Рынки просто закрылись, никто из деревень не рисковал привозить что-то на продажу, могли запросто ограбить по дороге. Магазины были немедленно экспроприированы, рестораны закрыты, по крайней мере, надолго, их продуктовые запасы тоже забраны. Кому они достались? Ну уж не нам.
Еще при Врангеле рассказывали, что в Севастополе дамы за кусок мыла, чтобы просто вымыть руки и умыться (волосы давно мыли золой), отдавали бриллиантовые сережки. Теперь эти серьги можно было просто снять, подойдя к даме и приставив к ее груди оружие.
Из Севастополя уплыли очень многие, поговаривали, что сто тысяч только гражданских лиц, но немало и осталось. Кто? Те, кто не представлял себе жизни без России, какой бы ни была ее власть. Кто поверил обещаниям, что расстрелов не будет. Кто просто не мог уехать, точно зная, что там за морем никому не нужен, поскольку стар, слаб и ничего не умеет. Многие и многие тысячи растерявшихся людей, для которых внезапный отход Русской Армии оказался настоящей катастрофой. Не все могут просто взять и уехать в неизвестность без средств и надежды.
Но самые страшные слухи стали приходить где-то через неделю, они касались участи оставшихся в Крыму военных.
Все знали, что Фрунзе предлагал барону Врангелю сложить оружие и обещал, что никаких репрессий для участников Белого движения не будет. Генерал Врангель обсуждать сдачу отказался, но приказал сопротивление прекратить, на фронте остались только те части, что сдерживали напор красных, пока белая армия отходила к портам и эвакуировалась. По сути, требование выполнено не было, но и сопротивления толком тоже не было тоже.
Это ли явилось поводом репрессий или Андрей был прав, больше полагаясь на цитату из Бакунина, чем на обещания большевиков?
Боже мой, за то, что я пишу, можно отправиться не только пилить лес в тайгу, но и просто быть расстрелянной в подвале! Но я так давно молчу, так давно держу в узде эту память, что дольше невозможно. Я напишу и спрячу далеко-далеко, и никому не скажу ни слова. Даже Нине пока не скажу. Только когда будет возможно пусть не опубликовать, но хотя бы читать без страха быть за это расстрелянной, отдам, пусть дальше хранит она. Или не хранит, а просто уничтожит, там будет видно.
Сначала новая власть потребовала срочно зарегистрироваться всех, кто служил в Русской Армии. Кажется, давали три дня. Это было напечатано в газетах и во многих листовках и прокламациях, которые сплошь облепили столбы, заборы, стены домов.
Офицеры пришли, сдали оружие, даже именное, зарегистрировались, заполнили анкеты. Их отпустили, запретив уезжать из городов, где прошли регистрацию. Мотивировалось это необходимостью проверки анкет. Это было справедливо, и никто не противился.
Но потом приказали снова пройти регистрацию.
Что произошло за эти дни, что изменилось в позиции новой власти? Никто так и не узнал, а те, кто пришел на перерегистрацию, даже не успели понять, потому что начались расстрелы. Это было вне разумения, расстреливали тех, кого несколько дней назад отпустили, взяв клятвенное заверение, что не поднимут оружие против рабоче-крестьянской власти.
Нельзя, конечно, поручиться за всех, но большинство так и поступило бы. Война и военное противостояние надоели всем, с четырнадцатого года окопы, выстрелы, кровь, смерть, голод… Кто не принимал эту власть совсем, уехали, остались только те, кто вполне мог бы ей служить. Не с оружием в руках, это необязательно, ведь военные инженеры вполне годились и для работы на заводах. Да и в армию многие записались, имея гражданские специальности, а если не имели, то были вполне толковы, чтобы быстро чему-то научиться.
Сначала слухи о массовых расстрелах казались бредом, выдумкой досужих болтунов. Говорили, что в Севастополе вообще людей ставили на краю мола и стреляли, или привязывали к ногам камни и сталкивали в воду со связанными руками, что набивали битком баржи, выводили туда, где глубже, открывали кингстоны и топили.
Из уст в уста передавали слишком страшные цифры, чтобы им можно было верить – в Симферополе больше 1700 военных расстреляно за ночь! Причем все офицеры.
Все убеждали себя, что этого не может быть. Ладно бы там 17 человек или даже 170, но не 1700 же! Нет, это чья-то идиотская выдумка. И как только у людей язык повернулся такое придумать, а у других передать?
Но именно в тот день – по прежнему календарю это было 9 ноября, а по новому 22 ноября – я не могла найти себе места. Волнение не позволяло не только поспать, но и вообще прилечь – всю ночь я слушала пулеметные очереди со стороны Салгира или еще откуда-то и металась по крошечной монастырской келье.
Я радовалась, что Андрею удалось эмигрировать. Кажется, он лучше меня понимал обстановку и не зря не верил никаким обещаниям. Теперь он, наверное, уже в Константинополе, а то и где-то дальше.
Если они с Машей отправились тридцатого октября или даже тридцать первого, то в Константинополе были неделю назад, я помнила, что туда трое суток хорошего хода. А там Восточный экспресс, и они в Париже. Или где-то еще, неважно, лишь бы подальше от этого пулеметного стрекота, подальше от Симферополя, Крыма, от смерти.
У нас кошмар – расстрелы, голод, холод.
У нас беда и очень трудно жить.
Но ты в Европе, ты здоров и молод,
Пусть без меня. Пусть. Так тому и быть.
Да, так лучше. Я смогу выдержать, вынести этот кошмар, должна же новая власть понять, что я им ничем не опасна?
Почему же так терзалось, заходилось черной тоской сердце? Неужели что-то страшное случилось с Павлой Леонтьевной, Ирой и Татой?! Я ведь даже не знала, где их искать, выехали ли они от В., куда смогли добраться. К утру, совершенно измучившись от страха и неизвестности, решила через пару дней отправиться искать своих родных (я считала их своей семьей и родными, пусть не кровными).
Я повторяюсь? Но это потому, что вспоминать слишком страшно. Уже не в первый раз залитый кровью Крым… Как меня угораздило оказаться там в самое страшное его время?
Но если бы не оказалась, не встретилась бы с Андреем.
Но если бы не встретилась… Лучше бы не встречалась!
Я прислушивалась, жадно ловя известия о Севастополе. Кое-что и ловить не требовалось, город оказался оклеен прокламациями с призывом вступать в Красную Армию, приходить на рабочие места и сохранять спокойствие.
В Красную Армию я, конечно, не собиралась, а вот на рабочее место пошла. Следовало узнать, состоится ли сезон этого года, иначе нам крышка, пропадем с голода. Собралась немалая часть труппы, но наше рабочее место оказалось занято!
Наш препротивнейший К. подсуетился и первым перешел к большевикам. Остальные никуда не переходили, решив остаться на прежних позициях, то есть в стороне от политики.
Но не получилось.
В первую очередь из-за К. Ему, видно, хотелось стать начальником при новой власти, но, как сказал Т.Н., "происхождение подкачало" – предки трудились на церковной ниве. Большим начальником не получилось, стал маленьким. Он предложил возглавить театр, но и это не удалось, актеры пригрозили, что проведут выборы и скинут самозваного режиссера, выбрав Рудина.
К. отомстил по-своему, оригинально – предложил новой власти не мерзнуть на улице, произнося воззвания, а с удобством расположиться в зале театра. Нам он заявил, что для театра и старается – ради всяких выступлений, слетов, съездов и прочего зал обещали щедро отапливать. От этих щедрот и нам перепадет, в гримерках не будет вода льдом покрываться.
В тот день новая власть призывала уже в нашем театре, так что мы поневоле оказались почти в центре событий.
После митинга состоялся первый спектакль, который мы дали для бойцов этой самой Красной Армии. Конечно, давали не "Антигону" и не "Чайку", что-то попроще, поскольку половины актерского состава не было, но бойцы остались очень довольны. Аплодировали так, что мы начали опасаться за целостность стен и крыши.
В зале сильно пахло потом и мокрыми шинелями, а также куревом, дымом костра и еще чем-то (потом я узнала, что это запах пороха). Играть было трудно из-за явного неумения новых зрителей вести себя во время спектакля – они подбадривали, комментировали происходящее, советовали, что делать, в общем, принимали самое деятельное участие в спектакле. Было смешно и немного радостно. Красные в городе, но для театра ничего страшного…
Может, права Павла Леонтьевна – театр и впрямь над политикой?
Стоя за кулисами, я внимательно разглядывала сидящих в зале, выискивая офицеров. Среди зрителей мог быть Никита Горчаков. Я не знала, похож ли он на Андрея, но надеялась, что похож и что я его увижу. Не увидела. Зато А.К. подозрительно поинтересовалась, кого я ищу. Пришлось сказать, что не ищу, а пытаюсь понять, что это за люди, что теперь будет и как перед ними играть.
Наш разговор услышал Рудин, вздохнул, мол, ничего, приспособимся, только вот надо название театра сменить, Дворянский не годится никуда. Он предложил Театр актера, но это название не лучше.
В конце концов наш театр назвали Первым Крымским, под таким именем он и остался.
После спектакля новые зрители проводили нас по домам.
Это было очень необычно и даже приятно – они заботились о том, чтобы полюбившихся им артистов не обидели местные бандиты. Один из красных командиров распорядился и пристроил к каждому артисту и служащему театра двух, а к дамам и трех сопровождающих.
Меня провожали трое. Выглядело это так: впереди в своем большом нелепом пальто топала я, а позади бухали сапогами трое бойцов с винтовками на плечах. Почетный эскорт был куда больше похож на конвой, не хватало только встретить кого-то из знакомых, чтобы по Симферополю пополз слух, что меня арестовали.
А они еще и обсуждали, меня ли только что видели на сцене, стало смешно, я призналась, что меня, просто там я играла в легком платьице, а сейчас в теплом пальто.
Мое жилье в монастыре нежданных знакомых изумило совершенно. Пришлось вкратце объяснить, что другого места просто нет, но здесь неплохо, только вот холодно. Дров нет, потому даже чаем напоить не могу.
Бойцы проводили меня до двери, от чая отказались и исчезли.
Я "по-царски" зажгла свечу (у нас уже давно ничего приличней коптилки не было), с тоской огляделась, понимая, что последнее полено за время моего отсутствия не возникло из ничего вновь, а печка остыла окончательно, и мне предстоит всю ночь стучать зубами. Но искать что-нибудь, чем можно хоть чуть нагреть келью, уже слишком поздно.
И вдруг стук в дверь. Требовательный, ясно, что пришли решительные грубые мужчины. Я осторожно поинтересовалась, кто там, хотя понимала, что в случае, если не открою, дверь легко вышибут прикладами, а потом ими же расправятся со мной.
Из-за двери донесся уже знакомый голос, сообщавший, что они "…эта… дровов принесли немного". Я даже не сразу поняла:
– Чего принесли?
– Дровы, печку чтоб натопить. Не бойтесь.
Открыла и с изумлением увидела столько "дровов", что и в келью не поместятся. Бойцы так не думали, один встал на табуретку и поправил неловко, по-женски прилаженную трубу, после чего печка больше не дымила, другой что-то приладил в двери. Третий в это время превратил гору наколотых поленьев в аккуратную поленницу в углу нашей кельи.
Я попыталась их чем-то угостить, предложить чаю, но бойцы смущенно отказались, мол, и без того уже задержались, командиром сказано, чтоб сразу на вокзал, отправляются дальше. Им пора.
Провожая их до выхода из нашей обители, я зачем-то поинтересовалась, как зовут командира. Так не бывает, но ответили:
– Горчаков Никита Ляксандрыч.
– Хороший командир?
– Ага… Наш, не барчук.
Глядя вслед удалявшимся бегом трем фигурам, я расплакалась. Невезение продолжалось. Я была весь вечер в двух шагах от Никиты Горчакова, но не смогла его узнать. "Не барчук"… Знали бы, какой он "не барчук"! Подумалось, что даже к лучшему, что я не узнала младшего брата моего Андрея. Кто знает, как отнесся бы Никита к сообщению, что перед ним пусть и непонятно какая, но жена старшего брата – белого офицера?
Что за жизнь наступила, если нельзя признаться в своем родстве с хорошим человеком? Что или кто так переворошил Россию, все взбаламутил, исковеркал все взаимоотношения, все сломал? Построят ли новый мир и что это будет за мир?
Я не знала, что наступила не жизнь и даже не выживание, наступил полный мрак, который позже назвали светом нового Крыма. Не знала, что еще не раз пожалею, что не бросилась догонять бойцов и разыскивать Никиту Горчакова в надежде на его помощь. Хотя, если он последователь Бакунина, то о какой помощи можно было просить?
На следующий день случился еще один кошмар.
И. пришла на репетицию в таком состоянии, что мы долго не могли привести ее в чувство. Она пила воду, пыталась что-то сказать, но снова и снова заливалась слезами. Незадолго до этого мы слышали выстрелы и теперь решили, что И. просто едва не попала под пули, потому не может произнести и двух слов. Но все оказалось куда хуже.
Будучи, наконец, в состоянии что-то вымолвить, она рассказала, что перед репетицией забежала на минутку к подруге в госпиталь, чтобы отдать какую-то мелочь, а там… Красные расстреляли раненых. Всех без разбора, даже безногих.
Пожалев И., какой-то боец просто вытолкнул ее за дверь, посоветовав идти как можно дальше и быстрей. Подруга И. погибла вместе с ранеными, поскольку лечить белых тоже преступление.
Я плюхнулась на стул и долго сидела, уставившись в одну точку. Это был Машин госпиталь, останься она в Симферополе, могла сегодня погибнуть. Как хорошо, что они с Андреем уехали! Эта фраза: "Как хорошо, что они уехали!" стала для меня молитвенной. К ней добавлялась еще одна: "Только бы с Павлой Леонтьевной, Ирой и Татой ничего не случилось!".
Теперь оставалось ждать возвращения Павлы Леонтьевны, Иры и Таты, а потом сообщения от Маши.
Но через два дня новый слух: расстреляли еще три сотни человек, в основном военных и армейских чиновников. И снова берег Салгира (как из него теперь брать воду?!), испоганенный сад Крымтаева и еврейское кладбище.
Я тоже принялась мародерствовать по-своему.
Поняв, что обитательницы монастыря в него не вернутся, отправилась на поиски чего-нибудь полезного. В одной из кладовок (дверь уже была взломана до меня) нашла большую бутыль с лампадным маслом, почему-то она не привлекла ничьего внимания, притащила в нашу келью. Лампадки, конечно, не самое яркое освещение, но когда нет ничего другого, вполне годились. Павла Леонтьевна и Тата молились Богу, чтобы тот не наказывал за такое кощунство – освещение кельи лампадками, думаю, они не будут наказаны.
Все остальное разворовали до меня, даже большие церковные книги – явно на растопку. Нам хватало прокламаций.
Я сходила на квартиру к Маше, но дом был занят какой-то организацией. Внутрь меня не пустили, а добиваться я не стала, чтобы не оказаться совсем в другом доме. Горько пожалев, что не забрала все, что оставалось, я ушла не солоно хлебавши.
Больше всего жалела даже не оставшихся в буфете и в кухне продуктов, не теплых вещей, сейчас очень пригодившихся даже не нам самим, но для обмена на рынке, а альбом с фотографиями. Там Андрей с Полиной.
Вспомнив об обещании Маши прислать свой новый адрес, я рискнула отправиться в тот дом еще раз.
Начальница заведения была крайне недоверчива. Мой почти слезный рассказ о том, что моя сестра работала в этом доме горничной и была хозяевами чуть не силой увезена заграницу еще до эвакуации, но обещала прислать свой новый адрес, ее насторожил. Следующие полчаса я разыгрывала трагикомедию, описывая, какая у моей сестры была хорошая хозяйка, как она играла на рояле, как едва не пострадала при белых, потому, что помогала красным, пока те были в Симферополе, в ее доме жил комиссар Т.
Это была правда и неправда одновременно. Маша не помогала красным, просто ее предыдущая прислуга Лиза влюбилась в комиссара Т. и действительно привела его жить к себе в комнатку. Комиссар оказался вежливый и воспитанный, его присутствие уберегло Машу от экспроприации квартиры и выселения. Красные тогда продержались недолго, уходя, комиссар Т. забрал с собой и Лизу.
Начальствующая дама вопросительно посмотрела на своего помощника, тот кивнул, мол, такое было.
На вопрос, чего я хочу, поинтересовалась, не было ли сообщения от Маши, которая обещала дать свой новый адрес. Я уже жалела, что ввязалась в эту смертельно опасную игру, понимала, что играю с огнем, но просто взять и сбежать теперь уже не могла – догнали бы и… Павла Леонтьевна всегда учила, что роль надо играть до конца. Главное не запутаться и не переиграть, стоит ей в чем-то усомниться, и я до завтра не доживу. Вернее, дожить могу, только не здесь.
На мое счастье у начальницы не было желания слушать мою исповедь, она недовольно поморщилась:
– Забери вещи своей сестры. Они там, в углу сложены.
Я забрала не только кое-какие вещи Глафиры, но и альбом с фотографиями. Но у дамы возникли новые сомнения. Она поинтересовалась, где я работаю. Вот тут мне играть не пришлось, с гордостью ответила, что служу в театре.
– А почему сестра горничная?
Я кожей почувствовала холодную сталь револьвера… Надо же так глупо запутаться! Пришлось рассказать о встрече с Машей и разбитом носе, только одного не уточняла, что Маша и есть владелица квартиры и дворянка, бежавшая за границу.
Наконец, меня отпустили, я вышла на улицу, клянясь больше никогда не интересоваться Машиным новым адресом.
По тогдашнему Симферополю ходить с тюком одной было не просто опасно, а смертельно опасно. Конечно, я не дошла. Когда встал вопрос: вещи или жизнь, поскольку просто грабить меня двое верзил едва ли стали бы, их усмешки были слишком сальными, я решила, что жизнь дороже. До нашего жилища оставалось совсем немного, но я не сумела бы от них убежать. Пришлось жертвовать добытым. Осторожно ослабив узел, я вдруг швырнула вещи в сторону, отчего все развалилось, и бросилась наутек. Между мной и барахлом грабители выбрали вещи.
К сожалению, выпал и альбом, но возвращаться за ним нельзя.
В тот вечер я долго плакала, жалея, что не уехала с Машей. Была бы сейчас где-то далеко от этого кошмара. А еще плакала потому, что Павла Леонтьевна все не возвращалась и весточку не присылала.
Жизнь какая есть, другой все равно не было. Как жить на краю пропасти
Они приехали через пару дней после того, как прекратились страшные слухи о массовых расстрелах. Изумились поленнице дров прямо в келье, а еще большой бутыли лампадного масла, которой я разжилась в самом монастыре. Привезли немного продуктов, которых, впрочем, хватило дня на три, рассказывали об ужасах, которые видели по дороге.
Павла Леонтьевна радовалась, что я жива и здорова. Рада была, кажется, даже Ира.