Красное командование решило одним ударом покончить с крымской армией и, действительно, едва не покончило. Большая конная группа (по сведениям нашего штаба, в 10–12 тысяч), под начальством известного на юге России красного конника Жлобы, должна была продвинуться с востока в открытое пространство в районе дер. Черниговка, в стыке донского корпуса и корниловцев, и, пройдя до железной дороги Севастополь - Синельниково, отрезать всю нашу армию от Крыма и зажать ее в тиски.
Жлобинское наступление обозначилось в середине июня. Нажим был настолько неожиданный, что Жлоба без труда пошел по немецким колониям вдоль реки Молочной. Части 3-й донской дивизии (ген. Гуселыцикова) попробовали было оказать ему сопротивление под Черниговкой, но были отброшены с большим уроном.
Наша Ново-Васильевка наполнилась всевозможными обозами, которые без памяти драпали на юг. Казаки, отбившиеся в бою под Черниговкой от своих частей, тоже попали сюда и сеяли панику, рассказывая о стойкости и хорошей выправке жлобинской кавалерии.
Братвы у них нашей - страсть. Есть донцы, есть и кубанцы, - разглагольствовал на улице один гундоровец, окруженный толпой любопытных.
Он, если верить его словам, под Черниговкой попал в плен к красным, видел самого Жлобу, а потом бежал ливадами и теперь "эвакуировался" сам не зная куда.
Видел я у них и своих станичников, - продолжал он. - Есть и офицеры, что попали в плен к красным в Черноморье… "Дудочки, говорят, чтобы мы когда- нибудь опять стали служить белым. Зачем бросили нас на произвол судьбы в Новороссийске? Показали там себя господа генералы… Довольно тешить их превосходительств, будя с нас". Эти, которых захватили красные у моря, самые злющие. Свирепеют почем зря. Растуды твою так, говорят, ваше генеральё.
А Жлоба все шел и шел вперед, пока не почувствовал, что для него готовится ловушка. Северная группа красных проявляла слабую активность, и почти вся крымская армия стала ловить Жлобу. Врангель сам прибыл в Таврию руководить операцией. На Донской корпус возлагалась задача прикрывать Мелитополь и не допускать неприятеля прорваться на восток. Командир корпуса ген. Абрамов вместе с оперативной частью штаба находился вблизи войсковых частей, остальным же центральным учреждениям корпуса было предписано переехать в дер. Мордвиновку, недалеко от устья реки Молочной, в 7 верстах к югу от Мелитополя.
Во время этого отступления нагляднее всего выявилось отношение штабной челяди к ненавистному им представителю закона. Подводы нашлись для всех, но только не для меня. Комендант штаба меня "забыл".
К вечеру громадная деревня опустела. Нигде не бывает так жутко, как в селении, брошенном одной враждующей стороной и поджидающем прихода другой. В Ново-Васильевке точно никто не знал, где мечется красная конница. Ее появление могло обозначиться в любой момент. По ровной степи в сухое время года везде пролегла отличная дорога.
"Забытые", я и мой офицер Брусенцев, легли спать, отдавшись на волю провидения. Просыпаясь, гадали, в чьих руках деревня, белых или красных.
На наше счастье утром проезжал через Ново- Васильевку корпусной врач Говоров, который подобрал наши вещи и канцелярию, сами же мы свыше 35 верст ковыляли пешком. После этого путешествия поручик Брусенцев, страдавший ревматизмом, окончательно слег.
Такое отношение проскальзывало во всем. Квартиру для моего крошечного учреждения отводили всегда самую скверную, а чаще всего оставляли без квартиры. На представителя судебной власти даже и корпусные верхи смотрели, как на необходимое зло, на неизбежный придаток, а мелкие сошки, равняясь по верхам, хамили, стараясь уязвить беспомощных в хозяйственном отношении служителей белой Фемиды.
Наконец Жлобу окружили. Почувствовав себя запертым в клетку, он начал метаться, как зверь, из стороны в сторону, заморил лошадей, но нигде не мог прорваться, так как наши летчики на французских аэропланах зорко следили за каждым его шагом.
Сидя в Мордвиновке, мы наблюдали по утрам, как целая эскадрилья стальных разведчиков вылетала из своей базы в дер. Акимовке и проносилась над нашими головами на север, откуда уже доносился орудийный разговор.
Мы решительно ничего не знали, что творится на фронте. Купались в мутной Молочной, ловили неводом рыбу и в большом количестве марали бумагу. Только когда выстрелы особенно гулко разносились по степи или учащались до крайности, сердца невольно сжимались от щемящей боли.
Ужели тут и конец всей затее? Неужели крах?
Только всего и повоевали! Спасли отечество! Иронизировали сами над собой.
Противным делалось бумагомаранье по делу о каком-нибудь вестовом полк. Абрамова Александре Хорошилове, похитившем серебряные часы и брюки у крестьянина Рудометкина, или о полк. Григории Чапчикове, тысяча первый раз, невзирая на строжайшие приказы главнокомандующего, учинившем самовольную реквизицию двадцати лошадей в дер. Штейнфельдт. На фронте, под огнем, легче, потому что боевая работа волнует и захватывает. В глубоком тылу, куда не доносится канонада, живут почти мирной жизнью, забывая фронт. Хуже нет болтаться сзади войск, где близость боевых действий мешает сосредоточиться даже на канцелярской работе.
Полная победа… Конница Жлобы совершенно уничтожена… 4 тысячи пленных и т. д. и т. д., - донеслось до нас 20 июня из Мелитополя.
Еще немного погодя появились газеты. В них победа над Жлобой принимала совершенно легендарный характер. Ей придавали такое значение, точно разбили не отряд Жлобы, а всю Красную армию.
А сколько еще таких Жлоб может выставить против нас Советская Россия? - говорили скептики.
Участники операции, посещавшие административную часть штаба, которая опять перекочевала в Ново- Васильевку, передавали, что красных постигла неудача из-за самонадеянности их вождя. Жлоба плохо оценил силы противника.
Зимою в 1919 году решительную роль в победе красных сыграла конница Буденного. Сначала она произвела стратегический прорыв неимоверно растянутого белого фронта, а затем уже просто гнала деморализованного противника, у которого в тылу творился кавардак. Теперь были иные условия. Крошечная армия Врангеля, окрыленная победоносным выходом из Крыма и сражаясь с мужеством отчаяния, свободно маневрировала на небольшом, уже изученном, участке. Благодаря самовольным реквизициям у Врангеля оказалась недурная конница в лице 2-й Донской дивизии, бывших мамонтовцев. Эта кавалерия, вместе с аэропланами, не позволила Жлобе быстро и неожиданно проникнуть в тыл всей крымской армии.
Убедившись в своей оплошности, вождь красных повел свою заморенную конницу к востоку по немецким колониям, не будучи способен даже оказывать сопротивление. Донцы облепили его отряд, как пчелы мед, аэропланы же беспрерывно угощали бомбами эту грузную, обессиленную лавину. Они спускались так низко, что, если верить слухам, в красных войсках распространилась легенда, будто бы наши машины крыльями сбивали головы всадникам.
Когда эта лавина медленно катилась по колонии Вальдгейм, ее просто расстреливали картечью и пулеметами. Выбившиеся из сил лошади еле волокли ноги; всадникам ничего другого не оставалось, как спешиваться и разбегаться куда глаза глядят. Но по обе стороны цепи колоний, по которым пролегала дорога, кружились части Врангеля. Кто прорывался через сады и огороды в степь, того ловили казаки. Попавшие к нам в плен лошади по большей части были до того "запалены", что не годились для дальнейшей службы в кавалерии.
Сам Жлоба успел умчаться на автомобиле, потеряв на полях Таврии и свое войско, и свою боевую славу. Солдаты же его, взятые в плен добровольцами, были представлены пред грозные очи Кутепова. Проходя по их рядам, будущий галлиполийский "Инжир-Паша" выбирал наиболее неприятные ему физиономии и приказывал своему конвою расстреливать их на месте.
По свидетельству генерал-майора Гравицкого, служившего тогда под начальством Кутепова, а ныне преподавателя тактики во 2-й Московской пехотной военной школе, "Инжир-Паша" оставил в живых не более 25 % пленных жлобинцев. Наше донское командование совершенно не страдало кровожадностью. В донском корпусе такие расправы составляли редкое исключение и отнюдь не возводились в героизм, как у добровольцев. Врангель ликовал.
Крымские журналисты, купленные и запуганные ставкой, превозносили его до небес, даже сравнивали с Наполеоном. Дело дошло до того, что появилось известие об отправке из Франции в Крым особой комиссии для изучения этой врангелевской операции.
Вождь окрылялся все более и более, убеждаясь, что хотя его армия невелика, но боеспособна. Объезжая после победы донские части и увидев 2-ю донскую дивизию в конном строю, со множеством пулеметов на тачанках, он, сам матерый гвардейский кавалерист, не выдержал и радостно подпрыгивал на седле, особенно когда полки проходили мимо него церемониальным маршем под звуки оркестра. Даже калмычата, - и те награбили кое-где по захолустьям крестьянских лошадей или наловили менее заморенных жлобинских и, гарцуя на них, смотрели героями.
Сразу были забыты вопли населения. Командиры полков, которых не так давно грозный генерал Ронжин собирался вешать в Мелитополе, получили теперь полную амнистию.
Вождь только просил их в дальнейшем воздерживаться от самовольного захвата лошадей. Эта покорнейшая просьба, равно как все прежние и позднейшие приказы по этому поводу, до конца войны осталась гласом вопиющего в пустыне.
XII. ВОЙНА ИЛИ НАБЕГ?
Как ни ликовал вождь по случаю удачной операции, в своей душе он не мог не сознавать, что с одной крымской армией он далеко не уйдет, что успех его оружия всецело зависит от хода русско- польской войны, что его победоносное войско не более как орудие в руках французов, что в Крыму теперь не прежняя гражданская война, стихийное движение по инерции, а лишь смелая авантюра, созданная его, бесспорно, могучею волею.
Дальнейший характер войны показал всю ничтожность врангелевского предприятия.
- Наша цель, - говорил сам вождь в одном из приказов, - покамест ограничивается занятием хлебного района, необходимого для прокормления армии.
После победы над Жлобой боевые действия крымской армии большей частью состояли из коротких ударов и кавалерийских налетов на неприятельские тылы, а еще чаще носили характер оборонительных боев. Непрерывного фронта не существовало. Донцы по-прежнему занимали длинную линию западнее железной дороги Бердянск-Черниговка. Их немноголюдные части терялись в этом степном пространстве.
Промежутки между деревнями, занятыми полками, слабо освещались разъездами.
Один только район калмыцкого полка, к северу и югу от г. Ногайска, тянулся верст на 35.
У неприятеля происходило то же самое.
Обычно на день те и другие выходили или выезжали вперед, занимали позиции и забавлялись артиллерийской, а иногда и пулеметной перепалкой. К вечеру эта бранная потеха прекращалась, канонада затихала, войска обеих сторон с песнями возвращались в свои деревни и относительно спокойно проводили ночь в крестьянских хатах.
Такой modus vivendi устанавливался иногда на несколько недель. Однажды наша вторая дивизия нарушила его по следующему поводу.
У начдива ген. - лейт. К. шла шумная пирушка по случаю приезда дорогого гостя, лихого конника ген. С. Этот герой находился в крымский период не у дел. Соскучившись в Евпатории, он решил хоть часок подышать родным степным воздухом и чуточку пожить в атмосфере фронта.
- Уважь старика… (этому старику было 40 лет)… Прррикажи сходить в атаку… Ну, пррикажи, что тебе стоит… Уммираю от тоски, - пристал он к ген. К.
Изрядно выпив и осоловев, начдив наконец согласился и отдал соответствующее распоряжение. Дивизия двинулась на восток.
В соседних частях Гуселыцикова (3-я донская дивизия) всполошились. Разъезды и дозоры в глухую ночь донесли, что замечены конные массы, которые движутся в сторону неприятеля мимо правого фланга дивизии. Поднялась тревога. Считая, что это красные возвращаются из ночного рейда в тыл, фланговые части Гуселыцикова открыли артиллерийский огонь.
В штабе корпуса долгое время ничего не могли понять. Запели полевые телефоны, понеслись по проволоке запросы и распоряжения.
А виновники кутерьмы шли и шли вперед. Красные преспокойно спали, никак не ожидая такого неделикатного нарушения установленного порядка. 5-й запасный кавалерийский полк почти весь попал в плен, вместе с командиром полка и его женой, которых захватили в кровати. Бог знает, как далеко завели бы нетрезвые герои свое воинство, которое охотно шло на такой налет из-за добычи, если бы из штаба корпуса не полетели вдогонку им грозные приказания вернуться в исходное положение.
Официальная сводка штаба главнокомандующего, разумеется, не преминула отметить этот "молодецкий" ночной набег и его трофеи - 600 пленных, но ген. Абрамов не на шутку рассердился на такой своевольный и сепаратный переход в наступление, которое могло кончиться катастрофой. Когда выяснился источник героического порыва 2-й дивизии, ген. С. получил спешное предписание покинуть район корпуса, а начдив ген. К. - недельный отпуск для проветривания.
В эпоху гражданской войны в Англии благочестивые полководцы Кромвеля изучали военное искусство по Библии, на опыте войн евреев с филистимлянами, амаликитянами и моавитянами. В нашу гражданскую войну стратегия и тактика также опростились. Крымская эпоха, невзирая на все противодействие Врангеля, тоже отдавала партизанщиной.
Обилие у богатого населения перевозочных средств давало войскам возможность развивать необычайную подвижность.
Пехота во время передвижений ехала на подводах. Широко практиковался метод Махно устанавливать пулеметы на "тачанки". Число пулеметов в пехотных полках доходило до 150. Впоследствии, в период изгнания, некоторые врангелевцы поступили во французский иностранный легион в Алжире, и там, на северной окраине Сахары, успешно использовали этот метод нашей гражданской войны в стычках с дикими сынами пустыни.
Опыт заменил военное образование, смелый порыв - кабинетные диспозиции.
С точки зрения военно-научной типичным полководцем гражданской войны надо считать донского генерала Адриана Константиновича Гуселыцикова. Старый кадровый офицер, он выдвинулся в эпоху восстания донцов в 1918 году, командуя отважными казаками Гундоровской станицы, которые избрали его своим командиром. Затем он занимал высшие должности. Малообразованный казак, строевик, он не признавал никакой школьной тактики, никакой стратегии.
Да нну… Да какие там планы сражения, - иронизировал он над генштабистами. - Вот моя тактика - команда, за мной, бей эту сволочь! Налетели, и кроши.
Где-то нынче наш Гусь летает? - говорили про него казаки. Гусь, действительно, летал по степи, одерживая легкие победы над неорганизованными отрядами красных. Этих побед еще до Крыма у него насчитывалось до сотни, так что его называли "стопобедным генералом". Этот вечно пьяненький "Ген-Гус" (генерал Гуселыциков), - так сокращенно звали его офицеры, - пользовался громадной популярностью среди казаков, которые в вождях ценили больше всего отвагу, личную храбрость.
Но он годился только для партизанской войны. Случалось, что во время серьезных операций из-за его презрения к элементарным правилам устава его части попадали в беду. Так, однажды, в Крыму его дивизия не подняла белых щитов для отличия своих, вопреки распоряжению свыше, и наши летчики, приняв казаков за неприятеля, засыпали их бомбами, погубив немало народа.
Война стала родной стихией для "Ген-Гуса". При отсутствии у него всяких других запросов, она давала содержание его жизни. Он не извлекал из войны большой выгоды, это не был ни честолюбец, ни корыстолюбец, ни бывший капиталист, ни бывший помещик. Он просто не знал, что ему делать без гражданской войны. Ни на что другое, кроме войны, он не годился. Лагерь заменял ему семью, дружеская пирушка составляла для него высшее развлечение. Все, что не касалось войны, он считал пустяком; всех, кто не воевал, он звал "гнидами". В тыловые города он не любил показываться, а когда попадал туда, чувствовал себя там чужим человеком. Зато в боевой атмосфере он дышал свободно, как рыба в воде. Образ его жизни, его привычки нисколько не менялись, где бы он ни находился. Однажды я обедал у него в колонии Гнаденсфельдт во время боя, который шел подле колонии. Если бы не грохот орудий, треск пулеметов и готовые к внезапному отъезду подводы, можно было подумать, что это обычный лагерный обед. Штабные разместились по чинам, вестовые прехладнокровно разносили блюда с кушаньями, ели сладкое, потом пили чай и разговаривали о женщинах. О ходе боя никто и не заикнулся. Боевая обстановка стала обыденной, и на нее не обращали внимания.
Командиры донских полков, особенно бывшего мамонтовского корпуса, очень недалеко ушли от Гуселыцикова по своему развитию и замашкам. Только, как люди молодые, они более озорничали.
Особенно прогремели в крымский период командиры Платовского полка ген. Рубашкин и Калединовского полк. Чапчиков. Первый из них при занятии в июле станции Пологи захватил красный бронепоезд "Лев Троцкий". Казаки-платовцы просили ген. Абрамова наименовать эту военную добычу в честь своего вождя - "Генерал Рубашкин".
- Ну, как я мог согласиться на это! - рассказывал мне Абрамов в Гальбштадте. - Назвать - назовем, а вдруг завтра этот препрославленный герой устроит такой дебош, что станет стыдно за бронепоезд.
В Пологах же один из донских полков захватил в числе другой военной и невоенной добычи медвежонка. Натешившись им вволю, командир полка продал этого четвероногого артиста другому вождю за 25 тысяч "николаевскими" деньгами и за две пленных сестры милосердия.
Как разить нам было красных
Под командой сих прекрасных
Полководцев и вождей.
Доморощенных стратегов! -
грустно восклицает подпольный сатирик Б. Жиров, высмеивая донских военачальников этой эпохи.
Для погромов, кутежей,
Для грабительских набегов
По далеким по тылам.
Для насилья дев и дам,
Спору нет, они годились,
В остальном же провалились.
Боеспособная с внешней стороны, крымская армия страдала внутренним разложением.
У добровольцев царила специфическая "добровольческая дисциплина". Она основывалась на боевом товариществе и на общности материальных интересов, но отнюдь не на идейном фундаменте. О России, о русском народе они мало думали. Более того, они презирали этот народ, среди которого воевали, за его сиденье на печи в то время, как они парили в воздухе. Сознание своей отверженности и отчужденности ото всего мира порождало невольную спайку атомов этой кондотьерской ассоциации, как в шайке какого-нибудь Карла Моора. Врангель, стремясь создать однородную "русскую" армию на старых началах, добился только того, что добровольцы признали его вождем. Но их внутренняя структура в Крыму осталась прежняя.