Сплошь звонки и бега. Прибыл польский посол В. Пиантковский. Я готов понять его недоумение, связанное с резолюцией бундестага. Пиантковский несколько успокаивается, услышав от меня, что мы никак не сопрягали резолюцию с Варшавским договором, а сам проект с начала до конца является западногерманским произведением.
Посла Франции Ж. Сованьярга занимал венусбергский феномен. Что должны были значить состоявшиеся у Брандта консультации? Не возникает ли здесь прецедент (заботит проекция на германский вопрос), который может повлиять на европейскую ситуацию?
До этого, однако, визит в ведомство канцлера. Брандт принимает предложенную мною развязку. Он включит в текст своего выступления 10 мая в бундестаге заверения, что а) договоры могут толковаться только исходя из договоренностей, достигнутых между сторонами и составляющих фертрагсверк, и б) резолюция бундестага ничего не меняет в правах и обязанностях, вытекающих из договоров, в том числе обязательств в отношении существующих границ.
Затем встреча с В. Шеелем. Министр в свою очередь подтверждает, что положения одностороннего проекта, предложенного вниманию бундестага, не отразятся на качестве обязательств Федеративной Республики, в том числе по вопросу о границах. Это понимание будет доведено до сведения фракции ХДС/ХСС как соавторов проекта.
Р. Барцель назначил мне встречу в 8.00 10 мая. На этот раз я явно нарушаю указания Москвы. Семь бед – один ответ. Если бы договор благополучно прошел бундестаг в этот день, никто не прицепился бы. Но Барцелю не терпится взять реванш за унижение 28 апреля.
Разговора не получилось. Барцель дает понять, что вчера я спутал ему карты и понадобится время для усмирения фракции. Тут появляется Р. Штюклен.
– Если бы вы сами заявили или не опровергли наше заявление, что резолюция бундестага отражает также точку зрения советской стороны, то можно было бы…
– Я недвусмысленно показал вам вчера, что предложенный проект носит сугубо односторонний и в ряде пунктов несбалансированный характер. Утверждать иное значило бы вступать в конфликт с фактами.
Штюклен порывается что-то сказать, но Барцель останавливает его, и оба парламентария удаляются.
Возвращаюсь в посольство. Меня поджидает телеграмма Громыко: "Прекратите обсуждение с западными немцами заявления". Отвечаю тотчас: "Текста заявления не обсуждал и не собираюсь обсуждать".
Час или два спустя министр вызывает меня на связь по открытому телефону:
– Валентин Михайлович (впервые за пятнадцать лет обращается по имени), как вы думаете, не облегчит ли достижения положительного результата сегодня, если мы…
Министр скороговоркой перечисляет в основном, правда, косметические улучшения нашей позиции. Два бы года или хотя бы два месяца назад нынешнее откровение ему явилось! Не иначе, опять генеральный "подсказал".
Отвечаю подчеркнуто спокойно:
– Ваши соображения, безусловно, полезны. Но сегодня ХДС/ХСС, не будучи в состоянии сказать "нет", еще не склонны произнести "да". Процедура ратификации в бундестаге завершится в течение недели, и есть основания полагать – положительно.
Мне предстоит еще беседовать с Брандтом, передавая ему устное послание Брежнева, встречаться с Шеелем и Франком для согласования деталей переправки в Москву резолюции бундестага. С трудом усваивается, что не будет "принятия к сведению" резолюции или "принятия" ее вообще. И то и другое предполагает выражение отношения к содержанию передаваемого документа. Поскольку можно ограничиться уже имевшим место моим комментарием, остается следующее: МИД ФРГ передаст мне в пакете текст резолюции, а я ее отправлю в Москву.
Ровно неделю спустя (17 мая) решающее голосование в бундестаге по законопроектам о ратификации Московского и Варшавского договоров. Наш договор был утвержден 248 голосами против 10 при 238 воздержавшихся, Варшавский соответственно 248 за, против 17 и при 230 воздержавшихся. Резолюция собрала 491 голос при 5 воздержавшихся.
В посольство звонит профессор X. Эмке, чтобы поздравить с завершением эпопеи.
– А есть ли причина для торжеств? Где "широкое парламентское большинство", которым подмасливалась идея резолюции? Нельзя даже поручиться, что договоры скоро минуют бундесрат. Поговаривают об обращении ХСС в конституционный суд. Штраусу мало, что резолюция трех фракций принята бундестагом, оппозиция обогатила ее собственной.
– С бундесратом все будет в ажуре. Через два дня этот рубеж возьмем. Так можете доложить своим. Трагедии в том, что договоры прошли относительным большинством, нет. Завтра об этом все забудут. Не стоит здесь комплексовать.
В Москве не комплексовали. 17 мая проходил пленум ЦК КПСС. Редчайший случай – председательствующий отклоняется от повестки дня и сообщает: только что поступило известие, бундестаг одобрил Московский договор. Присутствующие встречают новость аплодисментами.
Мои восторги не возросли по итогам рассмотрения договоров в бундесрате. В палате земель за их одобрение было отдано 20 голосов. 21 представитель воздержался.
Конечно, гора свалилась с плеч. После того как президент Г. Хайнеманн скрепил своей подписью законы о ратификации – случайно или сознательно он сделал это 23 мая 1972 г., в годовщину принятия боннской конституции, – советская сторона могла закончить свои процедуры введения Московского договора в силу.
31 мая состоялось заседание Президиума Верховного Совета СССР. В выступлениях Громыко, Суслова, Машерова, Подгорного и других резолюция бундестага не удостоилась даже упоминаний, а упорные попытки части ХДС/ХСС осложнить и провалить ратификацию договора квалифицировались как свидетельство активности в Федеративной Республике сил, не освободившихся от реваншистских устремлений и препятствующих разрядке напряженности в Европе. Вместе с тем с известным удовлетворением принималось к сведению, что "значительное большинство фракции ХДС/ХСС в бундестаге дистанцировалось от тактики паушального отклонения договоров". Федеративная Республика приглашалась к неукоснительному соблюдению своих обязательств по договору, и на этот случай ей обещалось добрососедское партнерство, а Европе – "капитальное оздоровление ситуации".
Г. Венер скажет мне год спустя: "Резолюцией бундестага вы напялили ярмо на восточную политику". Он почему-то предполагал, что ХДС и ХСС блефовали и в мае 1972 г. не осмелились бы торпедировать Московский и Варшавский договоры. Администрация Никсона очень отсоветовала переходить роковую грань, и Р. Барцель, по мнению председателя фракции СДПГ, ее не преступил бы.
По моему ощущению, у социал-либеральной коалиции имелось тогда две возможности – компромисс с ХДС/ХСС в виде какой-то, возможно более гибкой, резолюции бундестага или немедленный роспуск парламента после провала конструктивного вотума недоверия 28 апреля и новые выборы. Если роспуск бундестага, то либо где-то 28–30 апреля, пока и парламент, и общественность пребывали под впечатлением разорвавшейся бомбы, либо уже после ратификации. Когда все висит на волоске и неясно, на чью мельницу польется вода в ближайшую минуту, крайне трудно строить планы.
Резолюция бундестага от 17 мая 1972 г. надолго останется объектом дискуссий между правительственными партиями и оппозицией. Отсутствие ссылок на резолюцию при ратификации Московского договора Президиумом Верховного Совета СССР дало Р. Штюклену, Ф.-Й. Штраусу, В. Марксу и другим зацепку для запроса правительству: когда документ бундестага был передан советской стороне, как прореагировало на него советское правительство и в какое международно-правовое соотношение можно поставить эту резолюцию с речью А. А. Громыко (12 апреля 1972 г.) перед комитетами по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР? Схожие вопросы касались передачи резолюции польской стороне.
Оппозиция собралась было обусловить обмен ратификационными грамотами "безоговорочным принятием правительствами СССР и Польской Народной Республики совместной резолюции" бундестага. К моменту обсуждения запроса в парламенте 12 июня 1972 г. этот маневр утратил актуальность. Обмен грамотами уже состоялся.
Следующий всплеск был зарегистрирован в январе 1973 г. в ходе дебатов по заявлению вновь сформированного правительства СДПГ – СвДП. Оппозиция потянула на придание резолюции "международно-правовой значимости". Председатель фракции СДПГ Г. Венер отрубил в ответ: резолюция утратила силу.
– Вы не можете сейчас (после прошедших выборов) все мыслимые резолюции прошлых времен делать обязательными для нынешних обстоятельств.
В. Шеель солидаризовался с Г. Венером. Обоих неожиданно подкорректировал В. Брандт. Он заявил:
– Не может быть никакого вообще сомнения в том, что, хотя она принята предыдущим бундестагом, резолюция связывает федеральное правительство. Она не является договорным инструментом, на что только что указал коллега Венер. Она политически связывает федеральное правительство, и я не хотел бы этого преуменьшать. Она возникла как политическая манифестация, чтобы завершить договорной процесс, и для тех, кто отклонял договоры и сегодня дальше отклоняет, она неизбежно означает нечто другое, чем для тех, кто их принимал и позволил пройти (бундестаг).
Что двигало федеральным канцлером? Надежда на сужение пропасти, разделившей коалицию с ХДС/ХСС? Или он смотрел на годы вперед, не исключая изменений во внутриполитическом ландшафте и заботясь, чтобы не наступил рецидив, обременительный для внешних интересов немцев?
У меня был случай спросить В. Брандта об этом. В качестве председателя партии, гласил ответ, он мог бы и смолчать, но положение главы правительства обязывало стать выше сведения счетов, сделать ясным и друзьям и недругам, что ему, Брандту, не чужда последовательность.
Думается, однако, что в итоге пострадал тандем В. Брандт – Г. Венер. Председатель фракции добивался, чтобы социал-демократы четче очертили свой профиль, во внешнеполитических делах в том числе. Председателю партии казалось, что СДПГ перенапряглась, слишком круто рванула и теперь надо дать поработать времени, благо великолепные результаты, достигнутые на выборах в бундестаг, сулили на четыре года стабильную парламентскую базу. Тут столкнулись не только человеческие характеры.
Смена либералами коалиционного партнера и создание кабинета Г. Коля в 1982 г. вызволили совместную резолюцию из летаргического сна. Теперь вице-канцлер Г.-Д. Геншер позаботился о том, чтобы Федеративную Республику не занесло на повороте. Отблески резолюции чувствовались после объединения Германии, когда изыскивались способы, можно ли и как уклониться от перенятия обязательств двух германских государств, в частности по границам в Европе.
Хочу надеяться, что биография "совместной резолюции" на этом завершилась, и отныне она окончательно принадлежит истории. Желание не оставлять белых пятен, возможно, оправдало долгий рассказ о не лучшей странице моей деятельности в Семигорье.
Остается, пожалуй, только добавить, что по капризу актеров обмен ратификационными грамотами, официально вводившими Московский договор в силу, попал в тень процедур подписания 3 июня 1972 г. заключительного протокола к Четырехстороннему соглашению (по Западному Берлину). Создавалось впечатление, что главное событие – введение в действие западноберлинских договоренностей, а Московский договор – гарнир к нему. Особенно перестарались в этом отношении советские средства массовой информации.
Откройте "Правду" от 4 июня 1972 г. Под впечатляющими заголовками подается репортаж из Берлина – министр иностранных дел СССР расписывается под протоколом. Фотографию, помнится, тиснули. Громыко произносит речь. Печатается текст. О совершавшемся в тот же день и час в Бонне обмене ратификационными грамотами – скромно, петитом, через запятую. Что сказали в данной связи П. Франк и советский посол, никому не интересно. А если любопытный все же спросит, то его отошлют в архив МИД СССР, который распахнет двери лет через тридцать – пятьдесят, или к западногерманским источникам.
Инициируй нечто подобное та часть прессы ФРГ, которая всячески дискредитировала Московский и Варшавский договоры, сказали бы – что с нее взять! Но нашим забыться в угодничестве перед должностью настолько, чтобы спутать в политике приоритеты?
"Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…" Чудная ее стать и довела до беды.
Во второй половине дня 3 июня Громыко перелетает из Берлина в Бонн. Он – гость своего западногерманского коллеги. Визит позволял подсластить огорчения и снивелировать сомнения последних месяцев, ознаменовать вступление в силу договора переговорами как по вопросам развития отношений между нашими странами, так и их сотрудничеству в деле обеспечения мира и безопасности в Европе. Обширная программа.
Хотя… Министр улетал домой в задумчивости. Он отвел малую толику своего времени на общение с послом. Не зная еще, как Громыко досталось от высшего начальства, в том числе за меня, я выводил его сухость из прошлогоднего нашего конфликта. Но нежелание министра встретиться с коллективом посольства разбудило во мне мятежный дух. Каждого должно было возмутить, если на просьбу сказать дипломатам пару приветливых слов в ответ раздается: "Сейчас некогда, в другой приезд". Будет ли он, другой, и когда?
Извольте, министр, выслушать в таком случае набранные курсивом оценки положения, чтобы рассеялось ваше представление о Бонне как курорте. Критическая фаза развития ФРГ, говорю я, не осталась позади. Парламент недееспособен. Правительство в состоянии выполнять лишь текущие обязанности. Скорее всего, кризис разрешится новыми выборами. Роспуску бундестага и открытию избирательной кампании мешают не в последнюю очередь, как ни покажется парадоксальным, Олимпийские игры в Мюнхене. На фоне выборов со дна поднимется вся муть. Какого партнера или контрагента получим мы к концу года, не знает никто. И т. п.
Громыко насуплен. Столь невеселые предсказания, по-видимому, расходились с его настроем или прогнозом, который он уже поспешил засвидетельствовать высшему руководству.
– Густовато пессимизма. Немцы поумнели за два последних года. Нам это обошлось не слишком дорого. Ради ратификации Московского договора, – произносит он шепотом, – не была бы чрезмерной платой даже передача Федеративной Республике Западного Берлина.
В самом деле держал Громыко данный вариант в загашнике или это гипербола? Слова министра не могли забыться и воспроизведены абсолютно точно. Если подобным образом мыслили Брежнев и его коллеги по политбюро, то чего мы бились смертным боем за мелочовку?
Через одиннадцать лет я вернусь к смелой идее министра по Западному Берлину. Совсем, правда, в иной связи, возникшей тоже не без участия Громыко. Но всему свое место.
Как на бесснежье снежный ком накатывают
Чтобы по возможности избежать длиннот и повторов, предлагаю хронологию подчинить проблемному подходу. События континентального и даже глобального масштаба могут перемежаться с явлениями камерного звучания. Это, пожалуй, и к лучшему. Серьезный жанр в излишних дозах тоже способен убить интерес.
Но если я опускаю некоторые моменты, к примеру мои переговоры с Г. Аллардтом об учреждении генеральных консульств в Гамбурге и Ленинграде, также прошедшие, на взгляд посла ФРГ, чрезмерно споро, или наши старания со статс-секретарем боннского МИДа, увенчавшиеся выработкой "формулы Франк – Фалин" к торговому соглашению, ставшей прецедентной для многих последующих договоренностей, то единственно из-за нежелания испытывать читательское терпение.
Советских дипломатических представителей в большинстве стран мира наше родное министерство держало в черном теле. Поручениями осыпать не забывали, но чтобы посвящать посольства в курс домашних событий или позиции СССР по актуальным проблемам мировой политики, а также в наши отношения с другими странами – от этого увольте. Читайте московские газеты (приходившие с недельным запозданием) да официальные публикации. Мол, внимательное око вычитает там все необходимое.
За семь с лишним лет пребывания в Бонне ко мне поступило из Москвы целых две информации относительно развития внутренней обстановки ГДР и проблематики наших отношений с этим государством. Одна из них случайно – я отправил свой годовой отчет П. А. Абрасимову в Берлин, и он ответил взаимностью. Доходило до того, что нас не удостаивали ставить в известность, о чем, встречаясь, говорили Громыко и посол ФРГ в СССР. О беседах других мидовских работников, руководителей различных ведомств с западногерманскими дипломатами, парламентариями, деловыми людьми, общественными деятелями знать не полагалось вообще.
Я пытался поломать эту порочную практику. Несколько раз обращался к министру. Впустую. Тогда стал взывать к Л. И. Брежневу, объясняя, сколько возможностей, сил и времени на этом теряется. Генеральный делал Громыко внушения, выносил вопрос о постановке внутренней информации в МИДе на заседания политбюро. До начала 1975 г., пока Брежнев находился в приличной форме, на короткое время это помогало – министр подбрасывал послам информационные кости, пусть изрядно обглоданные. А после аферы с Шевченко и раскрытия в советском МИДе агента ЦРУ Огородника занавес молчания сомкнулся наглухо.
Став членом политбюро ЦК КПСС или еще готовясь к этому возвышению, Громыко разослал послам циркуляр, запрещавший им размечать напрямую свои телеграммы, скажем, главе правительства, или председателю Президиума Верховного Совета СССР, или Брежневу. Из представителей Советского Союза послов превращали в уполномоченных министра. Как быть тем, кто лишен возможности непосредственного общения с генеральным секретарем, главой советского правительства, министрами? Сколько убыло в результате от этого произвола у дела?
Не подумайте, что взлет Громыко при ослаблении Брежнева и Косыгина вызвал поголовный трепет в нашей среде. Попав несколько раз в дурацкое положение из-за отсутствия качественной информации, я послал министру весьма недипломатическую депешу: "Либо держите нас в курсе событий, либо посольство не сможет выполнять Ваших поручений". Тот случай касался конкретно подготовительной работы к Совещанию по безопасности и сотрудничеству в Европе. Возымело действие? – спросите вы. Возымело. Поручений, относящихся к Совещанию, больше не поступало. И информации тоже.
Что есть посол без солидного банка данных? Бесплотная марионетка. Поэтому, вкусив по прибытии в Бонн от "щедрот" министерства и недобросовестности некоторых работников 3-го Европейского отдела, быстренько сведших на нет плоды моих усилий по налаживанию партнерских отношений с зарубежными представителями, я всерьез занялся налаживанием и расширением на месте деловых контактов, что обещали мне плоды просвещения. Не все пробелы стирались. Далеко не все, к моей досаде. Однако на безрыбье и рак рыба.
Два-три раза в год я отправлялся в Берлин. Формально – чтобы конферировать с советскими коллегами. С официальными лицами республики встреч не устраивал. Лишь в 1977 г., внимая П. А. Абрасимову, вернувшемуся на свой пост в столицу ГДР, нанес "примирительный" визит Э. Хонеккеру. Побудительный мотив для моих неблизких путешествий был иной – необходимость перепроверить свои познания, увидевшись с представителями советского военного командования и с И. А. Фадейкиным, которого я вам уже рекомендовал.