Это противостояние обострялось, показал Благой, по мере того, как Николай I все более покровительствовал Пушкину и, с точки зрения придворной верхушки, усиливалась "опасность, что царь… может прислушаться к голосу поэта". Факты достаточно выразительны: в конце 1834 года выходит в свет "История Пугачевского бунта", на издание которой император предоставил 20 000 рублей и которую намерен был учесть при разработке своей политики в крестьянском вопросе; летом 1835 года Николай I дает Пушкину, занятому историей Петра I, ссуду в 30 000 рублей; в январе 1836 года разрешает издание пушкинского журнала "Современник", первые три номера которого вышли в свет в апреле, июле и начале октября (то есть за месяц до появления "диплома") 1836 года, и, несмотря на то, что журнал назывался "литературным", на его страницах было немало "политического".
Исследование многостороннего сближения Поэта с царем в течение 1830-х годов опубликовал недавно один из виднейших наших пушкиноведов Н. Н. Скатов ("Наш современник". 1998. № 11–12). В другой статье Николай Николаевич справедливо писал о неизбежности противоборства Пушкина и "лагеря" Нессельроде: "Если можно говорить (а это показали все дальнейшие события) об антирусской политике "австрийского министра русских иностранных дел" (таково было ходячее ироническое "определение" Нессельроде. - В. К.), то ее объектом так или иначе, рано или поздно, но неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни - Пушкин" ("Труд". 1998, 21 августа. - Выделено Н. Н. Скатовым).
В связи с этим в высшей степени существенны суждения германского дипломата князя Гогенлоэ. Ко времени гибели Поэта он уже двенадцать лет пробыл в России, женился на русской женщине, хорошо знал и высоко ценил русскую культуру. Не менее важно, что он, во-первых, видел ситуацию, так сказать, со стороны, объективно, а во-вторых, мог выразить свой взгляд свободно, не опасаясь каких-либо "неприятностей". И 21 февраля 1837 года он писал, что о Поэте по-настоящему скорбит "чисто русская партия, к которой принадлежал Пушкин" и которой противостоит значительная часть аристократии.
Учитывая все это, есть достаточные основания согласиться с выводом Д. Д. Благого, что пресловутый "диплом", который, по его убеждению, был задуман в салоне графини Нессельроде, преследовал цель вовлечь Пушкина "в прямое столкновение с царем, которое при хорошо всем известном пылком нраве поэта, могло бы привести к тягчайшим для него последствиям" - и в самом деле привело… Много лет близко наблюдавший графиню Нессельроде М. А. Корф (тот самый, который был однокашником Поэта в Лицее), отметил: "вражда ее была ужасна и опасна…"
Необходимо осознать, в частности, что конфликт с императором, независимо от его причины, никак не умещался в границы "семейной драмы" (в отличие от конфликта с Дантесом).
Хотя подтверждений решающей роли "салона Нессельроде" в появлении "диплома" не так уж много, несколько исследователей убежденно признавали эту роль, Д. Д. Благой не был здесь первооткрывателем. В 1928 году П. Е. Щеголев отметил, что "слишком близка была прикосновенность супруги министра к дуэльному делу". В 1938-м Г. И. Чулков, автор книг не только о Пушкине, но и о российских императорах, писал: "В салоне М. Д. Нессельроде… не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу…" В 1956 году И. Л. Андронников утверждал: "Ненависть графини Нессельроде к Пушкину была безмерна… Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного "диплома"… Почти нет сомнений, что она - вдохновительница этого подлого документа".
Не исключено такое возражение: перед нами, мол, утверждения представителей послереволюционного, советского литературоведения с характерной политизированностью и идеологизированностью. Однако выдающийся поэт и один из наиболее глубоких пушкиноведов Владислав Ходасевич в 1925 году опубликовал в эмигрантской газете небольшое сочинение под названием "Графиня Нессельроде и Пушкин", в котором с полной убежденностью говорится о графине как заказчице "диплома".
Как уже сказано, причастность Геккерна - несмотря на всю его близость к чете Нессельроде - к "диплому" представляется весьма сомнительной. Гораздо более достоверна версия Г. В. Чичерина, хотя излагающее ее письмо к П. Е. Щеголеву, опубликованное двадцать с лишним лет назад, не нашло должного внимания пушкиноведов (по-видимому, в связи с господством чисто "семейного" толкования событий).
Необходимо иметь в виду, что Г. В. Чичерин, известный как нарком иностранных дел в 1918–1930 годах, во-первых, принадлежал к роду, давшему целый ряд видных дипломатов, хорошо осведомленных о том, что делалось в Министерстве иностранных дел при Нессельроде, во-вторых, его дед и другие родственники лично знали Пушкина, а его тетя, А. Н. Чичерина, была женой сына Д. Л. Нарышкина, о котором и говорилось в "дипломе"… И Г. В. Чичерин, надо думать, опирался на богатые семейные предания. В письме Чичерина от 18 октября 1927 года как о само собой разумеющемся говорится о том, что инициатором "диплома" была графиня Нессельроде, но составил его по ее указанию вовсе не Геккерн, а Ф. И. Брунов (или, иначе, Бруннов) - чиновник Министерства иностранных дел. Примечательно, что в 1823–1824 годах он служил вместе с Пушкиным в Одессе и вызвал негодование Поэта своим пресмыкательством перед вышестоящими. А в 1830-х годах Брунов стал "чиновником по особым поручениям" при Нессельроде и в 1840 году получил за свои заслуги (или услуги?) престижный пост посла в Лондоне.
В своем неотправленном письме к графу Нессельроде от 21 ноября 1836 года Пушкин сказал о "дипломе" (он назван "анонимным письмом") следующее: "По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата". Это характеристика барона Геккерна, но она полностью применима к графу Брунову, который родился и до двадцати одного года жил в Германии.
Конечно, вопрос о роли Брунова нуждается в специальном исследовании, но по меньшей мере странно, что в течение долгого времени никто не занялся таким исследованием.
Предложенное выше истолкование событий 4 ноября 1836 года - 27 января 1837 года, разумеется, можно оспаривать. Но, как представляется, невозможно спорить с тем, что гибель поэта имела не только "семейную", но и непосредственно историческую подоплеку, хотя в большинстве новейших сочинений это, в сущности, игнорируется.
Из приведенных выше свидетельств В. А. Соллогуба, Е. Н. Вревской, самого Николая I, а также письма Пушкина к Канкрину, намеков в сочинениях П. А. Вяземского и т. д. с достаточной ясностью следует, что суть дела заключалась в коллизии Поэт - царь, исходным пунктом которой явился "диплом", к тому же упавший на почву пушкинских "подозрений".
Сам же "диплом" был составлен опять-таки не ради личных интересов кого-либо, а с целью рассорить Поэта с императором, ибо имели место обоснованные опасения, что Пушкин может обрести существеннейшее воздействие на его политику. Это, разумеется, отнюдь не означает, что в салоне Нессельроде была запланирована состоявшаяся 27 января дуэль; но именно "диплом" явился "пусковым механизмом" тех мучительных переживаний и событий, которые в конечном счете привели к этой дуэли.
Наконец, свидетельства императора Александра II, П. П. Вяземского и - впоследствии - опиравшегося на семейные предания Г. В. Чичерина, а также резкое письмо Пушкина к Нессельроде (совершенно безосновательно публикуемое как письмо к Бенкендорфу), недвусмысленно говорят о том, что "диплом" исходил из салона Нессельроде, а салон этот тогда - во второй половине 1830-х годов - был, по определению М. А. Корфа, "неоспоримо первый в С. - Петербурге" и играл очень весомую политическую роль. И, едва ли уместно, видеть в фабрикации "диплома" сведение каких-либо личных счетов. Дело шло о борьбе на исторической сцене, и гибель Пушкина - подлинно историческая трагедия. Напомню его строки:
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил…
Нельзя отрицать, что историческая трагедия имела вид семейной, и именно так воспринимало и продолжает воспринимать ее преобладающее большинство людей. Но под треугольником Наталья Николаевна - Пушкин - Дантес (вкупе с его так называемым "отцом") скрывается (если взять ту же геометрическую фигуру) совсем иной треугольник: Николай I - Пушкин - влиятельнейший политический салон Нессельроде (и, в конечном счете, сам министр). Гибель Поэта в этой коллизии была в полном смысле слова исторической трагедией…
Необходимо сказать о еще одной стороне дела, которая при верном ее освещении даст дополнительные аргументы в пользу изложенного представления о происшедшем. Как известно, немало близких Поэту людей - Вяземские, Карамзины, Россеты и другие достаточно резко осуждали его поведение накануне дуэли, ибо полагали, что оно обусловлено чрезмерной и к тому же не имевшей серьезных оснований ревностью к Дантесу.
И надо прямо сказать (хотя, конечно, многим трудно будет согласиться с моим утверждением), что эти люди были, со своей точки зрения, в той или иной мере правы… Поскольку им представлялось, что Поэтом движет прежде всего или даже исключительно ревность к Дантесу, их упреки понятны и по-своему справедливы…
Вечер 24 января - то есть уже после беседы с императором и всего за два дня до дуэли - Пушкин провел в доме женатого на дочери Карамзина Екатерине Николаевне князя П. И. Мещерского, где присутствовали тогда Вяземский, другая дочь историка - Софья и другие, в том числе и Дантес с женой. Софья Карамзина написала об этом вечере своему брату Андрею: "Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра… В общем все это очень странно, и дядюшка Вяземский утверждает, что закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных".
Примечательно, что Софья Николаевна сочла происходящее "очень странным", то есть не объясняемым известными ей фактами, как бы догадываясь, что имеет место не только пресловутая "ревность", хотя вообще-то окружающие в конечном счете сводили все к ней.
Еще более существенно, что на следующий день Поэт явно попытался убедить своих друзей в отсутствии этой самой ревности. 25 января вечером он был у Вяземских, и опять там присутствовали Дантес с женой… Правда, не было самого хозяина: он уехал на бал к Мятлевым, осуществляя, возможно, свое обещание "отвратить лицо" от Пушкиных. Но позднее и жена, и сын Вяземского вспоминали, что Поэт сказал им о Дантесе: "… с этим молодым человеком мои счеты кончены", то есть дело вовсе не в ревности к пошлому юнцу, а в чем-то ином…
Ясно, что Пушкин не мог говорить о "роли" императора; он упомянул о нем в тот же день (другие такие факты не известны) в разговоре с Е. Н. Вревской, которая не была связана с петербургским светом.
Повторю еще раз: друзья Пушкина, убежденные, что причина его поведения - ревность к Дантесу, были в сущности правы в своих упреках. И с этой точки зрения нелогична позиция упомянутой современной исследовательницы С. Л. Абрамович, которая предлагает, в сущности, такое же толкование преддуэльной ситуации, как и тогдашние пушкинские друзья, но в то же время гневно их обличает за упреки Поэту!..
Поскольку всецело господствовало представление о дуэли, как результате чисто семейной коллизии, целый ряд выдающихся людей упрекали Поэта даже и после его гибели!.
Так, Евгений Боратынский писал: "… я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением (выделено мною. - В. К.), беспрестанно спрашиваю себя: зачем это так, а не иначе? Естественно ли, чтобы великий человек, в зрелых летах, погиб на поединке, как неосторожный мальчик? Сколько тут вины его собственной…?"
Более резко судил Поэта А. С. Хомяков: "Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом… Жалкая репетиция (здесь: "повторение". - В. К.) Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было… Пушкин не оказал твердости в характере…"
Упреки содержатся, в сущности, даже и в знаменитом стихотворении Лермонтова: "невольник чести… не вынесла душа поэта позора мелочных обид… зачем он руку дал клеветникам ничтожным?.." и т. п. И следует признать, что, если бы суть дела состояла в конфликте с Дантесом, эти упреки были бы в какой-то мере оправданными… Но выше приведены факты и свидетельства, которые убеждают, что гибель Поэта имела совсем иную и неизмеримо более существенную подоснову. И последнее (но далеко не последнее по своей важности) соображение, Лермонтов недоумевал - или даже обвинял Пушкина:
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный…
Казалось бы, с этим мог согласиться и сам Александр Сергеевич, который в 1834 году написал начальные строфы стихотворения
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -
завершение которого он наметил прозой так: "О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь…"
Да, это стремление - и достаточно сильное - присутствовало в душе Поэта в зрелые его годы. Но, сознавая свое высшее назначение (что недвусмысленно выразилось в его "Памятнике"), Пушкин испытывал и более сильное стремление находиться в центре бытия России. Нередко утверждают (особенно авторы "ахматовского" направления), что Александр Сергеевич был при императорском дворе только ради желавшей блистать на балах Натальи Николаевны. Однако Поэт высоко ценил возможность влиять на верховную власть; так, после "долгого разговора" с братом царя, великим князем Михаилом Павловичем, он записал в дневнике: "Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра".
Вообще едва ли Пушкин был бы именно таким, каким мы его знаем, если бы он осуществил то стремление, о котором говорится в стихотворении "Пора, мой друг, пора…". Так поступил, кстати сказать, Евгений Боратынский, живший в зрелые годы, главным образом, в деревне, но ведь он - при всех его достоинствах - все же никак не Пушкин…
Сказать обо всем этом в книге о Тютчеве поистине необходимо, ибо Нессельроде был, как мы еще увидим, и его главным врагом. "Связь" Тютчева и Пушкина со всей определенностью выразилась и в этом… Более того, и непосредственные "исполнители" убийства Пушкина - Геккерн и его "приемный сын" Дантес - были достаточно хорошо известны Тютчеву. Ведь изгнанный в 1837 году из России Геккерн через пять лет сумел стать голландским послом в Вене и сыграл свою роль в подготовке того отвратительного предательства, которое совершила Австрия по отношению к своей давней союзнице России во время Крымской войны. Что же касается выученика Геккерна, Дантеса, он был позднее доверенным лицом Луи-Наполеона - одного из главных организаторов Крымской войны; за свои "заслуги" Дантес был возведен в сан сенатора Франции. Словом, главные враги Пушкина были в стане главных врагов Тютчева. Поэтому история гибели Пушкина имеет самое прямое отношение к Тютчеву. Через пятнадцать лет после гибели Пушкина благонамеренный Карл Пфеффель, брат второй жены Тютчева, сообщит ей о Нессельроде, - в то время уже канцлере: "Канцлер рассматривает возможно слишком пылкие речи, произносимые Тютчевым в салонах на злободневные политические темы как враждебные ему выступления. Считаю своим долгом вас об этом предупредить, чтобы вы убедили Тютчева утихомириться".
Тютчев, однако, не утихомирился. Через два года он писал о Нессельроде: "Вот какие люди управляют судьбами России!.. Нет, право, если только не предположить, что Бог на небесах насмехается над человечеством… невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь… Лет тридцать тому назад барон Штейн, человек, наиболее ненавидевший… Нессельроде и ему подобных, встретившись с нашим теперешним канцлером на каком-то конгрессе, писал про Нессельроде… в своих письмах: "Это самый жалкий негодяй, какого я когда-либо видел".
Мы знаем, что Тютчев, который не встретился лично с Пушкиным, стал позднее близким другим пушкинских друзей - Жуковского, Чаадаева, Вяземского. Но столь же важно знать, что у Пушкина и Тютчева были общие враги.
Глава шестая
МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И РОССИЕЙ
…Последние я помню взоры
На этот край - на озеро и горы,
В роскошной славе западных лучей…Женева, 1860
Рассказ об отношениях Тютчева и Пушкина заставил нас заглянуть в будущее. Теперь мы должны возвратиться назад, в 1833 год.
Это был, по-видимому, крайне драматический год в жизни Тютчева. Ему исполнялось тридцать лет, и он остро воспринимал этот рубеж как конец молодости, как возраст, от которого начинается путь вниз…
Шло второе десятилетие его жизни в Германии, и на состоянии духа - пусть пока неосознанно, незаметно (вскоре это станет явным) - начинала тяжко сказываться оторванность от родины.
Миновало уже три-четыре года со времени появления в русских журналах и альманахах десятка великолепных тютчевских стихотворений, но они так и не породили отзыва… Поэт перестал посылать стихи в Россию.
Вошла в его жизнь новая любовь, которая, вероятно, принесла поначалу больше мучений, чем счастья.
Наконец, в 1833 году окончился неудачей едва ли не первый опыт самостоятельной дипломатической деятельности Тютчева. С этого, пожалуй, и стоит начать.
До сих пор не было речи о Тютчеве-дипломате. Впрочем, в первые годы службы в Мюнхене он только готовился стать дипломатом. Он был зачислен на службу при русской миссии в Мюнхене не сразу по прибытии, а 13 мая 1823 года и то лишь в качестве "сверхштатного чиновника" в чине губернского секретаря (соответствует самому младшему офицерскому чину, то есть по-нынешнему - младшему лейтенанту). Поначалу Тютчев только переписывал и оформлял дипломатические документы.
В 1826 году он был - по обычному порядку выслуги лет - произведен в следующий чин коллежского секретаря, а в 1828 году назначен вторым секретарем при миссии. Теперь он уже сам составляет донесения в Петербург, правда, имеющие в основном чисто информационный характер.