Машина квартира была далека от размеров нашего дома в Таганроге и от забитости вещами тоже. Она еще до германской войны жила в этой квартире, а потому имела полный набор необходимого для удобства и постоянно пополняла изящными вещичками. Квартира Маши была состоятельной по совсем иным меркам, чем наш дом в Таганроге.
Ее жизнь и жизнь ее брата и друга тоже.
Я не бывала на балах в Дворянском собрании Таганрога, несколько раз посещала только танцевальные праздники в Коммерческом собрании, обожала карнавальные вечера (при этом мой брат Яков ехидно замечал, что при костюме Бабы-Яги мне маску можно и не надевать), категорически не ходила на вечера в гимназии. Но не потому, что плохо танцевала, как раз это я делала прекрасно, музыка всегда снимала мою зажатость, раскрепощала, просто Гирша Фельдман поощрял детские праздники, походы в театр и занятия музыкой, но не очень жаловал всякие танцы-шманцы-обниманцы. Его право – право отца.
Маша танцевала на балах в Дворянском собрании Москвы, а Андрей и вовсе на всех лучших балах Петербурга, даже в присутствии императора и императрицы. Тебе этого не понять, ты была слишком юной, когда такие балы проходили.
Я им не пара (а Андрею тем более, Маша говорила, что его Полина настоящая красавица).
Нашла листок с таким четверостишьем. Написано явно в те дни.
Ты женат и счастлив? Ради бога!
Но любви своей я не стыжусь.
Каждому из нас своя дорога.
Над собой еще я посмеюсь.
Это была неправда, я смущалась того, что с первого взгляда влюбилась в женатого человека, что мы слишком разные, горевала, что никогда не буду ему нужна, что он просто не обратит на меня внимания. Ну, разве что из вежливости, как в тот день – нельзя же не замечать именинницы, ради которой накрыт стол.
Знаешь, Ниночка, как это горько – влюбиться с первого взгляда без памяти и понимать, что совершенно безнадежно. Чем первая любовь похожа на настоящую? И та и другая бывает лишь раз в жизни.
Но не безответность чувства меня терзала, если любишь, достаточно лишь изредка видеть, слышать, просто знать, что он есть где-то рядом. Меня терзало собственное несоответствие. Он блестящий офицер, прекрасно образован, воспитан и смел. Только отличные эпитеты. Понимаю, что были и недостатки, но я влюбленными глазами таковых не замечала, зачем мне его недостатки, когда есть столько достоинств?
Беда была не в нем – во мне.
Образования никакого, гимназию закончила с трудом и то на домашнем обучении, экзамены у меня принимали, закрыв глаза и уши и помня только, что я дочь Фельдмана, попечителя и мецената той же женской гимназии. Меценату, полагаю, в тот год пришлось быть особенно щедрым, чтобы дочь еще раз не осталась на второй год.
Читала много, но сумбурно, никакой системы.
Рослая, нескладная, некрасивая… Словом, сплошной шлимазл.
На следующий день я долго стояла перед театральным зеркалом в рост – изучала себя придирчивым взглядом. Ничего хорошего не нашла и решила к Маше больше не ходить.
Это вообще моя черта – клясться "никогда и ни за что!" и клятву не сдерживать. Я клялась не выходить на сцену, но уже столько лет ее не покидаю. Клялась и понимала, что к Маше пойду и буду с замиранием сердца ждать, придет ли Андрей. А если придет, буду глупо хлопать глазами, краснеть и молчать. И ничего мне с этим не поделать, стоило только вспомнить о нем, как сердце пускалось в галоп, а когда он рядом, вся кровь отливала от сердца к лицу.
По-моему, я тебе рассказывала.
Когда-то в Москве я была страстно (как мне казалось) влюблена в одного красавца. Чего только не делала глупая девица, чтобы привлечь внимание своего кумира! Я даже в обморок падала, честное слово. Это, пожалуй, единственное, что я усвоила из попыток воспитать из меня барышню – умение красиво падать в обморок. Ничего смешного, очень нелегкая наука, да еще и с моим ростом. Попробуй упасть так, чтобы не разбиться, чтобы выглядело красиво и не привело к печальным последствиям.
Я подкараулила своего "принца" в переулке возле его дома и картинно рухнула на мостовую, стоило ему показаться на углу. С тех пор обмороки не изображаю потому, что рухнула крайне неудачно (вот что влюбленность делает – потерять так трудно наработанный навык не шутка) – по-настоящему стукнулась головой. Мало того, на помощь бросились сначала вовсе не те, от кого я эту помощь ждала. Не отбиваться же, крича, что вовсе не ради их внимания падала? Пришлось изображать обморок дальше.
Занесли меня в аптеку, что рядом, дали нашатырю понюхать. Тут поневоле очнешься.
Открываю глаза – надо мной он и участливо интересуется, не слишком ли сильно я расшиблась! Второй раз потеряла сознание безо всяких усилий, но за шею обнять успела.
С тех пор в обмороки падать перестала.
И вот теперь в присутствии Андрея щеки то полыхали огнем, то бледнели против всякой моей воли.
Не помню, как прошла первая половина этой встречи, но потом я несколько успокоилась и стала вразумительно отвечать на вопросы.
Говорили обо всем, Андрей с интересом расспрашивал меня обо мне же. Пришлось признаться, что моя семья отбыла из Таганрога, а я живу с родственницей (не говорить же, что сама навязалась Павле Леонтьевне), служу в театре, в моем репертуаре несколько ролей, в том числе роль Маши Шамраевой в "Чайке". Андрей восторга от такой новости не выказал. Оставалось гадать, что его смутило больше – то, что я актриса, или что семьей брошена.
Матвей напротив, принялся расспрашивать о Таганроге, о Чехове и о "Чайке".
Тут я была на коне!
Я перестала краснеть и бледнеть, с восторгом объясняя, как важна для пьесы и как интересна именно роль Маши. Даже Нина Заречная слишком проста, она бестолково мечется, а Маша с ее безответной любовью к Константину, с ее трауром по погибшей жизни – просто мечта любой трагической актрисы.
Андрей внимательно разглядывал меня все время горячей тирады, но я остановиться не могла. Мало того, поинтересовалась, любит ли он "Чайку". Услышав в ответ резкое "нет!", даже задохнулась:
– Вы не любите Чехова?!
Честное слово, ответь он и здесь "нет", моя любовь умерла бы, едва родившись. Но Андрей насмешливо хмыкнул:
– Чехова люблю, а вот "Чайку" нет. Натянуто. Другие пьесы лучше. И Маша Шамраева глупа. Что она оплакивает, то, что Константин любит другую? Но если бы все, кто страдает от неразделенной любви, ходили в черном, сколько же на улицах монашек и монахов было.
Слышать это невыносимо больно.
Сейчас мне кажется, что не будь того разговора о Маше Шамраевой с ее трауром от нелюбви Треплева, моя собственная влюбленность в Андрея дальше пары полуобмороков не развилась.
Но мы еще поспорили. Андрею не нравилась и Нина Заречная, и Константин Треплев тоже.
– Безответную любовь нужно уметь проживать достойно.
Больше ценил он "Трех сестер". Причем то, как обсуждал, свидетельствовало, что он прекрасно знает текст. Что-то заставило меня прикусить язык и не сообщать со счастливой улыбкой, что я репетирую еще одну Машу – на сей раз именно в "Трех сестрах". Вот состоится премьера, все увидят меня в новой роли, тогда и поговорим.
Сейчас это все кажется смешным, нелепым, детским.
Мне исполнилось двадцать четыре года, взрослая девушка, актриса с серьезными ролями (пусть их мало), а я прятала свой секрет в кулачке, надеясь, что вот-вот сумею показать его так, чтобы взрослым понравилось.
Долго сидеть не получилось, вечером ходить по улицам опасно, и мне пора домой, пока не начали беспокоиться.
Проводить меня вызвался Андрей.
В то время мы с Павлой Леонтьевной и Татой, оставшись совсем без жилья, обретались уже в монастыре в заброшенной келье. Не признаваться же моему новому знакомому в этом. Я попыталась доказать, что мне идти совсем недалеко, потому добегу сама. Андрей только посмеялся и сообщил, что ему еще нужно после зайти по делам к знакомому.
Упоминание монастыря его просто изумило, но недоуменным взглядом все и ограничилось. Только поинтересовался, не монахиня ли моя родственница. Я нелепо пошутила, что во всякой трудности есть свои прелести – у всех квартиры, а у нас целый монастырь. Правда, ванны пока нет ни одной.
Андрей шутку поддержал и обещал подумать над тем, чтобы снять у нас келью. Я помотала головой:
– Не выйдет. Монастырь женский.
Рядом с ним было легко и просто, я расслабилась, а когда я перестаю стесняться, то из меня едкие замечания так и лезут, ты сама знаешь. Андрей смеялся и шутил в ответ.
А потом спросил, где моя семья.
– Не знаю. Они уплыли на пароходе.
Последовало логичное замечание, что любой пароход направляется в определенный порт. Я возразила, что частный плывет, куда пожелает владелец. Когда мы путешествовали в Италию или Ниццу, то останавливались, где пожелаем.
– Ваш отец владелец парохода?
А вот так! Не у одних Горчаковых имения по всей России, Фельдманы тоже чего-то стоят. Удивительно, но я, всегда скрывавшая состояние отца (он сам свои "порносы" – доходы – типично по-еврейски не слишком афишировал), сейчас им гордилась. Но тут же вернула себя на землю, честно признавшись, что пароход один, старый и купеческий.
И все равно для Андрея оставалось загадкой мое положение:
– А почему вы не с ними?
Я только плечом дернула в ответ. Он поспешил перевести разговор на другое, поинтересовавшись, люблю ли я Таганрог.
– Нет.
Как ему объяснить, что с этим добрым городом у меня связаны только тяжелые воспоминания, там я не была успешна совсем, там я не была никому нужна? А где была? Разве в Москве меня приняли с распростертыми объятьями, разве в Крыму я не боролась за свое место? Мне никогда ничего не доставалось не только даром, но и малыми усилиями, только кровью и потом.
Но как скажешь это подполковнику князю Горчакову? Ему наплевать на мои детские беды и страдания, да и на нынешние тоже. Повстречалась забавная недотепа, немного развеялся, завтра обо мне счастливо забудет. Неожиданно для себя твердо решив, что я тоже забуду, стала прощаться. Мы уже пришли, но ведь можно было бы просто постоять, поболтать…
Не постояли и не поболтали, прощаясь, Андрей снова поцеловал мою руку, сказал, что приятно провел вечер, я интересная собеседница.
Топая к своему строгому жилью, я с горькой иронией сообщила сама себе:
– О чем и напишет сегодня своей жене, мол, у Маши появилась забавная приятельница. Вроде обезьянки у фотографа в парке в Евпатории.
Еще через несколько шагов я пообещала, что больше не пойду к Маше. Ни за что! Никогда! С каждым шагом клятвы звучали все решительней.
Ты меня знаешь, я клятвы нарушаю так же часто, как и даю. Хорошо, что это никому не вредит.
Ира, набив рот шоколадными конфетами из роскошной коробки, подаренной мне новыми знакомыми, заявила, что я теперь дружу с буржуями и это нечестно. На вопрос, почему, помотала головой, с трудом пережевывая следующую конфету:
– Не знаю. Нечестно, и все тут!
Павла Леонтьевна промолчала, а Тата только произнесла:
– Ой, барышня…
А что "ой" не объяснила.
Кстати, уже само наличие коробки шоколадных конфет было чем-то из ряда вон выходящим. Еще весной барон Врангель категорически запретил производить в Крыму любые сладкие кондитерские изделия, от чего разорилось немало кондитеров и кондитерских магазинов. Это была вынужденная мера, мы все понимали, ведь немыслимо перенаселенному Крыму не хватало всего – хлеба, сахара, масла, мяса…
Я попыталась вспомнить, что же у нас было.
Хлеб выпекали из пшеничной муки с большой примесью ржаной и ячменя. Это тоже было приказом Врангеля. Наверное, правильно, лучше получать по карточкам до фунта вот такого хлеба, чем из-за спекулятивных цен не есть его вообще.
Еще одна интересная подробность: приказом генерала Врангеля в Крыму ввели целых три постных дня, кажется, это были среда, четверг и пятница, когда мясо запрещено продавать и даже подавать в ресторанах. Конечно, рестораны умудрялись не соблюдать это правило, называя мясные блюда рыбными, а супы ухой. Нас это касалось мало, мы давно забыли вкус мяса, оно слишком дорого, заработков не хватало даже на хлеб.
А ведь говорили, что на побережье еще хуже, к Симферополю, мол, подвозят продукты из деревень и зерно из Северной Таврии, Севастополю и того не достается, там цены растут так быстро, что все нужно брать, не торгуясь. Раньше торгом цену сбивали, а теперь повышали. Выглядело это крайне нелепо: цену на какой-либо продукт называл не продавец, а покупатель. Продавец в ответ отрицательно качал головой. Приходилось добавлять, потом еще и еще, и так до тех пор, пока покупатель не разводил руками, мол, все, больше денег у меня просто нет. Если продавец не видел никого другого, способного заплатить больше, он соглашался, если видел, торг продолжался со следующим. Покупатели старались не уходить с рынка без продуктов, прекрасно понимая, что завтра будет еще дороже и то, что не купил сегодня, не купишь уже совсем, а дома голодная семья.
В общем, жили мы без кондитерских изделий и мяса, ели полуячменный хлеб и носили остатки былой роскоши на рынок, обменивая на съестное.
И вдруг большая коробка настоящих шоколадных конфет!
Я знала, что она куплена на франки в Севастополе, и была рада побаловать своих такой роскошью, но досталась роскошь только Ире, мы даже охнуть не успели, как она слопала всю коробку! Я страшно рассердилась, что не досталось ни Павле Леонтьевне, ни Тате. Тата быстро отказалась в пользу Иры, сделав вид, что не очень-то и хотелось, а Павла Леонтьевна снова лишь грустно покачала головой.
Бессовестная Ирка, сожрав последнюю конфету, поинтересовалась, когда я еще пойду в гости.
Я объявила, что даже если мне подарят три коробки конфет, ей уже ничего не достанется, она свои съела. В ответ она объявила, что мне достаточно и того, что я ем в гостях. Как ей объяснить, что, во-первых, я стараюсь не есть у Маши, в тот день это сделать пришлось, чтобы не опьянеть, во-вторых, больше туда не пойду.
Подарки судьбы нужно заслужить. Это пакостями она балует щедро и без повода
Вмоей жизни любые подарки требовалось заслужить, даже папины в праздник. Разве можно одаривать провинившуюся девчонку? Если провинности не было, ее немедленно изобретали, чтобы потом одарить с позиций милости: "несмотря на твое дурное поведение…" и прочее, прочее, прочее.
Без домашних подарков я научилась обходиться и принимала их с независимым видом, что возмущало отца еще больше, он не любил тех, кто от него не зависит, будучи в действительности зависимым. Но все старания вменить мне в вину еще что-то разбивались о равнодушие. Мне не покупали новое платье? Я обходилась прежним, прекрасно понимая, что Гирша Фельдман не допустит, чтобы его дочь, даже в очередной раз провинившаяся, пойдет на праздник в старом платье.
Хуже стало, когда догадались наказывать отлучением от театра – не пускали или не брали с собой на представления. Но я и тут схитрила. Я терпеть не могла оперу (услышав первой "Аскольдову могилу", дрожала сначала от страха из-за убийств и ожидания городового (убили же!), а потом от негодования, когда убийцы принялись распевать арии над телами своих жертв, и сами жертвы вышли по окончании кланяться совершенно живыми), но сделала вид, что очень хочу послушать. Отец на уловку попался и запрещал брать меня именно на оперу. Сестра Белла догадывалась о моей хитрости, думаю, мама тоже, но обе молчали.
Но это домашние детские хитрости. А как жить вообще?
Я не знала, как нужно это делать, чтобы не провиниться перед судьбой и получать ее подарки. К тому же оказалось, что она не одаривает просто так ради праздника или чтобы соседи не подумали чего плохого.
Когда судьба вдруг милость явит
(А так бывает иногда),
Я знаю, что она лукавит,
Уж заготовлена беда.
Это обо мне.
Я уже поняла, что встреча с князем Андреем Александровичем Горчаковым, подполковником тридцати четырех лет от роду, красавцем и умницей, насмешником и прочее, прочее… это подарок судьбы. Понимала и теперь ждала, что же судьба заготовила на сей раз в качестве кнута после показанного пряника.
Я ни на миг не пожалела о нашей встрече, ни один миг из тех, что мы были рядом, не забыла. Через много лет пронесла эту память, а то, что столько лет расплачивалась – так подарок очень дорогой, потому и расплата такая.
Но это я понимаю сейчас. Тогда, в двадцатом году в Крыму, когда мне только исполнилось двадцать четыре года (возраст уже не курсистки, но дамы), я была донельзя романтичной, экзальтированной и жившей театром и только театром, и мир выглядел совсем иначе.
Знаешь, я заметила: несбывшаяся мечта очень притягательная и кажется прекрасной. Сбывшаяся сразу как-то тускнеет и превращается в обыденность. Сама глубокомысленно давала Ире совет мечтать о совершенно несбыточном, тогда прекрасного хватит надолго.
Андрей Александрович Горчаков был мечтой недосягаемой абсолютно, а потому безопасен. Я могла не рассчитывать ни на какое его внимание, он по другую сторону огромной прозрачной стены, через которую мне не перепрыгнуть, сквозь которую не пробиться – он женат и счастлив! Такие люди всегда счастливы в семейной жизни. Он не для меня. Почему же тогда сладко замирало сердце при одном воспоминании об аккуратных усах, щекочущих кожу руки, о его глазах и его голосе?
Рука на перевязи… Значит, ранение…
Очень хотелось расспросить Машу о его семье, что за жена, есть ли дети.
Но, прокрутившись без сна почти до утра, я решила, что не должна думать об Андрее Горчакове. Если он так же далек от меня, как звездное небо, значит, нечего и мечтать! Это глупо, вздыхать почти всю ночь, как девчонка, из-за мыслей о женатом человеке, это нелепо, недостойно взрослой девушки, актрисы, в конце концов!
Сколько я всего передумала, чтобы убедить себя в случайности встречи и в том, что других не будет. Придя к выводу о необходимости выбросить красавца-подполковника из головы раз и навсегда, я даже успокоилась.
Клятву сначала даже выполняла. Не очень долго, но все же.
Два дня я держалась, как партизан на допросе – не позволяла себе даже вспоминать о прошедшем вечере. Чтобы не видеть пустую коробку из-под конфет, которую Ира, не позволив выбросить, поставила на видное место и время от времени нюхала, с утра шла в театр, медленно-медленно дефилируя мимо госпиталя в тайной надежде, что случайно попаду Маше на глаза. Вернувшись домой, излишне оживленно беседовала с шедшей на поправку Павлой Леонтьевной о Чехове, о ролях и о предстоящих премьерах.
Павла Леонтьевна замечательный человек, Нина, ты всегда с этим соглашалась. Она не могла не почувствовать, что со мной что-то случилось. Дождавшись, когда Ира заснет, спросила. К счастью, она решила, что на меня произвело впечатление материальное благополучие моей новой знакомой. Но когда я стала говорить о восприятии героинь "Чайки" Андреем, не называя имени, Павла Леонтьевна удивилась, мол, есть и такое мнение, едва ли оно верное, но каждый имеет право думать по-своему.