Где-то через полчаса примеры был "расщелканы", а у Пашки появился на свет еще не оструганный, не отделанный, но уже весьма впечатляющий "наган". (Следует сказать, что все самодельные пистолеты, независимо от размера и вида, мы называли наганами). Пашка дунул в ствол и глянул сквозь него на лампу.
Отделка заняла довольно много времени. Пашка остругивал кухонным ножом рукоятку и боковые стороны ствола, потом скреб их кусочком стекла. А мне он доверил выстругивать палочку-ударник с набалдашником на конце. Нельзя сказать, что я полностью справился с этой задачей, но все же посильную долю труда внес, и Пашка сказал "молодец". Затем он погонял палку-ударник, словно шомпол, по стволу. Оружие было почти готово.
Действовали эти пистолеты так. Ударник оттягивался на резинке и краем набалдашника зацеплялся за тыльный срез пистолета, над рукояткой. Потом следовало прицелиться и ногтем большого пальца надавить набалдашник снизу. Ударник срывался, бил в стволе по "пуле". Чем крепче резина, тем сильнее выстрел.
– А есть она, резина-то?
Пашка поскреб щетинистое темя.
– Щас поищем…
Он вытянул нижний ящик комода, где тетя Лена хранила всякое мелкое хозяйство: лоскутки, наперстки, мотки ниток, ножницы, веревки и бельевые прищепки.
Мы добросовестно перерыли весь ящик. Напрасно.
– Ну был же целый клубок резинки! – сокрушался Пашка. – Мама недавно мне в трусы продергивала. Куда спрятала?
– Может, взять от рогатки? – осторожно посоветовал я. Рогатка у Пашки была замечательная, с тугой красной резиной.
– Да рогатку она отобрала вместе с коньками…
Я в точности как Пашка поскреб темя. Стряхнул валенок, засучил штанину и стянул с ноги круглую подвязку, которая прихватывала над коленкой длинный штопаный чулок. Она была из узкой бельевой резинки. Чулок сразу противно обмяк и поехал вниз, но я сунул ногу в валенок.
Резинка оказалась в самый раз. Пашка сложил ее в двойное кольцо, надел на пистолет. Щелкнул ударником. Раз, второй. Потом протянул мне:
– На…
– А сколько раз можно щелкнуть? – спросил я, понимая, что отношение к чужому оружию требует деликатности.
– Да сколько хочешь. Это же твой наган.
Я замигал.
– Почему… мой?
– Ну… так, – хмыкнул Пашка. – Потому что подарок. Сделал и подарил… Нельзя, что ли?
Что его подвигло на такую щедрость? Может, виноватость из-за того, что недавно зря обидел меня? Или просто захотел порадоваться м о е й радостью? Ведь бывает, что подарить кому-то хорошую вещь не менее приятно, чем иметь самому… Или просто потому, что был он вот такой Пашка – то насмешливый и вредный, то добрый и даже ласковый. Конечно! Он не раз показывал свою доброту и раньше. Наример, когда подарил непроливашку! Ведь не хотел он, чтобы я перемазался чернилами, подарил от души! А в неприятностях со штанами я сам виноват!
– Ну-ка примерь, влезет ли в карман, – посоветовал Пашка.
Штаны на мне были, те самые, прошлогодние. Они стали покороче (то ли ссохлись, то ли я подрос), нижние края их иногда вылезали из широких валенок, но карман ничуть не уменьшился. И наган уместился в нем, будто сделан был по заказу.
– В самый раз!.. Паш… А я тебе вот это. Тоже в подарок… – И я протянул ему красного льва.
Пашка подарок оценил. С удовольствием оттиснул льва на Володином журнале "Вокруг света". Потом мы украсили львом боковые стороны пистолетного ствола. Красная мастика прекрасно впечаталась в оструганное дерево.
– Ну, давай испытаем наган! – сказал Пашка.
Мне и самому не терпелось.
– А чем стрелять?
Пашка сказал, что где-то у его мамы был запас сухого гороха. Стал шарить в шкафу и на полках у печи. Банка из-под гороха нашлась, но оказалась почти пустой. На самом дне мы обнаружили только десятка два горошин. Ну, для начала годилось и это.
А еще нужны были мишени. Пашка решил, что лучше всего стрелять по игральным картам. Он сказал, что раньше гусарские офицеры любили бить из старинных кремневых пистолетов "прямо в туза". Я подумал, что едва ли мы попадем из нашего оружия не только в туза но и в саму карту. Но, конечно, не спорил.
Однако растрепанную карточную колоду Пашка не нашел. Видимо, тетя Лена спрятала карты вместе с проволочным крюком, коньками и рогаткой – чтобы беспутный сын не предавался с приятелями азартным играм в "дурака" и "пьяницу".
– А может, достать солдатиков? – нерешительно предложил я.
…В какой-то повести я уже упоминал о пухлой канцелярской папке, в которой хранились Пашкины картонные солдатики. Но сейчас хочу вспомнить о ней подробнее. Если говорить точно, солдатики были не Пашкины, а его отца. Отец их коллекционировал. Рисовал на картонках и вырезал солдат, офицеров и генералов разных стран, раскладывал их по армиям и полк а м… Это невинное развлечение дорого обошлось Григорию Ивановичу Шаклину. В сентябре тридцать седьмого года, его арестовали и обвинили в чем-то вроде агитации в пользу западных и белогвардейских армий (хотя в коллекции было немало и красноармейцев в буденовках). Не знаю, может быть это обвинение было не самым главным, потому что папку с солдатиками даже не забрали, как вещественное доказательство. Но в семье Шаклиных и среди соседей говорили – виноваты солдатики.
Впрочем, Шаклины папку не выкинули и не предали проклятию. Может быть, тетя Лена суеверно считала, что пока солдатики целы, сохраняется шанс на возвращение мужа. Иногда она (правда не очень охотно) давала солдатиков Пашке и мне – поиграть. А порой, когда матери не было дома, Пашка вытаскивал их сам. Мы устраивали на полу парады и сражения. Ставили в шеренги красных бойцов и краснофлотцев, шотландских стрелков в клетчатых юбках, французских гренадеров и генералов в пышных эполетах, турецких янычар в чалмах…
Были здесь и немецкие солдаты. В глубоких касках, с тяжелыми ранцами. Еще "довоенного образца", но очень похожие на тех, которое напали на нас в сорок первом году…
Надежда на возвращение Григория Ивановича не сбылась. В пятидесятых годах тете Лене сообщили, что он во время войны умер в лагере. Так все и думали долгое время. Но и это оказалось неправдой.
Недавно я приезжал в Тюмень и зашел в редакцию газеты "Тюменский курьер". Ее главным редактором был Рафаэль Соломонович Гольдберг, с которым мы когда-то вместе учились в Свердловске, в университете. Посидели, повспоминали… Я, глотнув рюмку-другую коньяка, нырнул в своих воспоминаниях не тлолько в студенческие времена, но и глубже, в детство сороковых годов. Была на то причина. Редакция располагалась в крыле большущего здания горисполкома, которое построили на месте моего родного деревянного квартала. И крыло это, как я прикинул, оказалось как раз там, где когда-то в длинном одноэтажном флигеле находилась тесная Пашкина квартирка.
Вспомнил я и наши игры, и солдатиков, и горькую судьбу того, кто их когда-то мастерил…
Рафаэль Соломонович переспросил фамилию. Поднялся. Взял с полки два тяжелых тома. Это была "Книга расстрелянных" – скорбный список тех, то погиб на территории Тюменской области от рук НКВД в годы большого террора. Составлению этого мартиролога журналист Гольдберг отдал немало сил. На двести шестнадцатой странице нашли нужное имя. Оказалось, что Пашкин отец, старший бухгалтер транспортной конторы Тюменского торга, был расстрелян в Тюмени 12 октября 1937 года… (Фамилии в этой повести слегка изменены, но внимательный читатель, если захочет, разберется).
Потом мы с Рафаэлем поехали на улицу Полевую, где из обломков здания тюменского НКВД сложен скромный памятник невинно погибшим. Он стоит на месте захоронения многих жертв репрессий. В кирпичной стене темнеет окошко со вмурованной подвальной решеткой. По кирпичам тянется лента из черного лабрадора. На ней слова: "Никогда больше". Написано это трижды: на латыни – вечном языке всех времен, по-русски – на языке нашей многострадальной страны и по-татарски – на языке давних и многочисленных жителей Тюменского края.
На той же книжной странице, где сведения о Пашкином отце, есть слова Рафаэля Гольдберга: "Мир все равно изменится к лучшему. А самое главное, вернусь к тому, с чего начал: никто и никогда нам с вами ночью не постучит в дверь".
Дай-то Бог…
А Пашку, то есть Павла Григорьевича Шаклина, я в тот приезд так и не увидел. Звонил, звонил ему, но телефон не ответил.
6.
…Ну ладно, опять я отвлекся. Вернусь в тот январский вечер сорок седьмого года. Пашка вытащил из ящика комода папку. Мы тесной шеренгой (чтобы меньше было промахов) расставили на краю стола немецких солдат. А в кого еще стрелять-то!
Стреляли метров с трех. Садились верхом на стул, животом к спинке, брали наган в две руки, упирались в спинку локтями и палили горошинами по врагам. Строго по очереди. У Пашки получалось, конечно, лучше, но и я после десяти выстрелов сбил трех "фрицев". Потом кончились боеприпасы. Мы бросились собирать горошины на полу, но отыскали, разумеется, не все – в полу были щели. А после повторной стрельбы горошин осталось всего пять штук.
Пашка забрался с ногами на высокий комод. Там стоял старинный граммофон с трубой и несколько шкатулок затейливого вида. Он открыл одну и отыскал в ней стеклянные шарики от рассыпавшихся бус тети Лены. "Все равно они не нужны". К сожалению, шарики не все подходили по калибру, многие были слишком крупными. Скоро стеклянный боезапас был растрачен, а стрелковый азарт не иссяк. И Пашка взял с комода еще одну шкатулку – "аптечную". Там нашлась облатка с мелкими таблетками ярко-желтого цвета.
– Смотри, в самый раз…
– А может, это нужное лекарство? – сказал я опасливо.
– Да никому ни на фиг не нужное! Оно тут уже который год валяется…
Лимонными пилюлями мы сразили еще несколько солдат вермахта. Правда, летели эти таблетки не так точно, как горох и бусы. Одна даже угодила в мою непроливашку, что стояла на боковой кромке стола. И не в бок попала, а прямо внутрь. Я слегка забеспокоился: не испортятся ли чернила? Но Пашка сказал:
– Да какая холера с ними случится…
В это время разом явились домой Пашкин брат Володя и моя сестрица. Какая уж тут стрельба! Я сразу был востребован домой и ушел, ощущая в заднем кармане приятную тяжесть пистолета. А Пашка остался украшать красным львом свои учебники и книжки.
Сестра проверила мое задание по арифметике.
– Небось, тебе все примеры Павел решил?
Я дипломатично промолчал.
– Мог бы и по письму сделать упражнение.
Эти неосторожные слова дали мне законный повод ля возмущения:
– Я, что ли, лошадь какая-то? Пахать без отдыха!..
За упражнение по письму я сел только вечером следующего дня. Обмакнул перо в непроливашку. Вывел первую букву. Обалдело замигал. Чернила были изумрудного цвета.
Сестра долго не могла поверить своим глазам.
– Что это такое ты с ними сделал?
– Ничего я с ними не делал! Сами перекрасились! Откуда я знаю, как? Стояли, стояли, и вот!.. При чем тут я?!
Мое негодование было почти искренним. Ведь в самом деле, я мог и не заметить, как вчера в непроливашку угодила желтая пилюля! То, что желтое в смеси с темно-синим и фиолетовым образует зеленый цвет, я прекрасно знал, но не собирался делиться сестрой этим соображением. И она, как ни странно, поверила в мою невиновность. Только пожала плечами.
– Представляю, что скажет завтра Прасковья Ивановна…
Прасковья Ивановна сказала:
– Владислав! Это что за новый фокус! Почему у тебя в тетради зеленые чернила?
– Я сам не знаю! Были нормальные и вдруг сделались такие.
– Что ты морочишь мне голову!
– Ничего я не морочу! Вчера начал писать – и вот… А других у меня нету.
– Меня это не касается.
– А почему нельзя писать зелеными?
– Потому что не полагается. Школьники должны писать химическими чернилами.
"Химическими" тогда назывались фиолетовые чернила.
Меня "заело". Такое со мной случалось иногда в отношениях с Прасковьей Ивановной. Если я был уверен в своей правоте.
– Все же я не понимаю. Чем зеленые хуже химических? Главное, чтобы все было написано правильно!
– Вот за такое "правильно" зелеными чернилами я буду снижать тебе оценку на один балл.
– А у меня других нету, – упрямо повторил я. И продолжал писать зелеными. И дома, и в школе. Двоек за это я, правда, не получал, но тройки шли сплошняком. Класс с интересом наблюдал, кто кого переупрямит: я "Прасковьюшку" или она меня.
Наконец, Прасковья Ивановна пожелала побеседовать с моей мамой.
– А она не может прийти в школу, – сообщил я с тайным злорадством.
– Это почему же?
– Придите в гости, сами увидите, – независимо отозвался я.
Прасковья Ивановна не поленилась, пришла. И увидела, что маме сейчас действительно не следует много гулять: момент появления моего братишки на свет был уже недалек. Это обстоятельство смягчило Прасковью Ивановну, однако она все же просила маму "снабдить Славика чернилами, какие положены в школе". Мама обещала.
Но выполнить обещание было нелегко. "Химических" чернил ни дома, ни у сестры не оказалось. У сестры вообще не было никаких, она писала автоматической ручкой (редкая в ту пору вещь), которую привезла из Одессы. А в чернильнице отчима на донышке поблескивала бледно-синяя жижица, которая годилась для школы не больше, чем ярко-изумрудный раствор. Надо было идти на рынок-толкучку за чернильным порошком или за "химическим" карандашом, из грифеля которого можно было настрогать тот же порошок. Но идти было некому (не меня же, восьмилетнего растяпу, посылать!).
– Попроси у Павлика или у девочек, – говорила мама. Но я отвечал, что у Павлика нет, а с девчонками-соседками я поругался.
Я хитрил. Дело в том, что новые чернила пришлось бы наливать в какой-нибудь аптечный пузырек и таскать его в школу вместо непроливашки. Такой поступок мне казался недостойным. Получилось бы, что я предал свою любимую чернилку. Кроме того, это могло послужить дурной приметой, а я в ту пору был весьма суеверен.
Я понимал, что выход один: поскорее освободить непроливашку от зеленых чернил. Но как? Потому эта чернилка и "непроливаемая", что до конца вытрясти из нее жидкость никогда не удается. Чтобы заляпать штаны – пожалуйста, а досуха – никак. Расходовались же зеленые чернила очень медленно. Наверно, хватило бы до весенних каникул.
Спас меня, сам того не ведая, отчим. Однажды он вернулся с работы необычно рано. Я в тот день обитал не у сестры, а дома. Отчим сообщил, что пришел перекусить, а потом снова отправится в свою контору. Там какой-то деятель из райкома партии будет всем сотрудникам читать лекцию о "новом этапе строительства социализма в послевоенный период". Было заметно, что перед приходом отчим уже успел перекусить. Точнее, закусить. А перед закуской принять порцию водочки. Попахивало от него изрядно. Судя по всему, он с кем-то из приятелей заглянул в подвальную забегаловку на углу Первомайской и Вокзальной (называлась она "Метро").
После тарелки щей и немалой дозы жареной картошки отчим осоловел и прилег на кровать. Мама смотрела на него, покачивая головой.
– Как же ты пойдешь на лекцию? В таком-то виде…
– А я и не пойду, – ответствовал отчим. Как всегда после дозы, равной четвертинке, он погрузился в беспечность и умиротворение.
– Тебе же попадет! Ты же понимаешь, что отметят всех, кто не пришел!
– Скажу, что заболел…
– Так тебе и поверили! Такие лекции – обязательные! Это же про социализм…
Негромко, но внятно отчим сообщил с кровати:
– Проблемы строительства социализма, нужны мне, как дохлому Бобику клизма…
Мама в панике заоглядывалась на тонкие фанерные стены. Потом плачущим тоном пообещала:
– За свой длинный язык ты опять окажешься там …
Но отчим уже мирно посапывал в подушку. На его блестящей, с прямым пробором прическе блестел зайчик от лампочки.
А меня вдруг осенило! Я вспомнил детскую клизму из рыжей резины, которой иногда играл, как мячиком. Эту клизму я звал "Буратино" за ее длинный острый нос. Нажмешь резиновый шарик, сунешь "нос" в воду, наберешь ее внутрь, и можно брызгать в приятелей – это летом, в жару… Но ведь можно таким же образом высосать из непроливашки чернила!
Клизму я отыскал за сундуком. Сдул с нее пыль. Вставил резиновый хоботок в непроливашку. Надавил и отпустил баллончик. Чернила втянулись в него с шумным всхлипом. Я выплюнул их из клизмы в помойное ведро за дверью. Потом отсосал из непроливашки то, что еще осталось. А после несколько раз наливал туда воду и тоже отсасывал. Вода сперва была зеленой, но с каждым разом становилась все светлее и наконец сделалась бесцветной. Затем я долго пускал клизмой в чернилку струи воздуха – для просушки.
Новые чернила я изготовил сам – их огрызка химического карандаша, который держал про запас в укромном закутке. Налил их в непроливашку. Попробовал. Чернила были как чернила, не очень густые, но вполне пригодные. Прасковья Ивановна вздохнет наконец с облегчением. Мне, однако, стало грустно.
Жаль было изумрудных чернил. Мне чудилась в них какая-то сказочность. Иногда я рисовал ими на старых газетах буйные африканские джунгли (как в книжках про Айболита и пятнадцатилетнего капитана). В этих джунглях, казалось мне, водились добродушные красные львы. Можно было бы сочинить целую сказку и записать ее зелеными чернилами. Теперь никакой сказки не будет…
Но однажды я все-таки сочинил "зеленую сказку". Правда написал ее уже обычными чернилами, но как бы в память о тех изумрудных, волшебных.
Случилось это весной, в ярком теплом апреле. Сверкающее солнце за окнами напоминало о близком Первомае, а там и о недалеком уже лете. Было слышно, как в тополях за окнами галдят беззаботные воробьи, у которых вся жизнь – каникулы.
В один из таких дней к нам в класс пришла практикантка из учительского института. Нина Алексеевна. Молодая и жизнерадостная. Прасковья Ивановна часто сидела на ее уроках и порой почему-то хмурилась, но замечаний Нине Алексеевне не делала. По крайней мере, при нас…
Однажды Нина Алексеевна задала нам на дом необычное упражнение.
– Напишите, ребята, к понедельнику какое-нибудь маленькое сочинение из слов, которые начинаются на одну букву. Посмотрим, какой у вас словарный запас.
– Как это? – сказал недовольный жизнью второгодник Серега Тощеев.
– Очень просто! Ну, вроде известных стишат: "четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж"…
Я хотел уже высунуться и сказать, что черные чернила в школе, наверно, запрещены так же, как зеленые. Но Нина Алексеевна жизнерадостно продолжала;
– Это вроде игры. Не бойтесь, у кого не получится, двоек я ставить не буду. А кто сочинит удачно, получит четверку или пятерку.
Это всем понравилось. Вот бы всегда так с домашними заданиями!
Я решил постараться. Глядишь и заработаю пятерку. Их, пятерок-то, у меня в запасе было ох как немного.
Почему-то вспоминались зеленое чернила. Казалось, что, что, если бы писал ими, у меня получился бы целый рассказ, а Нина Алексеевна меня ничуть бы не ругала за изумрудные строчки.
Увы, тех чернил не осталось ни капли. Но я решил, что стану писать "как будто бы ими". И само собой получилось, что выбрал я букву "з", а первое слово было "зеленый".