Последние три стихотворения, несомненно, принадлежат к зрелым тютчевским творениям. Но мы уже знаем, что Пушкин (как и сам Тютчев, о чем уже шла речь) относился к Раичевой "Галатее" не только отрицательно, но даже иронически и, конечно же, не выискивал в ней - из номера в номер - поэтические жемчужины. Более того, можно с полной уверенностью утверждать, что Пушкин не читал этих тютчевских стихотворений, ибо их не читал даже Иван Киреевский, хотя он, в отличие от Пушкина, жил в Москве, где издавалась "Галатея", хорошо знал Тютчева и, наконец, был гораздо ближе связан с Раичем, чем Пушкин. Тем не менее в той самой своей статье "Обозрение русской словесности 1829 года", на которую так восхищенно отозвался Пушкин, Киреевский писал: "Между поэтами немецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Последний, однако же, напечатал в прошедшем году только одно стихотворение".
Из приведенного выше списка мы видели, что Тютчев напечатал в 1829 году вовсе не одно, но восемь стихотворений - одно в журнале "Атеней" и семь - в "Галатее". Естественно сделать вывод, что Киреевский вообще не считал нужным заглядывать в "Галатею" (в которой он, очевидно, как и Тютчев, видел "пустой журнал"), но интересовался "Атенеем", издававшимся видным философом М. Г. Павловым. Потому-то он и заметил в 1829 году лишь одно, опубликованное именно в "Атенее", стихотворение Тютчева. Стоит упомянуть, что, задетый невниманием к его журналу, Раич в одном из ближайших номеров "Галатеи" возмущенно "уличил" Киреевского в ошибке, указав на свои публикации семи тютчевских стихотворений.
Но если Киреевский не добрался до тютчевских стихов в "Галатее", то от Пушкина этого вообще невозможно было ожидать. Словом, нельзя сомневаться в том, что Пушкин промолчал в 1830 году о таланте Тютчева, ибо попросту не знал его сколько-нибудь зрелых творений, а вовсе не потому, что "не принял" эти творения и потому "отказывал" Тютчеву в истинном таланте. Когда Пушкин (в 1836 году) узнал эти творения, он сразу же стал необычайно щедро публиковать их в своем журнале "Современник"; стоит отметить, что Пушкин тогда без всяких оговорок "перепечатал" три лучших тютчевских стихотворения, появившихся в 1829 году в "Галатее"; он, конечно же, ничего не знал об их публикации, так как - об этом сказано выше - не интересовался ранчевским журналом.
Тынянов ссылается еще на тот факт, что в неоконченном наброске пушкинского - весьма критического - отзыва об альманахе Раича "Северная лира" (1827) ничего не говорится о шести помещенных в нем стихотворениях Тютчева. Но Тынянов опять-таки "забыл" пояснить, что четыре из этих стихотворений - переводы из Шиллера, Гейне, Гёте и Байрона, к тому же ранние, сделанные в 1823–1824 годах, а оригинальные стихи - "Слезы" (1823) и "К Н." (1824) опять-таки не могут считаться подлинно "тютчевскими".
Казалось бы, просто невозможно переоценить тот факт, что Пушкин, получив в 1836 году через Ивана Гагарина рукописи зрелых стихотворений Тютчева, проявил поистине неслыханную щедрость по отношению к почти неизвестному тогда поэту - напечатал в двух номерах своего журнала двадцать четыре стихотворения (собственно даже двадцать пять - одно не было пропущено цензурой). И вот вместо того, чтобы исходить из этого выразительнейшего факта, отношение Пушкина к поэзии Тютчева пытаются вычитать даже не из каких-либо его критических отзывов о тютчевских стихах более раннего времени (это бы еще куда ни шло - однако ведь таких отзывов нет в природе!), но из факта отсутствия отзывов о Тютчеве в статьях 1827 и 1830 годов, - когда Пушкин, как это совершенно ясно, вообще не знал тютчевской поэзии и, вполне естественно, не мог что-либо говорить о ней.
Сравнительно недавно одна из учениц Тынянова писала: "Тютчев как "архаист" боролся с Пушкиным, и Пушкин не имел оснований восторженно приветствовать нового поэта". Если уж на то пошло, с Пушкиным "боролись" - хотя это слишком резкое выражение, не соответствующее реальным отношениям; вернее будет сказать, спорили, - не Тютчев, а другие любомудры. Тютчев находился при жизни Пушкина за две тысячи верст от Москвы, не выступал ни с какими декларациями, а стихи его только изредка появлялись в печати, - особенно после 1830 года (не считая переводов, в 1831-м было опубликовано четыре стихотворения, в 1832-м - три, в 1833-м - одно, в 1834-м - одно, в 1835-м - ни одного). Впервые Тютчев по-настоящему явился только на страницах журнала того самого Пушкина, с которым он-де боролся…
С Пушкиным в самом деле открыто, публично спорили Веневитинов, Шевырев, Погодин, Титов и менее явно - в переписке и разговорах, которые все же вполне могли так или иначе стать известными Пушкину - Мельгунов, Хомяков, Рожалин, а также все более сближавшиеся с любомудрами Боратынский и Языков.
Ярким примером "борьбы" с Пушкиным может послужить пространное (154 строки) шевыревское стихотворение "Послание к А. С. Пушкину", опубликованное в альманахе Максимовича "Денница" на 1831 год.
29 апреля 1830 года Пушкин написал Шевыреву, который был тогда в Риме: "Возвратитесь обогащенные воспоминаниями, новым знанием, вдохновениями, возвратитесь и оживите нашу дремлющую северную литературу". Шевырев тут же сообщил Погодину: "Прошу тебя дать следующий ответ Пушкину: его строки были электрическими в Риме… я в Риме лучше понял назначение России и Пушкина; скоро осмелюсь говорить ему об этом".
Созданное вскоре Шевыревым "Послание к А. С. Пушкину" было, если угодно, "борьбой" с Пушкиным, обращенным к нему требованием изменить свои творческие принципы. Шевырев обвинял всю современную русскую поэзию в легковесности мысли и слова, полагая, что - и то и другое нераздельно, органически связано; он писал ранее, в 1827 году, в одной из своих статей: "Чем зрелее и богаче мысль, тем зрелее и слово". Пушкин не мог не понимать, что весьма резкие стихи Шевырева имеют в виду и язык его, пушкинской, поэзии:
Теснее ль в речь мысль новую водвинешь, -
Уж болен он, не вынесет, кряхтит,
И мысль на нем как груз какой лежит!
Лишь песенки ему да брани милы;
Лишь только б ум был тихо усыплен
Под рифменный отборный пустозвон.
Что если б встал Державин из могилы,
Какую б он наслал ему грозу!
На то ли он его взлелеял силы,
Чтоб превратить в ленивого мурзу?
И далее Шевырев призывал Пушкина решительно преобразовать язык (а тем самым - и смысл) русской - в том числе, понятно, и его собственной - поэзии:
Кто от одра болящего восставит?
Тебе открыт природный в нем состав,
Тебе знаком и звук его, и нрав,
Врачуй его: под хладным русским Фебом
Корми его почаще черным хлебом.
От суетных печалей отучи
И русскими в нем чувствами звучи.
Эти достаточно явные шевыревские "поучения" можно было бы квалифицировать как "борьбу" с Пушкиным, хотя на деле перед нами истинно творческий спор (о сути его еще пойдет речь). Нельзя умолчать о том, что, посылая свое стихотворение Погодину, Шевырев настоятельно требовал "не печатать, не показавши прежде Пушкину и не испросив его позволения от моего имени. Скажи ему, что я ему отдаю на цензурование, и без его воли не хочу обнародовать…". Тот, кто действительно "борется", конечно, не поступает подобным образом. Погодин отвечал Шевыреву 25 января 1831 года: "Послание Пушкину отдал; очень, очень благодарен и хотел отвечать тебе стихами же; разве только свадьба теперь помешает: на днях женится".
Отклик Пушкина отнюдь не был данью вежливости. Вскоре, 26 марта 1831 года, он писал из Москвы своему другу Плетневу, имеющему влияние в Министерстве просвещения: "Надо бы поддержать… Шевырева, которого куда бы не худо посадить на опустевшую кафедру Мерзлякова, доброго пьяницы, но ужасного невежды. Это была бы победа над университетом, т. е. над предрассудками и вандализмом". В 1833 году, когда Шевырев, не без помощи Плетнева, уже стал профессором Московского университета, Пушкин писал: "Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы… Московская критика с честною отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews" (Пушкин в то время выше всего ставил именно английскую литературную критику).
Вот так Пушкин отвечал на "борьбу", вернее, на спор Шевырева с ним, спор, который в самом деле развертывался тогда, и, кстати сказать, был достаточно острым.
В частной переписке спор этот иногда действительно приобретал черты прямой борьбы. Так, в то самое время, когда Шевырев из Италии призывал Пушкина к истинному, по его мнению, поэтическому пути, один из любомудров, Мельгунов, утверждал, что на Пушкина-де вообще нечего надеяться. "Приезжай, - писал он Шевыреву в Рим, - будь корифеем новой школы… и тебя подхватит дюжий хор, и наши соловьи Хомяков, Языков к тебе пристанут… Пушкин идет под гору…"
Проницательнейший Пушкин не мог не чувствовать и таких перехлестов в отношении к нему со стороны любомудров, - и все же он, как мы видели, относился к ним всецело доброжелательно. И в этом содержится глубочайший смысл.
Тынянов, пытавшийся спроецировать на взаимоотношения Пушкина и Тютчева ту модель литературной борьбы, которая была характерна для различных школ и школок начала XX века, в сущности, недопустимо принижал этих великих поэтов. Многие индивидуалистически настроенные литераторы начала нашего столетия в самом деле отчаянно боролись друг с другом, и притом боролись именно за формальное "первенство" в литературе. Но Пушкина, как и Тютчева, по-настоящему заботила судьба родной литературы и культуры в целом, а не свое личное место, свое положение в ней.
Был, очевидно, краткий период, когда Пушкин (это ясно выразилось в его письмах, часть из которых цитировалась) весьма критически относился к сугубо философской устремленности любомудров. Но он сумел преодолеть свою, уходящую корнями в самый характер его поколения, отчужденность от чисто философского пафоса. И в должной мере (а подчас даже и чрезмерно) оценил деятельность всех любомудров. Многие свидетельства этого были выше приведены, но можно было бы и значительно расширить их круг.
В течение тридцатых годов Пушкин - при всех возможных разногласиях с теми или иными представителями нового поколения - все более прочно убеждался в глубокой необходимости и плодотворности их искании и свершений. Уже в конце 1830 года Пушкин пишет так, как мог бы написать и кто-либо из любомудров: "Между тем как эстетика со времен Канта и Лессинга развита с такою ясностию и общинностию, мы все еще остаемся при понятиях тяжелого педанта Готшеда".
А через пять с лишним лет, в 1836 году, Пушкин, размышляя о "духе отечественной словесности", совершенно недвусмысленно писал: "Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но, тем не менее, их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно".
Да, это писал не кто-либо из любомудров, но Пушкин. В той же статье, опубликованной им в третьем томе его "Современника" за 1836 год, Пушкин говорит, что ныне русская "поэзия осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзией германскою".
Тынянову, пытавшемуся доказать, что Пушкин относился к Тютчеву холодно или даже враждебно, нужно было как-то объяснить появление невиданно большого количества тютчевских стихотворений в пушкинском "Современнике". И он дал следующее "объяснение": "Современник" помещал стихи без всякого разбора". Но только что приведенные высказывания Пушкина были напечатаны в том самом третьем томе "Современника", который открывали шестнадцать тютчевских стихотворений! А это ясно свидетельствует, что Пушкин как раз совершенно целеустремленно выбрал стихи Тютчева, опубликованные под заголовком "Стихотворения, присланные из Германии", будучи убежденным в их ведущем, центральном значении для современного этапа русской поэзии. Таким образом, легенда о какой-то "тяжбе" Пушкина и Тютчева абсолютно беспочвенна. Но дело не только в чисто фактической ее несостоятельности. Если даже допустить (хотя никакие факты этого рода нам не известны), что Тютчев в самом деле "боролся" с Пушкиным, у нас все равно нет ни малейших оснований делать предположения о какой-либо пушкинской враждебности или хотя бы отчужденности в отношении Тютчева. Ибо несравненное духовное величие Пушкина (именно несравненное - здесь его поистине не с кем сравнить) выражалось и в том, что он обладал способностью объективно оценивать даже и крайне далекие от него явления.
Обратимся к одному примеру, хотя их можно привести множество. Еще молодой Белинский (ему тогда было двадцать три - двадцать пять лет) не смог понять (это далось ему позднее) глубину и мощь зрелого творчества Пушкина, который в тридцатые годы стал одним из величайших мировых поэтов. В 1834 году Белинский писал в своих "Литературных мечтаниях" о пушкинских творениях, созданных после 1830 года: "Мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет… Тридцатым годом кончился, или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин".
Белинский не раз повторял и развивал это свое тогдашнее убеждение, и в начале 1836 года писал в отзыве о недавно вышедшей в свет четвертой части "Стихотворений Александра Пушкина": "Очень мало утешительного можно сказать об этой четвертой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта…" Книга "по большей части показывает одно уменье владеть языком и рифмою, уменье, иногда уже изменяющее, потому что нередко попадаются стихи, вставленные для рифмы… стихи, в которых отсутствует даже вкус".
И что же? Вскоре после появления этого поистине уничтожающего отзыва ("отсутствует даже вкус"!) Пушкин печатает в своем "Современнике" заметку, где говорит о Белинском: "Он обличает талант, подающий большую надежду". Так отнесся Пушкин к столь жестоко писавшему о нем критику нового, следующего за любомудрами поколения. И после этого нас хотят уверить, что Пушкин-де мог недоброжелательно отнестись к Тютчеву, поскольку последний как-то незаметно (фактов ведь никаких не имеется!) "боролся" с ним? Остается только удивляться тому, что ни на чем не основанные легенды не только могут возникать, но и получать весьма широкое распространение.
На самом же деле - и это необходимо со всей определенностью утвердить - именно Пушкин был единственным поэтом, единственным литературным деятелем, который еще в тридцатые годы сумел, если даже и не в полной мере, то все же исключительно высоко оценить тютчевскую поэзию.
Понять ее высшую ценность явно не смогли сами любомудры. Даже предельно чуткий к поэзии Иван Киреевский, по-видимому, ставил тогда выше тютчевской поэзии творчество Боратынского, Языкова, а может быть, даже Хомякова и Шевырева.
И единственным оправданием может служить то обстоятельство, что ему, как и другим любомудрам, были до 1836 года известны, по всей вероятности, только немногие зрелые творения Тютчева.
Правда, именно любомудры в 1829–1833 годах стремились публиковать в руководимых ими изданиях стихи Тютчева, - кроме них это делал один только Раич, журнал которого, увы, не привлекал серьезного внимания. Но они обнародовали до 1834 года всего лишь несколько зрелых тютчевских стихотворений: "Цицерон", "Последний катаклизм", "Успокоение", "Весенние воды", "Silentium!", "Безумие". Эти шесть тютчевских шедевров появились в четырех разных периодических изданиях и не были оценены вообще. Сами любомудры не сказали о них в печати ни слова - кроме введения Тютчева в один ряд с Хомяковым и Шевыревым в уже не раз упомянутой статье Киреевского.
Как это могло случиться? Одна из причин заключается в почти парадоксальном обстоятельстве: любомудры, о которых мы обычно думаем как о людях принципиально "поэтического" склада, не придавали первостепенного значения стихам как таковым, Сам Веневитинов, представляющийся поэтом до мозга костей, говоря в 1826 году о недоразвитости "нравственной свободы" в русской культуре, с полной определенностью писал: "Одним из пагубных последствий сего недостатка нравственной деятельности была всеобщая страсть выражаться в стихах. Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия".
Это, конечно, может удивить, ибо и сам Веневитинов, и Хомяков, и Шевырев, и другие любомудры писали тогда же стихи. Но в значительной своей части стихи эти были воплощениями философско-эстетической программы (скажем, уже упоминавшиеся послания Веневитинова и Шевырева к Пушкину), а не самодовлеющими образцами стихотворного искусства. Кроме того, с годами Хомяков, Шевырев, Андрей Муравьев все более оттесняют свои собственно поэтические интересы на второй план. Отдаются целиком философии, историографии и иным сферам мысли Киреевский, Погодин, Максимович, Одоевский.
Это отнюдь не было присущей именно любомудрам тенденцией; в течение тридцатых годов поэзия стремительно теряет свою недавнюю первенствующую роль, уступая место художественной прозе (ведь даже и сам Пушкин в это время основные свои усилия отдает прозе) и публицистике в самых разных ее формах, включая литературную критику (нельзя опять-таки не заметить, сколь большое место занимает публицистика в деятельности Пушкина последних лет).
Между прочим, Белинский в первых же своих статьях совершенно точно зафиксировал этот конец эпохи поэзии, и уже в 1834 году писал: "Дошло до того, что теперь уже утвердительно говорят, будто в наше время самые превосходные стихи не могут иметь никакого успеха". Критик был совершенно прав: когда Пушкин в 1836 году опубликовал в своем "Современнике" двадцать четыре тютчевских стихотворения, многие из которых принадлежали к вершинам русской и мировой поэзии, они не вызвали ни единого содержательного отклика (были только беглые упоминания в обзорах).