На Перекопе прорыв возлагался на "цветные войска" Кутепова; со стороны Чонгарского полуострова, вдоль железнодорожного полотна, должен был наступать ген. Писарев с остатками шкуринцев. В случае удачи слащевского десанта, здесь не ожидалось серьезного сопротивления: неприятель, обойденный Слащевым, все равно вынуждался к спешному отступлению с этого участка. Лишенные активной роли, донцы были поставлены в таком месте, чтобы в случае нужды могли легко двинуться на помощь и Кутепову, и Писареву.
Вырвавшись из объеденного Евпаторийского уезда, казаки ожили, опять очутившись на подножном корму среди зеленеющих полей, столь приятных их сердцу.
Калмыки, служившие в конвое Абрамова, на целые дни забирались в волнистую мураву и, усевшись по-восточному, мурлыкали свои меланхолические песенки. Штаб расположился в небольшой деревне Богемке, населенной чехами-колонистами. Здешний район пока еще изобиловал всякими снедями, и мы, изголодавшись у моря, яростно набросились на молоко, масло, творог и яйца.
Странное у нас царило настроение. О политике почти не говорили. Будущее просто замалчивали. "На уру идем, но другого исхода нет: попали в тупик", - было на уме у каждого про настоящее. В конечную, будущую победу, разумеется, не верили. Но о том, что теперь уже не прежняя, настоящая война с большевиками, а безнадежная авантюра, - вслух не решались говорить. Не потому, что боялись кары, - на этот счет опасаться не приходилось, так как в казачьем корпусе господствовала свобода болтовни, а просто из самолюбия, чтобы не показаться пессимистом и не прослыть трусом. В интимных же беседах, конечно, менее стеснялись.
Глава административной части штаба нашего корпуса, так называемого "дежурства", ген. - майор Н.И. Тарарин, с которым мне часто приходилось вместе ездить на доклады к Абрамову, не верил в успех врангелевского дела, как в самом начале, так и в период наибольших успехов крымской армии, и не скрывал этого своего убеждения от меня. Я соглашался с ним уже по одному тому, что видел невозможность какой-нибудь творческой работы в белом стане, где даже такие, как Тарарин, занимали высшие места. Безвольный, робкий, чуждый всякой инициативы, то, что называется "шляпа". Просто не верилось, что этот человек три месяца тому назад командовал дивизией. Бездна суеты и никакой распорядительности; безукоризненная честность и ни на грош здравого смысла. Во врангелевский период существовала тенденция изгонять из армии людей порочных. Но они уносили вместе с пороками и смелость, энергию, самодеятельность. На смену им приходили трусы, чинуши, фельдфебеля.
Впоследствии, в эмиграции, ген. Тарарин оказался недурным столяром и зарабатывал себе этим ремеслом пропитание. В Крыму же никто не догадывался об этом генеральском таланте, так как он в течение всего похода если не подписывал бумаги, то запоем дулся в винт и преферанс. Благодаря его беспечности весь штаб чуть не погиб несколько раз.
Едва только донской корпус скрянулся с места, как посыпалось множество жалоб на самовольные реквизиции и бесчинства. Уходя со своих квартир в Евпаторийском уезде, казачьи части чисто грабительским путем приобрели себе кой-какой обоз, без которого, впрочем, все равно были немыслимы операции. Кроме этого они позабирали много домашней утвари, - котлов, чашек, топоров и т. д. Отчасти к этому вынуждала необходимость. Разбираясь в куче этих жалоб, я с грустью думал, что и здесь, где чехи так радушно принимали нас, повторится то же самое, что вдогонку нам понесутся проклятия обобранного населения.
В Богемке реформированная Врангелем контрразведка приступила к работе. Но ее первые дебюты были неудачны. Так, она установила, что в районе донского корпуса появился большевистский агитатор, который ездит в черной карете и разбрасывает прокламации. Наконец, штаб получил известие, что черная карета задержана, агитатор пойман. Так как я, по старой памяти, мало доверял этому органу политического розыска, да и ген. Абрамов предпочитал контр-разведчикам юристов, то для допроса задержанного был командирован мой офицер для поручений поручик Брусенцев.
Произвел! - доложил он мне через полчаса.
Что так скоро? Что выяснилось?
Выяснилось, что наши контр-разведчики - дураки. Агитатор, может быть, и разъезжал, да не тот, кого они задержали. В карете оказался старший врач одного из полков. Предъявил все документы. Помилуйте, говорит, какие у меня прокламации? Я ездил в Симферополь за медикаментами. Касторки у меня, пилюль всяких, - сколько угодно, а насчет прокламаций увольте.
Другой раз в одном из селений на берегу Сиваша арестовали приходского священника. Батя довольно шумно справлял свои именины. В заключение пирующие пустили несколько ракет.
Сигнализация неприятелю беспременно… Большевистский шпион в рясе…
При обыске нашли две ручные бомбы.
Насилу попик выкрутился. Бомбы и другие военные припасы оказались чуть не в каждом доме на берегах Сиваша. И белые, и красные, отступая, бросали их где попало.
О готовящемся наступлении, конечно, военные догадывались, но никто не знал, когда оно начнется.
25 мая со стороны Перекопа доносилась усиленная артиллерийская стрельба. Штабная братия вопросительно поглядывала друг на друга.
Что это, наши напирают или нас жмут?
На следующий день было приказано грузиться на поезд. Через Богемку проходила железная дорога от Джанкоя в сторону Перекопа.
Не знаете? - сообщил мне комендантский адъютант, принесший распоряжение о погрузке. - Красные разбиты под Перекопом. Наши прорвали их фронт. Выход из бутылки, кажется, обеспечен.
Ну, а обратный вход в бутылку?
Пока что, будем жить этим.
Никто в штабе не ликовал. Царило опасение, как бы наш минутный успех не кончился немедленным окружением и разгромом нашей крошечной армии на широких полях Северной Таврии.
Но так или иначе крымский период гражданской войны начался. Врангель ринулся добывать себе славу, французам - царские долги. Тифозные, вшивые, оборванные солдаты, не зная выхода из тупика, с мужеством отчаяния ударили на врага.
В иностранных газетах с этого дня появилась рубрика, озаглавленная в переводе на русский язык: "Авантюра генерала Врангеля".
X. ВЫХОД ИЗ БУТЫЛКИ
Слабые красные части, сторожившие крымскую армию у Перекопа, не выдержали натиска "цветных войск" и спешно начали отходить на север. Удаче прорыва содействовали больше всего танки. Под их прикрытием пехота уже смело бросалась в атаку красноармейских окопов.
В то же самое время, как Кутепов имел успех на Перекопском перешейке, ген. Слащев, высадившись со своим корпусом у дер. Кирилловки, повел наступление на Мелитополь, а ген. Писарев двинулся со шкуринцами через Чонгарский полуостров к узкому выходу из Крыма в восточной части Сиваша. Опасаясь окружения, Красная армия повсеместно отступила.
Наш Донской корпус вышел из бутылки позже других.
Опасения штаба Главнокомандующего не подтвердились. Казаки, как только почуяли боевой огонь, сейчас же воспрянули духом.
- Станция? Подавай следующую! - орали "Гундоря" ген. Гусельщикова на ст. Таганаш, перед самым Чонгарским полуостровом.
Это был лихорадочный порыв зверя, которого заключили в клетку.
Наш поезд медленно продвигался к северу. В штабе не особенно хорошо знали положение на фронте. Хотя по инерции и из любопытства каждому хотелось вперед и вперед, но настроение по-прежнему царило скорее боязливое, нежели воинственное. Все видели, что идем на Советскую Россию ни с чем, с голыми руками, даже без веры в чудо.
Ген. Абрамов не принадлежал к числу начальников, способных ободрить или хоть осчастливить своих подчиненных каким-нибудь собеседованием. Целые дни сидел он в своем отделении (мы ехали в простом вагоне Ш-го класса) с начальником штаба и никогда не появлялся из-за дверей даже к нам, высшим должностным лицам.
Что он у вас за такая бука? - спросил я ген. Тарарина, природного казака и потому хорошо знавшего старое донское офицерство.
Так уж он воспитан. Вы никогда ничего не слыхали про его отца?
Не приходилось.
Это была презанимательная личность. Простой, необразованный казак, он ухитрился дослужиться до генеральства. Будучи бригадным командиром, он во время маневров однажды взял в плен самого министра Ванновского и заставил у себя обедать. Потом он пошел по администрации, был окружным атаманом Донецкого округа. Тут он хозяйничал, как некогда в своей сотне. Баб, девок, старух, - всех считал своими подчиненными. - "Ишь ты, окаянная, - кричал он иногда молодой казачке, - как рожу-то свою наштукатурила, а хата небось не выбелена. Вот я тебе покажу. Чтобы, как поеду назад, хата блестела как снег, не то я тебе… видишь?" Тут ногайка взвизгивала в воздухе и хлестко шлепалась о генеральский сапог. Строг был, все перед ним дрожали. Когда его собственные дети приезжали к нему из кадетского корпуса в отпуск, он заставлял их являться к нему с форменным рапортом: "Ваше превосходительство! кадет такой-то в отпуск прибыл". Папаша сурово осматривал сынков, и горе, если находил пуговицы недостаточно насветленными или ремень плохо подтянутым. Сейчас под арест. Где уж тут не сделаться букой, привыкнув и отца родного бояться.
- Да, - продолжал Тарарин после паузы, - это был служака старого закала. Он не особенно ценил образование и считал его гибельным для казака. Однажды он представлялся государю, который поинтересовался, велика ли у него семья и по какой дороге пошли дети. - "Один-то вот ничего, ответил старик, - в строю служит, старший же отбился от рук, погибший человек, изменил казачеству". - "Что же с ним такое?" - "Пошел в генеральную академию, есть там такая. Для казака она, по моему глупому уму, гибель". Только напрасно старик беспокоился. Яблоко от яблони недалеко упало, хотя и впитало в себя сладкий сок образования.
Наш поезд между тем тащился по безжизненному Чонгарскому полуострову, который врезался в Сиваш и запирал его с востока.
То и дело по сторонам полотна виднелись воронки, зловещие следы недавнего боя. Даже среди мелкого Сиваша, перерезанного насыпями для добывания соли, можно было заметить множество углублений среди илистого дна.
Наконец мы перебрались по Чонгарскому мосту в Северную Таврию и остановились у станции Сальково. В течение зимы здесь был самый боевой участок. Тут и окопы, и ряды проволочных заграждений, защищавших восточное устье Крыма. Здешняя солончаковая почва плохо родила траву, вместо которой поверхность земли покрывал стальной щебень. Тысячи снарядов разорвались на этом участке, но тысячи упали в целом виде и теперь валялись безжизненные, как трупы, но далеко не безопасные. Кое-где у моря торчали жалкие крохи рыбачьих лачуг, разрушенных огненным дождем.
Вот видишь, - обратился я к своему офицеру Брусенцеву, страшному скептику, - мы уже не в Крыму, а в Северной Таврии.
Вижу и думаю, будут ли нам готовы пароходы в Крымских портах, когда лавиной покатимся назад.
Однако, ведь несомненная победа.
Да, победа всей нашей армии над большевистским обсервационным корпусом.
28 мая мы прибыли в Ново-Алексеевку.
Эта станция тоже сильно пострадала от бомбардировки, но здесь кругом уже зеленое степное приволье. Вдали чернеют силуэты громадных сел и колосятся нивы.
Возле самой станции находился плодовый питомник таврического земства. Его окружали целые стены сирени и роз. Под кустами блистали осколки снарядов. Мощная южная растительность спешила закрыть их листвой. В одном месте василек вырос в шрапнельном стакане.
Жизнь побеждала смерть.
Вот вам прообраз нашей борьбы за святое дело, - заметил наш корпусной священник о. Андроник, при виде василька, избравшего своей квартирой такой страшный предмет. - Красные - это олицетворение смерти, мы несем с собой жизнь. Не успели придти, как все кругом оживает, все ликует, все радуется. Даже сама природа. День-то какой!
Увы! Кругом нас мало кто радовался. О. Андроник или заблуждался или лицемерил.
Наше наступление развивается, - припоминаю крикливые афиши в Джанкое. - Население встречает наши войска со слезами радости, засыпает цветами, выносит хлеб и соль. Все торжествуют избавление от красного гнета и уверяют, что везде к северу уже назрела почва для всеобщего восстания, которое сейчас же вспыхнет, чуть только приблизится наша армия.
К вам хохлы, - докладывает комендантский казак.
Уж не с цветами ли?
Нет, с жалобами.
Группа серых, невыразительных лиц. В руках не цветы, а клочки исписанной бумаги.
В чем дело, господа?
Господа мнутся. Их смущают мои красные лампасы.
Вот этот, к кому вам надо, прокурор, - объясняет казак. Из группы выделяется черная рубаха.
Время, ваше высокоблагородие, скоро пшеницу косить надо…
А тут ваши казаки лошадей отняли. У кого одна была, одну взяли, у кого две, обеих увели. Ведь этак мы хлеба не соберем, и вам будет голодно. Как воевать станете?
Из какого села?
Рождественского.
Какой полк отбирал лошадей?
Не знаем… Командир ихний такой молодой и сурьезный… еще без руки будут.
Гриша Чепчиков, это его работа, - мелькает в голове.
Я только что назначен начальником военно-судебной части Донского корпуса, на правах представителя Главного Военного Прокурора Юга России, и одной из главнейших моих обязанностей является надзор за деятельностью только что учрежденных военно-судебных комиссий.
Отвожу жалобщиков в штабную комиссию, вчера прибывшую из тыла. Она еще не сорганизовалась. Ненавистному учреждению отвели товарный вагон, который осаждает целая толпа. У всех в руках удостоверения от сельских властей о том, что они отправляются в прифронтовую полосу для розыска своих лошадей, захваченных войсками.
Где цветы, где радость избавления от большевистского гнета, где необычайный энтузиазм сермяжных патриотов?
Старики терпеливо жмутся у заветного вагона, где записывают заявления. Более молодые что-то не весьма дружелюбно поглядывают на нас.
Отнято столько лошадей, что донцы теперь уже опять конница. За один день укомплектовались конским составом! - замечает секретарь комиссии М. Б. Полонский.
Это оказалось правдой.
Какие мы пехотинцы? Мы - природные конники, - рассуждали донцы. - Если хотят, чтоб мы воевали, так давай коней.
На глазах неприятеля происходило это изумительное обращение донцов из пехоты в кавалерию. Особенно азартничали бывшие мамонтовцы. Силой отворялись сараи, силой выпрягались лошади у пахаря в поле. Крестьяне не знали, что делать, терпеть обиду или ударить в набат и броситься с голыми руками на защиту своей "худобы".
Последнюю лошадь, и ту берете! - кричит, сверкая глазами, староста безрукому Чапчикову.
А я вот последнюю руку отдаю родине, - отвечает вояка. У крестьян нет седел.
Тащи, братва, подушки. У нас все пойдет. Устраиваются своеобразные пуховые седла.
Шашки можно отнять у неприятеля, но пока нет шашек. - Режь, войско, жгуты… вон веревка.
Могет соответствовать.
Когда неприятель бежит, его можно гнать и с обрывком веревки.
Так вооружался и снаряжался донской корпус.
Усевшись на коней и почувствовав себя в родной стихии, донцы ринулись в бой, оглашая степь боевым призывом.
А в деревнях раздавался плач и неслись проклятья вдогонку непрошеным освободителям.
Не прошло и недели с начала наступления, как ходоки из деревень "завоеванной" Северной Таврии запрудили все учреждения Крыма с жалобами на самочинные реквизиции лошадей, упряжи и "тачанок" (телег), а иногда и на грабежи. Порочные элементы под шумок не брезгали и реквизицией ценностей.
Из нашего поезда тоже началось паломничество в ближайшие деревни. Кто из офицеров шел сам, кто посылал вестовых за покупкой продуктов.
Ой, боюсь я такой дешевой покупки, как бы не попасть к вам в комиссию, - сказал мне однажды брат командира корпуса, полк. П. Ф. Абрамов, старший адъютант по хозяйственной части.
А что?
Мой Хорошилов опять принес без денег яиц и масла. Говорит: подарили. Брешет подлец; наверно, "благодарность от мирного населения".
Производим тут же дознание. Вихрастый парень, со вздутой щекой, клянется и божится, что сами крестьяне дали. Пришлось поверить, предположив, что перепуганный народ хотел задобрить завоевателей.
30-го мая мы едва не попали в плен к красным.
К этому времени Слащев уже занял Мелитополь и шел по направлению к днепровским плавням, куда двигался и корпус Кутепова. А в тылу у них преспокойно блуждала красная дивизия Блинова. В ночь на 30-е она напала и порубила артиллерию и некоторые тыловые части корпуса Писарева, а днем направилась на Ново-Алексеевку, где ее менее всего ждали.
В этот день, около полудня, я блуждал по разбитой снарядами станции в поисках съестного. При сидении в вагонах этот вопрос имел большое значение. Наконец жена одного железнодорожника вынесла мне тарелку куриного супу. Я с жадностью начал приканчивать его, усевшись на скамейку. Женщина услаждала меня разговором.
Господи боже… За эти пять дней мы ожили, перевели дух, не слышим этого окаянного пушечного гула. Всю зиму и весну под страхом жили. Смотрите, все у нас разнесено снарядами, нет ни одной целой хаты. Все больше по подвалам сидели вместе со свиньями.
Как начнут ваши посылать нам шестидюймовые гостинцы, так и бежишь в подвал, что есть силы. Теперь отошли…. Ай, что же это такое?
Ряд гулких орудийных выстрелов прервал поток бабьего красноречия. Безмолвная степь застонала.
Что тут опять деется? Никак тут опять бой будет? - заголосила баба. - Дашка, загоняй петухов, разбегутся.
В хатах послышался рев. На станции засуетились. Облака пыли задымились вдали, к северу от Ново- Алексеевки. Как бешеные, летели оттуда обозы.
Что, в чем дело? - обратился я, прикончив и суп и курчонка, к краснощекому поручику, который лежал в проезжавшей мимо меня телеге.
Драпаем… Наступает красная конница… Она уже несколько дней блуждает в тылу нашей армии… Ой, много порубила народу, - отвечал мне поручик женским голосом, засовывая пряди курчавых волос под фуражку.
Присмотревшись поближе, я заметил из-под накинутой на плечи офицерской шинели ситцевую кофточку.
Тут мне вспомнился строжайший приказ Врангеля не брать с собою в поход жен, ни настоящих, ни "походных", и сразу стала ясна цель этого маскарада.
Нападение красных отбили донцы и кубанцы. Конница Блинова скрылась неизвестно куда.
На следующее утро меня растолкал поручик Брусенцев.
Вставай… надо драпать.
Что опять такое?
То же, что вчера и что будет до тех пор, пока нас совсем не уничтожат. Одевайся… А впрочем так, пожалуй, лучше: легче будет улепетывать.
В вагоне тишина, хотя все уже одеты и с напряженным вниманием смотрят в окна, обращенные на запад. Издали доносится неясный гул. Это разговаривают орудия блиновской конницы, обстреливая нашу станцию.