовят любые неприятности оттянуть, как и смерть тоже. Пусть что угодно, только не сейчас, не сегодня, не завтра, когда-нибудь потом.