С этим невозможно согласиться. Во-первых, Тютчев, как ясно из только что приведенных его слов, сам сознавал иллюзорность тех или иных своих "мечтаний". Вообще в его мироощущении, как и в любом сложном живом организме, не было однозначной прямолинейности. Но главное даже в другом. Поэт пережил Крымскую войну мучительно и поистине трагически. Когда она уже близилась к концу, он писал о невыносимости "этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то смеяться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть…". Крайне тяжело воспринял поэт поражения русской армии и, в особенности, падение Севастополя. Несмотря на ясное предвидение всего хода событий, он все же пережил, по его собственным словам, "подавляющее и ошеломляющее впечатление севастопольской катастрофы".
И все же Тютчев ни в коей мере не был сломлен. Он только избавился от многих иллюзий и потому вернее и глубже видел теперь лик России, что выразилось и в его поэзии середины пятидесятых годов. И у него не было сомнений в величии судеб родины.
17 сентября 1855 года, уже после падения Севастополя, он писал: "Наш ум, наш бедный человеческий ум, захлебывается и тонет в потоках крови, по-видимому, - по крайней мере так кажется, - столь бесполезно пролитой… Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира: держава, великая как мир, имеющая так мало средств защиты и лишенная всякой надежды…
Возвращение на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России, то, мне кажется, он сомнителен менее, чем когда-либо".
В последующие годы Тютчев предпринял многообразные усилия, направленные к тому, чтобы так или иначе состоялось это "возвращение на верный путь".
Глава девятая
ПОЭЗИЯ, ЛЮБОВЬ, ПОЛИТИКА
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!..Петербург, 1850
Поэзия и любовь - это понятно, но при чем тут политика? Так могут подумать многие. Однако для Тютчева - и в этом он в самом деле принадлежит к очень немногим (другой величайший русский писатель такого же склада - Достоевский) - политика естественно врастала в наиболее захватывающую и сокровенную глубь переживаний. Так было уже хотя бы потому, что поэт видел в любом существенном политическом событии новое, современное, сегодняшнее звено Истории во всем ее размахе.
До нас дошла замечательная тютчевская фотография начала 1850-х годов. Перед нами лицо, или, пожалуй, уместнее будет сказать, лик поэта-мыслителя, покоряющий зримо запечатленной на нем глубиной и высотой духа. Вместе с тем перед нами прекрасное, исполненное спокойной силы лицо мужчины, мужа в жизненном расцвете (хотя Тютчеву было уже около пятидесяти лет); вглядываясь в него, понимаешь, сколь естественна была вспыхнувшая незадолго до того беспредельная любовь Елены Денисьевой к этому, бывшему в два раза ее старше, человеку. Все более ранние изображения Тютчева явно уступают данной фотографии даже и с точки зрения того, что называется мужской красотой.
Но вглядимся в одну деталь портрета, которую трудно заметить сразу, ибо лицо властно притягивает к себе все внимание. В правой руке поэта - газета, от которой он явно только что поднял глаза. Известны стихи Марины Цветаевой, саркастически клеймящие "читателей газет" вообще; поэтесса упустила, что такие люди, как Тютчев или Достоевский, поистине не могли жить без газет, ибо должны были повседневно слушать бьющийся в них живой пульс мировой истории. И, как мы увидим, политика (и в том числе газеты как таковые) неотделима и от поэзии Тютчева, и даже от самой его любви…
Уже говорилось, что в 1849 году, после окончательного возвращения поэта на родину, наступил новый расцвет его творчества. В течение предшествующих десяти лет он почти ничего не написал, и вот для него словно началась вторая молодость. Более того, в 1849–1852 годах его творческое напряжение, пожалуй, было более значительным, чем в конце двадцатых - начале тридцатых. К тому же новый период в развитии поэта коренным образом отличался от прежнего.
Отличие это - очень сложное и многозначное, но нельзя не охарактеризовать его здесь хотя бы в самых основных чертах, ибо в нем воплотилось целостное развитие Тютчева как человека, мыслителя, гражданина.
Если попытаться сказать о различии ранней и поздней поэзии Тютчева наиболее кратко, можно сформулировать его суть так: раннее творчество поэта проникнуто мировым, космическим, вселенским духом, а в поздний период на первый план выходят стихии человечности и народности (хотя в то же время тютчевская поэзия вовсе не утрачивает своей всемирности).
В порядке первого приближения к сути дела такое разграничение уместно. Оно, это разграничение, может быть отчетливо подтверждено тютчевским стихотворением, написанным 28 июля 1852 года и обращенным к Елене Денисьевой:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен…
Строфы эти явно перекликаются с целым рядом стихотворений конца двадцатых - тридцатых годов, утверждавших всецело одухотворенное бытие Природы, - "Весенняя гроза", "Снежные горы", "Успокоение", "Полдень", "Над виноградными холмами…", "Летний вечер", "Нет, моего к тебе пристрастья…", "Весна" и др. Выше шла речь о своего рода полемическом гимне - "Не то что мните вы…", где о природе сказано:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Самый смысл человеческого бытия поэт в императивной форме определял так (стихи 1839 года):
…ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей его эфирной
Омой страдальческую грудь -
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
Казалось бы, в стихотворении "Сияет солнце…", написанном через тринадцать лет, опять-таки воспет "сей животворный океан" - "цветущий мир природы", упоенный "избытком жизни". Однако третья, последняя строфа говорит совсем иное:
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней,
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей…
Оказывается, что одна умиленная улыбка одного человека перевешивает весь этот "цветущий мир природы", в котором - "на всем улыбка"… Стихотворение словно прямо противопоставлено одному из самых основных мотивов раннего творчества поэта.
Можно бы предположить, что столь кардинальное преобразование в сфере ценностей определила последняя любовь поэта, ибо стихотворение - о ней. Но это не так. Глубокий переворот в творчестве Тютчева совершился несколько раньше. В свете всего позднего творчества поэта начало этого переворота можно увидеть уже в стихотворении об Овстуге - "Итак, опять увиделся я с вами…", о котором мы подробно говорили. Смысл стихотворения еще двойствен; восклицая:
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем -
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной, -
поэт утверждает тот "великий праздник" как ценность, которой вроде бы нечего противопоставить. И все же в движении, в самой мелодике стиха таится неотвратимое вопрошание - а как же быть с "краем безлюдным"?
Стихотворение было создано 13 июня 1849 года в Овстуге - на седьмой день после приезда в родную усадьбу. Тютчев в то лето долго не мог расстаться с Овстугом, что было для него необычно. Многое раскрывает письмо Эрнестины Федоровны брату, написанное в Овстуге через месяц, 13 июля:
"Мы находимся здесь с 7/19 июня и в полной мере наслаждаемся жизнью среди полей и лесов… Ничто не мешает нам чувствовать себя обитателями некой печальной планеты, которая вам, прочим обитателям Земли, неизвестна. И самое невероятное, что вот уже пять недель мой несчастный муж прозябает на этой мирной и тусклой планете, - это он-то, столь страстный любитель газет, новостей и треволнений! Что вы думаете об этой аномалии?"
Трудно переоценить значение тогдашнего пребывания в Овстуге для духовной жизни поэта. Именно там, по-видимому, он написал стихотворение "Русской женщине", названное при первой его, анонимной, публикации (апрель 1850 г.) "Моей землячке". Стихотворение это нередко толкуется только как своего рода "разоблачение"; но надо все же вслушаться в высшую, несказанную красоту поэтического слова и ритма, особенно во второй строфе.
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои…
И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле, -
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле.
Первая строфа говорит о том, что не будет "великого праздника" с его солнцем, пышной природой, светским блеском, искусством, цветущей жизнью и любовью… Но во второй строфе - о жизни, которая пройдет незрима в краю безлюдном, - уже отчетливо проступает иное начало, нашедшее свое полное воплощение позднее, в тютчевском стихотворении 1861 года, в сущности, заново претворяющем ту же поэтическую тему, но раскрывающем ее уже как подлинное средоточие высшей ценности:
Я знал ее еще тогда,
В те баснословные года,
Как перед утренним лучом
Первоначальных дней звезда
Уж тонет в небе голубом…
И все еще была она
Той свежей прелести полна,
Той дорассветной темноты,
Когда незрима, неслышна,
Роса ложится на цветы…
Вся жизнь ее тогда была
Так совершенна, так цела
И так среде земной чужда,
Что, мнится, и она ушла
И скрылась в небе, как звезда.
(Ср.: "И жизнь твоя пройдет незрима… Как исчезает облак дыма…"; только "облак" претворился теперь в утреннюю звезду).
В стихотворении "Сияет солнце, воды блещут…" уже было дано противопоставление великому празднику природы, который "избытком жизни упоен":
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья…
Иерархия ценностей принципиально изменилась; в мире есть, оказывается, нечто безусловно высшее, чем праздник…
Тютчевская поэзия тридцатых годов вся была, если угодно, празднична - празднична и в ее самых драматических, даже трагедийных проявлениях:
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
Раннее творчество поэта утверждает это праздничное величие человека, открыто соотнесенного с целой Вселенной:
По высям творенья, как бог, я шагал…
И легко может показаться, что в поздней тютчевской поэзии человек решительно сведен с этих высей. Он предстает в ней как явно не всесильный, как заведомо смертный. И столь же легко прийти к выводу, что жизнь-де сломила поэта, и он, мол, уже не способен причаститься "животворному океану" Вселенной, не может гордо и радостно возгласить:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был -
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Так говорил поэт около 1830 года. Через двадцать лет, в 1850 году, он создает одно из величайших своих - и общечеловеческих - творений - "Два голоса":
I
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы - молчат и оне.
Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец…
Для них нет победы, для них есть конец.
Поэт как бы прямо возражает самому себе; оказывается, человеку и невозможно, и незачем идти на пир к олимпийцам. Тем более что о том же самом говорит не только первый, но и второй "голос" стихотворения:
II
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба…
Но прежде чем вслушаться в последнюю строфу, вернемся к стихотворению "Цицерон" ("Счастлив, кто посетил сей мир…"). Что оно воспело? Оно утверждало великий "праздник" человека, призванного самими олимпийцами на пир, ставшего зрителем их высоких зрелищ, допущенного в их совет и даже, как небожитель, пившего бессмертье из их чаши.
В последней строфе стихотворения 1850 года все проникновенно преображено: теперь как раз олимпийцы становится зрителями, а человек, никем не призванный и не допущенный, сам по себе (а не играя чужую роль, - "как небожитель") пьет роковую, жестокую, но свою чашу и "вырывает", а не получает в виде поощрения венец победы:
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Много позже поэт в стихотворении на смерть Елены Денисьевой увидит в судьбе этой женщины то же самое величие и скажет о своей "муке вспоминанья":
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить…
Это, разумеется, вовсе не значит, что стихотворение "Два голоса" перечеркнуло, отменило раннее - "Счастлив, кто посетил сей мир…"; в конце концов можно бы утверждать, что есть два Тютчева. (Второй начался в стихах 1849 года "Итак, опять увиделся я с вами…", где поэт не столько отверг Овстуг, сколько простился с "великим праздником молодости чудной…".) И оба Тютчева по-своему прекрасны. Первый из них - поэт цветущей молодости, которая чувствует себя призванной на пир богов и верит в свое бессмертье. В ранней тютчевской поэзии в самом деле почти отсутствует тема смерти, есть лишь мотив растворения в бессмертном мире природы, слияния с "беспредельным", смешения с "миром дремлющим".
Но в глазах зрелости - той подлинной, высочайшей человеческой зрелости, которая предстает в поздней поэзии Тютчева, - эта молодая вера показалась бы своего рода похмельем в чужом пиру. В стихотворении "Два голоса", если вдуматься, утверждено несравненно более высокое самосознание. Ведь в стихах "Счастлив, кто посетил сей мир…" человек - только "допущенный" на совет богов, которые милостиво позволяют ему пить из их чаши. Между тем в стихотворении "Два голоса" человек по-своему равен олимпийцам; более того, они, счастливцы, блаженствующие в своем бессмертии, глядят "завистливым оком" на борьбу смертных, но непреклонных сердец.
Жених, самозабвенно венчающийся с целым миром, и муж (оба "голоса" начинают именно словом мужайтесь"), с ясным и полным сознанием "конца" ведущий свой жестокий бой, - таковы два лика, предстающих перед нами в ранней и поздней поэзии Тютчева. Поэзия праздника и поэзия человеческого подвига…
Но вернемся к стихотворению "Русской женщине", где тема человека сливается с темой родины. Оно находится в ряду характернейших поздних стихотворений - "Итак, опять увиделся я с вами…", "Тихой ночью, поздним летом,…", "Слезы людские…", "Кончен пир, умолкли хоры…", "Святая ночь на небосклон взошла…", "Пошли, Господь, свою отраду…", "Не рассуждай, не хлопочи!.." и т. п. - вплоть до созданного в 1855 году, накануне падения Севастополя, несравненного по своему духовно-историческому значению "Эти бедные селенья…" - стихотворения, которыми равно восторгались столь разные люди, как Достоевский и Чернышевский.
Все названные стихотворения так или иначе проникнуты стремлением понять,
Что сквозит и тайно светит
В наготе своей смиренной…
Это относится ко всему на родине, начиная с ландшафта, с пейзажа. Правда, еще будут отдельные наплывы ушедшего, казалось бы, в прошлое восприятие. В 1859 году, по дороге из южной Европы в Россию, поэт создаст диптих "На возвратном пути", где противопоставит "чудный вид и чудный край" Швейцарии "безлюдному краю" (опять это определение!) родины, где уже не верится,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера.
Но еще через несколько лет Тютчев напишет дочери Дарье, находившейся тогда в Швейцарии:
"Я обращался к воспоминаниям и силой воображения старался, насколько это возможно, разделить твои восторги от окружающих тебя несравненных красот природы… Все это великолепие… кажется мне слишком ярким, слишком кричащим, и пейзажи, которые были у меня перед глазами, пусть скромные и непритязательные, были мне более по душе".
К этому времени Тютчев уже создал многие свои проникновенные русские "пейзажи" - "Тихой ночью, поздним летом…", "Обвеян вещею дремотой…", "Первый лист", "Не остывшая от зною…", "Как весел грохот летних бурь…", "Чародейкою зимою…", "Лето 1854", "Есть в осени первоначальной…", "Смотри, как роща зеленеет…", "Осенней позднею порою…", "Декабрьское утро", - "пейзажи", которые и невозможно было бы создать без пережитого поэтом духовного переворота.
То, о чем столь определенно сказано в письме к дочери, созрело в творческом сознании поэта много раньше. Еще 25 февраля 1853 года он писал о родных - орловско-брянских - местах, что "прекрасное… интимная поэзия природы… не выступает явно… в наших краях, с их грустной и неяркой красотой".
Но дело отнюдь не только в "пейзаже". Для Тютчева все подлинное бытие России вообще совершалось как бы на глубине, не доступной поверхностному взгляду. Истинный смысл этого бытия и его высшие ценности не могли - уже хотя бы из-за своего беспредельного духовного размаха - обрести предметное, очевидное для всех воплощение.
Вскоре после своего окончательного приезда в Россию, 1 октября 1844 года, Тютчев говорил Вяземскому, что "по возвращении его из-за границы более всего поражает его: отсутствие России в России". Это на первый взгляд странное утверждение глубоко содержательно. "За границей, - сказал тогда Тютчев, - всякий серьезный спор, политические дебаты и вопросы о будущем неминуемо приводят к вопросу о России. О ней говорят беспрестанно, ее видят всюду. Приехав в Россию, вы ее больше не видите. Она совершенно исчезает из кругозора" (вскоре поэт скажет в стихах - и будет не раз повторять - о "крае безлюдном").
Мысль эта уже не покинет Тютчева. 5 декабря 1870 года он напишет: "Пора бы наконец понять, что в России всерьез можно принимать только самое Россию", то есть целостную суть ее бытия, а не какие-либо внешние проявления этого бытия.
Тютчев не был одинок в этом видении родины. Другой величайший художник того же поколения, Гоголь, писал в 1841 году в Италии: