…Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна…
Да, "кроткая улыбка увяданья"… Но Пушкин говорит об умирающей девушке открыто, прямо. И в его стихотворении тоже нет - как и у Тютчева - "иносказания". Речь идет о двух самостоятельных реальностях, вызывающих близкие чувства, а не о каком-либо замещении одной из них другой реальностью.
Нельзя не задуматься над тем, что Тютчеву, написавшему так об осени, суждено было впоследствии дважды находиться у постели умирающей любимой женщины - в 1838 и в 1864 годах… Пушкину это суждено не было. И он говорит об умирающей так же спокойно, даже легко, как и об осени. Совсем по-иному говорит об осени Тютчев.
Некрасов, который почти ничего не знал о Тютчеве, когда написал приведенное только что суждение, глубоко проник в таинственное движение его поэзии, которая, как и истинная, высшая поэзия вообще, обладала способностью предвидеть.
Разве нет предвидения поэтической судьбы Тютчева в его стихах, напечатанных Пушкиным, "Душа хотела б быть звездой…"? Звездой не на полуночном небе,
Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.
Именно такой была в течение долгого ряда десятилетий судьба воплотившей его душу поэзии. Палящие лучи бурных стихий русской жизни сокрывали ее как дымом, - в сущности, вплоть до наших дней…
Но вернемся к осени Тютчева и Пушкина. Написанные почти в одно время, эти стихотворения оба долго лежали в столе. Тютчевское появлюсь в печати в 1840-м, пушкинское - в 1841 году. И, несмотря на достаточно глубокие различия между ними, эти стихотворения - все же еще одна встреча Тютчева и Пушкина.
Впрочем, никак невозможно оспорить, что в великом царстве русской Поэзии встреча Тютчева и Пушкина состоялась в полной мере, - хотя поэты так и не увиделись…
…Тютчев приехал в Петербург в мае 1837 года. 11 июня он пишет Вяземскому: "Благоволите, князь, простить меня за то, что, не имея положительно никаких местных знакомств, я беру на себя смелость обратиться к вам с просьбой не отказаться вручить кому следует 25 рублей за подписку на 4 тома "Современника". В первом из них есть вещи прекрасные и грустные" (в посмертных томах пушкинского журнала были помещены, в основном, его творения). В это же время Тютчев создает стихотворение "29-е января 1837":
Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто ceй божественный фиал
Разрушил, как сосуд скудельный?
Таким образом, Тютчев усматривает загадку в совершенно очевидном, казалось бы, факте: Пушкин погиб от руки Дантеса…
Но ничего странного в этом нет. Ближайший друг Пушкина Петр Вяземский не раз повторял в своих многочисленных письмах о гибели поэта: "Эта история, окутанная столькими тайнами, даже для тех, которые наблюдали за ней вблизи". Или в другом письме: "Многое осталось в этом деле темным и таинственным для нас самих". Тютчев, который именно в то время сдружился с Вяземским, конечно же, подробно обсуждал с ним эту темную историю.
К сожалению, и до сего дня большинство людей - в том числе даже и людей начитанных - имеют об этой истории примитивное, ложное и, в конечном счете, даже оскорбительное для памяти Пушкина представление.
О роковой дуэли 27 января 1837 года и ее предыстории написано до сего дня чрезвычайно и даже чрезмерно много. Я говорю "чрезмерно" потому, что избыточность информации нередко способна помешать пониманию сути дела не в меньшей степени, чем ее недостаточность… Скажут, что, обращаясь к этой теме, я сам увеличиваю потенциально вредную избыточность. Но, во-первых, уже давно перейден тот рубеж, на котором еще возможно было остановиться, а, во-вторых, в продолжение последних двадцати-тридцати лет в сочинениях о пушкинской дуэли явно господствует тенденция, которая, как я буду стремиться доказать, уводит в сторону от истины.
В 1916 году видный историк и литератор П. Е. Щеголев опубликовал объемистую (около 400 с.) книгу "Дуэль и смерть А. С. Пушкина", в которой подвел итоги предшествующих - восьмидесятилетних - разысканий, но позднее, в 1928-м, вышло новое, почти в полтора раза увеличившееся по объему издание этой книги, и в предисловии П. Е. Щеголев констатировал, что "новые материалы, ранее мне недоступные и раскрытые революцией в 1917 году… побудили меня к пересмотру истории дуэли".
Этот пересмотр так или иначе отразился в сочинениях и других виднейших тогдашних пушкиноведов, таких, как М. А. Цявловский, Б. Л. Модзалевский, Б. В. Казанский, Д. Д. Благой. Последний много позднее, в 1977 году, резко критически высказался о первом издании книги П. Е. Щеголева; "Национальная трагедия превратилась под пером исследователя в довольно-таки банальную семейную драму: муж, молоденькая красавица жена и разрушитель семейного очага, модный красавец кавалергард".
Резкость Д. Д. Благого имеет свое объяснение. Дело в том, что в 1960-1970-х годах часть пушкиноведов в значительной мере возвратилась к давнему и, казалось бы, полностью пересмотренному представлению о событиях 4 ноября 1836 года - 27 января 1837 года. Благой считал (и не без оснований) инициатором этого возврата А. А. Ахматову, питавшую своего рода "ревность" к жене Пушкина, ревность, которую можно понять и даже принять - как состояние души Ахматовой-поэта, но которая едва ли уместна в исследовании истории пушкинской дуэли, а Анна Андреевна долго работала над сочинением "Гибель поэта". Благой писал тогда же об этом сочинении: "До крайних пределов осуждения и обвинения жены Пушкина дошла Анна Ахматова…" И поскольку главной "виновницей" гибели Поэта оказывалась его жена, вся история дуэли с неизбежностью превращалась в чисто семейно-бытовую драму…
Вслед за Ахматовой по этому пути пошли преклонявшиеся перед ней пушкиноведы - прежде всего С. Л. Абрамович. Ее сочинения, опубликованные массовыми тиражами (так, в 1984–1994 годах четыре ее книги о последнем годе жизни Поэта были изданы общим почти полумиллионным тиражом), как бы заслонили то, что написано о гибели Поэта в результате упомянутого "пересмотра".
Многие существеннейшие факты, которые, в частности, были со всей достоверностью выявлены в книге П. Е. Щеголева 1928 года, либо перетолковывались, либо попросту замалчивались в сочинениях пушкиноведов "ахматовского" направления. И цитированная отповедь Д. Д. Благого не изменила положения. В результате ныне опять, как и в начале века, широко распространено представление, сводящее историю дуэли к противостоянию Пушкина и пошлого красавчика Дантеса, что не только искажает суть дела, но и, в сущности, принижает Поэта…
Действительное противостояние с этим, по пушкинским словам, "юнцом", изрекающим "пошлости", которые к тому же "диктовал" ему нидерландский посланник Геккерн, имело место только в самом начале - 4 ноября 1836 года. В тот день Пушкину и нескольким близким ему людям был доставлен пасквильный "диплом", сообщавший об измене его жены. И поскольку в предшествующие месяцы Дантес довольно-таки нагло волочился за Натальей Николаевной, Поэт сгоряча (что вообще было ему свойственно) послал ему вызов. Однако на следующее же утро по просьбе заявившегося к Пушкину "приемного отца" Дантеса, Геккерна, дуэль отложили на сутки, еще через день - на две недели, а 17 ноября Пушкин взял свой вызов обратно, признав при этом устно и письменно, что Дантес - "благородный" и "честный" человек; позднее, в декабре, он в письме к своему отцу даже назвал Дантеса "добрым малым"…
Все это давно и точно известно, но, поскольку история дуэли сведена в популярных сочинениях о ней к пресловутому бытовому треугольнику, многие люди полагают, что отсрочки имели, так сказать, случайный характер, Пушкин жаждал "наказать" Дантеса и позднее, 25 января 1837 года, послал ему имевший роковые последствия новый вызов, хотя на деле-то он отправил тогда крайне оскорбительное письмо не Дантесу, а Геккерну…
4 ноября и в ближайшие последующие дни Пушкин был, как известно, наиболее откровенен со своим тогдашним молодым (ему было 23 года) приятелем - будущим незаурядным писателем графом В. А. Соллогубом, который 4 ноября принес полученный им (и не распечатанный) конверт с экземпляром "диплома". Ряд сведений из воспоминаний Владимира Александровича очень важен, и мы к ним еще вернемся. Пока же отмечу, что молодой человек тогда же предложил Пушкину быть его секундантом, но тот, горячо поблагодарив, решительно возразил: "Дуэли никакой не будет…" (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: 1974. Т.2. С. 300).
И дело здесь, очевидно, в том, что Пушкин только после отсылки вызова Дантесу вчитался в "диплом" и уяснил истинный его смысл. В нем говорилось, что Александра Пушкина "избрали" заместителем "великого магистра" ордена рогоносцев Д. Л. Нарышкина и "историографом ордена"; подписал "диплом" "непременный секретарь" ордена граф И. Борх.
Все детали здесь были, пользуясь модным сейчас определением, сугубо знаковыми. Во-первых, весь тогдашний свет знал, что в 1804 году молодая красавица жена Д. Л. Нарышкина (моложе мужа почти на столько же лет, что и жена Пушкина) стала любовницей императора Александра I, и Нарышкин за "услуги" жены получил высший придворный чин оберегермейстера. И вот Пушкина, оказывается, "избрали" в "заместители" Нарышкина, "избрали" во время царствования младшего брата Александра I - Николая I!
Далее, красавица жена "непременного секретаря ордена рогоносцев" графа И. М. Борха, Любовь Викентьевна, славилась крайне легким (да и попросту непристойным) поведением, о чем говорил и сам Пушкин; но главное заключалось в том, что она была ровесницей и родственницей жены Поэта: ее дед И. А. Гончаров - родной брат (младший) Н. А. Гончарова, прадеда Натальи Николаевны. То есть имя графа Борха было введено в "диплом" потому, что его распутная супруга и Наталья Николаевна - из одного рода… (см. об этом: Щеголев П. С. Дуэль и смерть А. С. Пушкина. М., 1987. С. 374).
Наконец, сугубо многозначительным было и "избрание" Поэта "историографом ордена". Через полгода после женитьбы Пушкина Николай I назначил его "историографом", о чем Александр Сергеевич писал 3 сентября 1831 года своему задушевному другу П. В. Нащокину:"… Царь… взял меня в службу, т. е. дал мне жалования… для составления Истории Петра I. Дай Бог здравия Царю!"
Здесь целесообразно сделать краткое отступление на тему "Поэт и царь". В течение длительного времени (это началось задолго до революции) Николая I изображали в виде яростного ненавистника Поэта, думающего только о том, как бы его унизить и придавить. Это, конечно, грубейшая фальсификация, хотя вместе с тем определенные противоречия и даже несовместимость царя и Поэта были неизбежны. Очень характерна в этом отношении предсмертная фраза, которую, как считают многие, сочинил за Пушкина Жуковский: "Скажи Государю, что мне жаль умереть; был бы весь его", то есть, значит, при жизни - не был… И если даже эту фразу сочинил Жуковский, она тем более выразительна: не мог не признать и Василий Андреевич, что Поэт принадлежал иному духу и воле.
Но при всех возможных оговорках Николай I в последние годы жизни Поэта относился к нему благосклонно, что нетрудно доказать многочисленными фактами и свидетельствами. Сам Пушкин 21 июля 1831 года поведал в письме к Нащокину: "Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики". В феврале 1835-го, отмечая в дневнике, что министр просвещения Уваров "кричит" об его "Истории Пугачевского бунта" как о "возмутительном сочинении", Пушкин резюмирует: "Царь любит, да псарь не любит" ("История" была издана на деньги, предоставленные царем).
Говоря обо всем этом, я отнюдь не имею намерения идеализировать отношение царя к Поэту. Как известно, после первой же их беседы 8 сентября 1826 года Николай I сказал статс-секретарю Д. Н. Блудову (и последний не скрывал этого), что разговаривал с "умнейшим человеком в России". Но необходимо иметь в виду, что "умнейший человек" потенциально "опасен" для власти, и Николай I, как явствует из ряда его суждений, это сознавал… Тем не менее Поэт в 1831 году получил статус историографа (правда, менее полноценный, чем ранее Карамзин), и царь поощрял и финансировал его работу и над "Историей Пугачева" (предложив, впрочем, заменить в заглавии сочинения "Пугачев" на "Пугачевский бунт"), и над монументальной (увы, далеко не завершенной) "Историей Петра".
И вот Пушкин, вчитавшись в "диплом", увидел, что в нем - по верному определению составителя книги "Последний год жизни Пушкина" (1988) В. В. Кунина - "содержался гнуснейший намек на то, что и камер-юнкерство, и ссуды, и звание "историографа" - все это оплачено Пушкиным тою же ценою, что и благоденствие Нарышкина. Большего оскорбления поэту нанести было невозможно…".
Наиболее существенно, что "гнуснейший намек" упал на вполне готовую почву… Наталья Николаевна была первой красавицей двора, и император уделял ей достаточно явное внимание (хотя нет никаких оснований говорить о чем-либо, кроме придворного флирта). И, уезжая из Петербурга без жены, Пушкин не раз высказывал беспокойство - пусть и в шутливой форме. Так, в письме к ней из Болдина 11 октября 1833 года он настаивает: "… не кокетничай с Ц" (то есть царем). А 6 мая 1836 года - всего за полгода до появления "диплома" - пишет ей из Москвы: "… про тебя, душа моя, идут кой-какие толки… видно, что ты кого-то (имелся в виду, вне всякого сомнения, император - В. К.) довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел…"
Конечно, это можно воспринять как юмор, а не реальные подозрения, но все же… По свидетельству П. В. Нащокина, Пушкин тогда же, в мае 1836-го, говорил, что "царь, как офицеришка, ухаживает за его женою". И вот через полгода, 4 ноября, - пресловутый "диплом"…
Состояние души Поэта после того, как он вчитался в "диплом", с полной ясностью выразилось в письме, отправленном им 6 ноября министру финансов графу Е. Ф. Канкрину:"… я состою должен казне… 45 000 руб…" Выражая желание "уплатить… долг сполна и немедленно", Пушкин утверждает: "Я имею 220 душ в Нижегородской губернии… В уплату означенных 45 000 осмеливаюсь предоставить сие имение" (курсив мой. - В. К.).
Сторонники "ахматовской" версии пытаются объяснить этот поступок Поэта тем, что ему-де накануне дуэли с Дантесом "нужно было привести в порядок свои дела" (формулировка С. Л. Абрамович). Однако, во-первых, как уже сказано, Пушкин согласился тогда на двухнедельную отсрочку и даже утверждал, что "дуэли никакой не будет". Далее, предложение Канкрину было в сущности жестом отчаяния, а не "упорядочением" дел, ибо имение Кистенево, о котором писал Пушкин, было в 1835 году фактически передано им брату и сестре (это показал еще П. Е. Щеголев). Наконец (что наиболее важно), в письме содержалась предельно дерзкая фраза об императоре Николае I, который, писал Пушкин, "может быть… прикажет простить мне мой долг", но "я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием…" и т. д.
Эти слова не могут иметь двусмысленного толкования: ясно, что они означали отвержение каких-либо милостей царя, поскольку есть подозрения об его связи с Натальей Николаевной…
Как уже отмечалось, в первое время после появления "диплома" Пушкин был наиболее откровенен с В. А. Соллогубом, который впоследствии объяснял тогдашнее состояние души Поэта именно подозрением, "не было ли у ней (Натальи Николаевны. - В. К.) связей с царем…"
Ранее говорилось, что сторонники "ахматовской" версии не только искусственно перетолковывают смысл тех или иных фактов и текстов, но и замалчивают "неудобные" для этой версии документы. Так, в составленной С. Л. Абрамович хронике "Пушкин. Последний год", занявшей около 600 страниц, не нашлось места для упоминания о письме к Канкрину, между тем как его первостепенная значимость неоспорима. Ведь из беспрецедентно дерзостного письма к министру (!) с угрозой "отказаться от царской милости" явствует, что именно было главной проблемой для Поэта. Вопрос о Дантесе и даже о Геккерне был существенным только в связи с этим - главным.
Мне, вполне вероятно, возразят, что Пушкин - если исходить из написанного и высказанного им тогда - был озабочен не поведением Николая I, а кознями Геккерна (и отчасти Дантеса). Однако писать и говорить сколько-нибудь публично об императоре, как соблазнителе чужих жен было абсолютно невозможно.
Вот очень многозначительное отличие двух текстов. Нам известно свидетельство о личном разговоре В. А. Соллогуба с видным литературным деятелем А. В. Никитенко в 1846 году: "…обвинения в связи с дуэлью пали на жену Пушкина, что будто бы была она в связях с Дантесом. Но Соллогуб уверяет, что это сущий вздор… Подозревают другую причину… не было ли у ней связей с царем. Из этого понятно будет, почему Пушкин искал смерти и бросался на каждого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти…" (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М.: 1974. Т. 2. С. 482).
Но обратимся к воспоминаниям, написанным Соллогубом несколько позднее (но не позже 1854 года) по просьбе биографа Поэта П. В. Анненкова и излагавшим в сущности то же самое представление о свершившемся: "Одному Богу известно, что он (Пушкин) в это время выстрадал… Он в лице (выделено мною. - В. К.) Дантеса искал… смерти…" (там же, с.302).
Можно спорить о том, действительно ли Поэт "искал смерти", но в данном случае важно другое: Соллогуб, излагая письменно то же самое, что ранее поведал устно, не решился упомянуть о царе; он только дал понять, что дело было не в Дантесе…
Вглядимся внимательнее в ход событий. Утром 4 ноября 1836 года Пушкин получает "диплом" рогоносца и, не вчитываясь из-за охватившего его негодования, посылает вызов Дантесу, давно уже вертевшемуся вокруг Натальи Николаевны. Утром следующего дня к нему заявился перепуганный Геккерн - и дуэль откладывается на сутки, а после второго визита 6 ноября (как раз в день отправления столь многозначительного письма к Канкрину) - на две недели. Тогда же Поэт заверяет Соллогуба, что "дуэли никакой не будет".