Если генеральный секретарь верил бодряческим статистическим рапортам, то его впору причислить к маниловым, которых обессмертил Н. В. Гоголь. Такие прекраснодушные водились на Руси в прошлые эпохи, а ныне вымерли почти без остатка. Только не должен был верить, получая еженедельно на свой рабочий стол секретную и сверхсекретную цифирь о язвах и пороках во всех областях жизни, очевидных и без статсводок для девяти десятых населения.
Поставим вопрос так: найдется ли владелец или управляющий фирмой, который, находясь в здравом рассудке и трезвой памяти, займется санированием своего дома, не заглянув предварительно в бухгалтерские книги, не разобравшись в наличных ресурсах и квалификации персонала? Заявления о том, что перестройке зажгли зеленый свет, не проштудировав исходные данные, вызывают законный протест, а не сочувствие к тем, кто, независимо от мотивов, принялся крушить старое, не ведая, во что отольется новое.
Ближе к истине другая трактовка. В театре абсурда, десятилетиями ставившем пьесу "Советские слоны – самые счастливые слоны в мире", существовали свои условности и пристрастия, капризные примадонны и твердокаменные режиссеры, сценарные и закулисные интриги. И если актер или политик день изо дня вращается в кругу абстрактных понятий и ценностей, дышит искусственным воздухом, питается из ложки, для него одного предназначенной, то с какого-то момента он начинает считать, что абстракции и есть настоящая жизнь, а действительность теряет очертания, походит на абстракцию.
Невежество, что известно самое позднее со времен Спинозы, не извинение и не аргумент. Незнание, однако, освобождает от мук сомнений при принятии решений или отсутствии таковых. Незнание, слитое с безграничной и неконтролируемой властью, равно почти стихийному бедствию, поскольку действия (бездействие) выверяются не по фактам, а по субъективным причудам и мнениям. Это скверно везде и всегда. Это недопустимо опасно в любом современном государстве, где все взаимоувязано и переплетено. Так переплетено, что любое неловкое вмешательство чревато опасными для жизни осложнениями.
Нескончаемый каталог неудобных вопросов. Не ответив на них, не поймем, что же стряслось. Имело ли руководство в Советском Союзе в 1985–1991 гг. альтернативы, и если да, то почему пренебрегло вариантами? Было ли переливание различных групп крови единственным способом лечения? Являлась ли сталинская организация всевластия, которую М. С. Горбачев сохранял и пестовал, совместимой с целями и демократическим духом перестройки? Не менее важно исследовать, достигло ли постсоветское общество в его упадке конечной станции, или впереди – новые потрясения?
Не от меня одного ускользнул реальный масштаб противоречия между целями перестройки и средствами их достижения. Сталинизм не подлежал реформированию. Он должен был быть изведен под корень. Это однозначно и было очевидно для меня за тридцать лет до перестройки. Перестройка прибавила опыта – сталинскими методами сталинизм не поддается искоренению, подобные методы лишь плодят метастазы сталинизма.
Продолжаясь при Горбачеве, сталинская система отравляла любой живительный родник. Но этим заблуждения не исчерпывались – мы идеализировали нового лидера, награждали его качествами, которые в нем были едва намечены, и умаляли недостатки, определившие в час истины подлинное лицо.
Гром не грянет – русский мужик не перекрестится. В этом смысле я, конечно, русский. После пленума ЦК КПСС, на котором М. С. Горбачев стал над всеми первым, партийный функционер из Ставрополья доверительно прокомментировал событие так: купили кота в мешке, еще намаетесь. "Не уязвленное ли самолюбие говорит?" – подумалось мне тогда. Хуже, чем было, не будет. Оптимист мог бы поправить – бывает и хуже. Если бы поправил, все равно я не поверил бы. Личные впечатления мешали думать о новом лидере плохо.
Пусть это были поверхностные впечатления, но все же… Впервые я встретился с ним в 1975 г. Горбачев накоротке заглянул в посольство, когда по приглашению ГКП совершал поездку по Федеративной Республике. Разговор о разном. Мне понравились два момента – собеседник не корчил, что сплошь и рядом случалось с приезжими, утомленного всезнанием жреца и не спешил отвергнуть тогдашние мои доводы, вызвавшие недовольство Центра, в пользу отмены традиционного приема в посольстве по случаю Дня Победы.
По наблюдениям в конце 70-х – начале 80-х гг. М. С. Горбачева на заседаниях политбюро и секретариата во мне крепло мнение, что перестарков в руководстве страны подпирает свежая генерация, соскучившаяся по настоящему делу. Он навлекал на себя косые взгляды коллег, когда неловко нарушал идиллию взаимопрощения.
Конкретный случай. 1982 г. Секретариат обсуждает вопрос о состоянии энергетики. Два министра – Братченко и Непорожний – вешают на уши лапшу. Ведущий заседание Черненко предлагает указать министрам-коммунистам на необходимость "большего внимания", "повышения требовательности" и прочее. Слово просит Горбачев.
– Я не согласен. Секретариат рассматривает данный вопрос в третий раз. Никаких перемен к лучшему первые два обсуждения не принесли. Пора не уговаривать, а спрашивать с министров.
К. У. Черненко и остальные секретари приуныли. Все так удачно складывалось, и надо же.
– Что ты, Михаил Сергеевич, предлагаешь?
– Я за то, чтобы строго следили за выполнением принимаемых решений, коль беремся за какой-то вопрос. Кто их нарушает, должен отвечать в партийном порядке.
– Может, условимся так: последний раз предупредим коммунистов Братченко и Непорожнего. Не поможет, накажем по всей строгости.
Никто не возражает. Горбачев к штурму неба не готов, но флаг показал.
Мне весьма не понравился "компромисс": М. С. Горбачева – в генеральные секретари, А. А. Громыко – в председатели Президиума Верховного Совета СССР. Еще больше раздражало, как все это обставлялось. Чтобы члены политбюро не разодрались, участники пленума ЦК должны были добровольно подвергнуться оболваниванию.
Когда Громыко взошел на трибуну и в роли повивального деда принялся петь дифирамбы Горбачеву, я заметил сидевшему по соседству Арбатову:
– Добился-таки министр своего. Пусть наполовину.
После смерти Брежнева министр потребовал разделения постов генерального и председателя, с чем и подступился к Андропову. Тот не забыл – "каждый должен заниматься своим делом". Громыко пришлось довольствоваться креслом первого заместителя председателя Совета Министров. В ожидании кончины Андропова Громыко нацелился на пост генерального секретаря. Устинов и другие поставили ему заслон из умиравшего Черненко – лучше никакой генеральный секретарь, чем Громыко.
Не безразлично ли, какой номинальный пост достанется теперь Громыко? Но ханжество. Все отлично понимали, "интересы дела" тут ни при чем. Они замыкают, а не возглавляют длинный ряд амбиций и интриг. Может ли быть счастливым начало, замешенное на неправде и неискренности?
В 1988 г. Лигачев намекнул, что выдвижение Горбачева не было заранее решенным делом. Тремя годами раньше прошел слух, что имелись другие претенденты.
Чаще называлось имя В. В. Гришина. По-видимому, он не только претендовал, а что-то и предпринимал. Поэтому, когда фигуры расставлялись на доске для новой шахматной партии, ему не нашлось места.
Будущий генеральный должен был раздать кое-какие обещания и даже клятвы. Какие и кому? Догадки строились разные. Нелогичное поведение Горбачева по отношению к тому же Лигачеву наводило не только на недоумение.
Из всех долгоигравших генеральных секретарей Горбачев показал самый стремительный разбег. Сталин боролся за беспрекословное лидерство больше пятнадцати лет. Хрущеву понадобилось четыре года, чтобы разбросать своих соперников. Брежнев справился с "триумвиратом" за декаду, но это была для него уже пиррова победа. Горбачев стал признанным и большинством принятым лидером в считанные месяцы.
Могут сказать, повезло человеку. На фоне десятилетних сумерек в Кремле, а хуже смуты в толпе бывает лишь смута в верхах, Горбачев смотрелся совсем неплохо. Невторостепенное значение имели личное обаяние нового лидера, умение, не залезая за словом в свой или чужой карман, отвечать на вопросы, дискутировать почти на любую тему с трибуны, в кулуарах, на улице. Отученные от общения с живыми советскими богами люди готовы были поверить в Горбачева, почти как в мессию, и свернуть горы.
Смущала склонность Горбачева окружать себя "заслуженными" функционерами, воплощавшими эпоху, которую предстояло сменить. Не настолько, однако, смущала, чтобы серьезно спрашивать себя: опять говорят одно, думают другое?
Во внутренней политике, даже больше, чем во внешней, все – означает, как правило, ничего. Обещания все переустроить, очистить от скверны бюрократизма спорили с… нескончаемыми обещаниями возлюбить ближнего, поставить человеческое выше догм. Уже не скептики, а симпатизанты тоже вспоминали Козьму Пруткова: дай отдохнуть и фонтану.
Не хочу утверждать, что пустозвонство было отвлекающим маневром. Скорее оно тоже не было продуманным, просчитанным в последствиях, подкрепленным запасными окопами. И ведь что удивительно: Горбачеву были тут свойственны моменты почти пророческого прозрения.
Март 1986 г. Едва завершился XXVII съезд. Генеральный секретарь проводит "узкую" встречу с главными редакторами "Правды", "Коммуниста", еще нескольких газет, руководителями информационных агентств. Осевая мысль его высказываний – мобилизация масс на претворение в жизнь программы перестройки. Дважды с нажимом Горбачев произносит:
– Только не заболтать перестройку. Это реальная опасность. Нельзя позволить заболтать перестройку!
К кому он обращался: к нам или приструнивал себя? Кто с бесподобным упоением возвышал слова в убеждения, а убеждения девальвировал в слова? Кто, все теряя, находил истинное свое призвание в словах, которые под конец вдохновляли разве что пересмешников? Почти каждую революцию подстерегает свой пустоболт, свой Керенский. Александр Федорович заболтал Февральскую революцию. Керенским Октябрьской революции суждено было стать Михаилу Сергеевичу.
Но это случилось не вдруг. Я решительно не согласен с теми, кто с позиций конечного знания приписывает Горбачеву стремления, которых у него, судя по всему, не было. Ничто пока не поколебало моей точки зрения, что история давала не только Горбачеву шанс заложить базис общества социальной справедливости, но и Советскому Союзу новые возможности в его лице. Беда и вина за крушение – на обеих сторонах.
М. С. Горбачев впечатлял своей незаурядностью не только в беспросветно заурядных обстоятельствах, вознесших его в подоблачную высь. Он мог развиться в выдающуюся личность, если бы не страдал пагубным для политика нарциссовым синдромом. Его окончательно испортила власть. Абсолютная власть портит абсолютно.
Самое трудное из испытаний, отмечал я в одной из записок генеральному, – испытание властью. Лишь избранные выдерживают его. Мною предпринимались попытки – устно и письменно – донести до сознания Горбачева, хотя бы заронить зерно сомнения, на пользу ли ему самому, скажем, монументальные репортажи о домашних и зарубежных поездках с вынесением на экраны телевизоров каждой буквы и слога, жеста, театральных улыбок и пауз. Информационный феодализм с человеческим лицом? Не понимал, не принимал, заносил мои интервенции мне же в минус.
Мне довелось с близкого расстояния наблюдать, как теряли себя Хрущев, затем Брежнев или тот же Андропов. Под конец они мыслили главным образом чувствами и еще, пожалуй, болезнями. Нравится – не нравится, утешает – раздражает превращались в критерии правильности и праведности.
Если бы коллеги по политическому руководству при начальном же поползновении первого на авторитарный стиль одергивали его, а при втором случае указали на дверь, то со Сталиным кончилось бы у нас идолопоклонство. К сожалению, в систему не были встроены защитные механизмы против произвола сверху, а расчет на человеческую порядочность – он не для политики и политиков.
М. С. Горбачев изловчился почти сразу сделать внешнюю и военную политику своим исключительным доменом. Остальным здесь давались в лучшем случае совещательные права. И в социально-экономических делах, то есть в решающих составных внутренней политики, генеральный не спешил делиться властными функциями. Но обставлялось все донельзя "демократически".
Политбюро заседает с утра до ночи, обсасывая каждый пункт повестки дня. Не так, как под занавес при Л. И. Брежневе: пятнадцать – двадцать минут на 20–30 вопросов. Горбачев дает каждому члену политбюро высказаться. К обсуждениям могут привлекаться эксперты. Им не возбраняется излагать мнение, не заглядывая в святцы. Чем активнее дискуссия и больше разброс оттенков, тем председательствующему удобнее, подводя итог, провести свою линию. А если Горбачев задумывал что-то отклонить, то в общем было безразлично, как и что говорилось.
Опять оговорка: дебют, миттельшпиль и эндшпиль партии М. С. Горбачева были более чем разностильными. Под конец сам стал слоном в чужих гамбитах. Но в дебюте генеральный ощущал потребность слушать и слышал, допускал, что может чего-то не знать или знать с изъянами. Ко мне, например, обращались вопросы, касавшиеся Центральной Европы и Германии или как очевидца обсуждения некоторых тем при Хрущеве и его преемниках.
Готовлю для Горбачева материал к интервью Р. Аугштайну. Предлагаю заложить в ответ на ожидавшийся вопрос по А. Д. Сахарову (он еще находился в ссылке в Горьком) новый подход ко всей этой истории. Генерального интересовало, с чего повелся конфликт Сахарова с властью. Много тут туманного, замечает он. Мой пересказ монолога Хрущева из 1961 г. был для него новостью.
То же относится к серии разговоров, сопутствовавших, в частности, изданию в США сборника выступлений Горбачева и его книги о перестройке. По тексту последней у меня возникла пара десятков замечаний. Подавляющее большинство их было "с благодарностью" принято.
Но когда он не хотел слушать, до его сознания достучаться было нельзя. То ли вы мешали какой-то интриге, то ли портили настроение.
Полетом в Москву с посадкой на Красной площади М. Руст вызвал больше переполоха, чем в свое время Ч. Линдберг, одолевший Атлантику. Чего не наслушались наши маршалы и генералы, особенно от Горбачева и Ельцина. Скольких офицеров недосчитались вооруженные силы? Словно локальная война прокатилась.
На второй же день после случившегося в интервью гамбургской газете я предложил спустить эпизод на тормозах: "Надо поблагодарить М. Руста; он доказал, что советская система ПВО не такая сверхнепроницаемая". Мое предположение-рекомендацию, что молодой пилот скоро вернется домой, не захотели услышать. Ладно, воспользуюсь возможностью писать Горбачеву напрямую.
Воспроизвожу смысл записки: М. Руст производит впечатление человека, захваченного идефикс, что нередко в переходном возрасте. Серьезных доказательств наличия заговора, "тщательно спланированной провокации" нет. Напротив, данные, заслуживающие доверия, говорят, что М. Руст действовал в одиночку, не ставя цели причинить Советскому Союзу политический, военный или престижный урон. Не в наших интересах переигрывать. Лучше использовать этот случай, чтобы продемонстрировать широту и гуманизм нашей новой политической философии.
Далее я указывал на опасность того, что дальнейшее пребывание под следствием и судебный процесс способны усугубить неадекватность поведения юноши. Если по запоздалом освобождении будет диагностировано, что он не совсем здоров, то расстройство может быть связано с испытаниями, выпавшими на долю М. Руста уже в Советском Союзе. По совокупности мотивов целесообразно обследовать его с участием экспертов ФРГ или передать М. Руста в руки западногерманской юстиции для решения вопроса о его ответственности в зависимости от заключения медиков Федеративной Республики.
А. С. Черняев согласен. Он критически смотрел на депеши нашего посольства в Бонне, всячески нагнетавшего жажду отмщения. Записка идет к генеральному.
На следующий день встречаюсь с большой группой западногерманских журналистов, сопровождавших федерального президента Р. фон Вайцзеккера в его поездке по Советскому Союзу. Тема М. Руста – в центре внимания. Мой комментарий не остается незамеченным.
– Сейчас, возможно именно в эти часы, решается судьба М. Руста.
Большинству присутствующих захотелось понять мои слова так: решается вопрос об освобождении М. Руста. Ни во временном смысле, ни по сути я ни на йоту не отклонился от истины. Но излишняя точность обыденно воспринимается неточно. Судьба М. Руста действительно решилась, но совсем иначе, чем я предлагал и ожидал.
В момент моей беседы с журналистами заседало политбюро. Председательствующий открыл рассмотрение темы М. Руста вопросом, как и почему материалы дознания, которое проводится следователями КГБ, попадают "посторонним лицам". То, что вообще должен знать помимо следователей один генеральный, известно председателю АПН.
Оказалось, что анализ следственной группы КГБ перекликался с ходом моих рассуждений, а вывод, что М. Руста следует не судить, но передать властям ФРГ, почти совпадал. Допустить, что объективное исследование, производимое независимо друг от друга, может дать сходные результаты? Нет, этого Горбачев не захотел, хотя не ошибся бы, потому что у меня не было выхода на следователей.
С изрядным запозданием дошло до меня, что не М. Руста били. Им пороли Вооруженные силы Советского Союза. С них сбивали "спесь", приручали. В армии курс М. С. Горбачева порождал немало кривотолков, непонимания, скрытого противодействия. Со своим бархатным предложением я попал в суконный ряд.
На следующий день после заседания политбюро мне звонит А. Н. Яковлев. Интересуется, на каком основании я "распространяю обещания насчет скорого освобождения М. Руста". "Генеральный тщательно избегает обнадеживать президента ФРГ". Принято решение "передать дело в суд".
Уточняю: обещаний, что М. Руст будет освобожден, не давалось. Говорилось, что "решается его судьба". Политбюро, исходя из ошибочных посылок, приняло вчера ошибочное решение. Я сделал все от меня зависящее, чтобы его предотвратить, но не преуспел.
А. Н. Яковлев "по-товарищески" просит дела М. Руста больше не касаться. Генеральный "почему-то" считает, что на него оказывается давление, и реагирует обостренно.
Встретившись с родителями М. Руста в Гамбурге весной 1988 г., я с чистой совестью мог сказать, что сочувствую быстрейшему их воссоединению с сыном. Единственное, чем мог утешить родителей, – это сообщением, что сыну созданы относительно сносные, щадящие условия отбывания наказания, и главное – что время работает на освобождение их Маттиаса. Наградой мне была узумбарская фиалка.
Другой случай совершенного несогласия с М. С. Горбачевым, пришедшийся на тот же год, касался секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 г. Это долгая история с предисловием и послесловием. Постараюсь передать ее максимально компактно.
В 1968 г., вскоре после перемещения в 3-й Европейский отдел МИДа, меня пригласили войти в редакторский коллектив, который готовил сборник документов "Советский Союз в борьбе за мир накануне Второй мировой войны". Вместе с И. Н. Земсковым, тогда начальником историко-дипломатического управления министерства, мы вышли на Громыко с предложением предать гласности "приложения" к договорам с Германией, которые заключались в 1939 г., и тем подвести черту под непрекращавшимися дискуссиями о "секретных протоколах".