– Ура!.. – Юдин бросился обнимать бойцов в траншее. – Жаль, что наши ребята не знают об этом. Как бы эта новость помогла им в поиске… – И тут же сам скрылся за бруствером, быстро пополз по "нейтралке", туда, где "утюжили" снег разведчики. Поравнялся с командиром, и весть о победе теплом осела в душе каждого: "Наш фронт взял Кировоград! В Кировограде наши войска…"
Таким Илья остался в моей памяти на всю жизнь: смелым, находчивым и душевным человеком. Слава о нашем парторге гремела по дивизии.
Жаль только, что вскоре его не стало. Ранило товарища, Юдин бросился ему на помощь. Стал перевязывать и не успел. От тупого удара в грудь на минуту застыл, потом, как бы извиняясь за неосмотрительность, тихо, хрипловато выдохнул: "Прости, браток…"
Мы похоронили Юдина со всеми почестями, как коммуниста, на которого каждый хотел быть похожим.
Позже я написал заявление с просьбой принять меня в партию: "Я клянусь, что буду бесстрашным в бою с врагами нашей Родины, хочу идти в бой коммунистом…"
Моя мечта осуществилась. Этот день остался в моей памяти счастливым и дорогим навсегда. Вручая партбилет, начальник политотдела дивизии Кунгуров сказал:
– Помни, ты теперь коммунист…
Он еще что-то говорил, а я думал об Илье. Он так умел бить врага, так любил Родину, так верил в победу, что эти качества передавались и нам.
* * *
Наступили первые мартовские дни. Вражеская оборона южнее Кировограда, если смотреть на нее с воздуха, напоминала громадного удава. Ощетинившись колючей проволокой, минами, жерлами пушек, она из-за каждого своего большого и маленького изгиба, бугорка, лощили извергала смертоносный огонь. И вот эта оборона немцев под натиском наших войск лопнула, как истлевшая нитка, сразу в нескольких местах. В одну пятикилометровую брешь устремились части нашей стрелковой дивизии. Наши разведчики шли за гитлеровцами днем и ночью и, вступая с ними в тесное соприкосновение, добывали для командования необходимые сведения.
Но вот фашисты снова зацепились за выгодный рубеж – холмистую возвышенность. Оттуда они хорошо просматривали наши боевые порядки – наспех отрытые одиночные окопы, которые тут же заливала вода, стекающая с высот.
Пехотинцы второго батальона после нескольких атак заняли первую траншею противника. Одна рота, развивая наступление, подошла к селу Приют.
Надвигалась ночь. Наши разведчики вернулись из села.
– Вот гад проклятый, – не вытерпев, выругался Си-ренев. – Надо же дойти до такой мерзости. Разведчика обступили пехотинцы.
– Понимаете, фрицы выселили из Приюта всех жителей, а дома заминировали. Встанешь на порог – взрыв! Дотронешься до любого предмета – опять взрыв! И думаете, что взрывается? Гранатометные патроны. И что обидно, Сашу Первунина ранило.
– Сашу?! – не удержался я и смолк. Ведь Саша мой дружок.
– Патрон разорвался прямо у ног, – уточнил Сиренев и, посмотрев на меня, успокоил: – Ничего. Выживет.
… Наша разведрота после многодневных боев расположилась в селе Водяная, в двух километрах от переднего края. Мартовским слякотным утром нашего нового командира взвода лейтенанта Донского вызвали к начальнику разведки. Через час он вернулся и собрал нас.
– Задача нам предстоит нелегкая. Сегодня ночью идем в тыл к фашистам. Мы должны связаться с партизанами из отряда Калашникова.
Донской вынул из планшета карту, развернул, положил ее на стол.
– Вот тут, на окраине села, живет семья одного из партизан. Нам надо получить там важные данные. Затем разведать расположение немцев на хуторе Коммуна. И последнее-на обратном пути обязательно захватить "языка".
И лейтенант, еще ниже склонясь над картой, начал объяснять нам маршрут движения.
Весь день до боли в глазах мы наблюдали за передним краем гитлеровцев, за их поведением. Ночью сделали небольшую вылазку в расположение врага. А на следующий день, вечером, в траншее батальона собрались разведчики: спокойный и рассудительный Яковлев, сутуловатый, уверенный в своих действиях Котов, круглолицый, с медленной походкой Карпенко, наш лейтенант и я.
Хорошо, когда идешь в тыл к фашистам под командой смелого офицера. Владимиру Донскому всего 22 года. До войны он окончил мукомольный техникум в Воро неже. На фронте своей храбростью, находчивостью и хладнокровием завоевал славу дерзкого боевого разведчика. И мы ему верим, как и он верит нам. Ведь он сам отбирал каждого из нас в свою группу.
В одиннадцать часов вечера мы уже были на наблюдательном пункте командира батальона. Лейтенант еще раз проверил у каждого забинтованные в марлю автоматы, наличие индивидуальных пакетов, подгонку маскхалатов.
– Неспокойно ведут себя гитлеровцы, – заметил командир батальона. – Особенно справа, за насыпью шоссейной дороги.
– У них с нервами паршиво, – попытался кто-то пошутить.
– Нет, – перебил лейтенант, – Неправда, что враг слаб. Его беспокойство может не дать и нам покоя.
Он смолк и, поправив гранаты на поясе, закурил. Сообщение командира батальона было неприятным, но изменять маршрут было поздно.
– Пошли, – коротко сказал лейтенант и первым вышел из блиндажа.
Падал мокрый снег. Доносились посвисты ветра в ветвях деревьев да чавканье грязи под ногами. Двигались цепью. Осторожно прошли свой передний край, миновали боевое охранение. Дальше траншей нет. Местность открытая. Прижимаясь к земле, мы ползем по-пластунски. В лицо бьет пороша. Видимости никакой. Это укрывает нас от немцев, но таит и неприятности – можно сбиться с маршрута.
Подползаем к шоссе. Вспоминаются слова командира батальона. Он был прав. Только мы хотели перескочить шоссе, как всю окрестность, до этого погруженную в темноту, озарило белым молочным светом – в воздухе сразу вспыхнуло несколько ракет. Раздалась длинная дробь пулемета. Где-то впереди ухнуло, из-за насыпи пронеслись пунктирные ленты трассирующих пуль. Присмотревшись к действиям беспокоящихся гитлеровцев, решили: похоже, что они стреляют наугад. И снова наступили тишина и кромешная темень.
По одному переползаем шоссе. Согнувшись и озираясь, двигаемся короткими бросками. Идем час, другой. Метель постепенно прекращается, все четче вырисовываются окружающие предметы и местность. Немецкая передовая осталась позади.
Перед нами, внизу, в беловатых клочьях утреннего тумана, стелющегося почти по земле, вырисовывались темно-серые, крытые камышом хаты. Нас постепенно охватывает тревога: исчезает наше преимущество – темнота и туман.
Во влажном воздухе послышалось пение петуха: на фронте оно было такой редкостью, что мы обрадовались.
– Вот и доползли, – отрывисто сказал лейтенант и махнул рукой. – Ну, еще бросок!
За плетнем – сад. Кажется, тот, который нам нужен. В развесистых яблонях белеет домик – наша надежда и укрытие. Но тут же в душу закрадывается сомнение: а вдруг там немцы? Перемахнув через поблекший от дождей и времени плетень, я вместе с ребятами осторожно пробираюсь к домику. Окружили его с разных сторон. Прислушались. Было тихо, только холодный ветер по-прежнему свистел в ветвях сада, посреди которого, недалеко от крыльца, стоял деревянный столик. Он был таким неожиданным – мирным и добрым на войне, что я, честно говоря, смотрел именно на столик, а не на дом. Зато лейтенант Донской следил за крыльцом. Он махнул рукой, и мы подползли еще ближе к домику. На крыльце появилась женщина. Немного постояв, она вышла в сад. Наверное, она ждала нас.
Лейтенант тихо окликнул ее и назвал пароль. Женщина, сняв с себя головной платок, ответила. Мы тихо вошли в дом, оставив двоих разведчиков во дворе.
Донской начал расспрашивать женщину о гитлеровцах: сколько их, где стоят, где штаб, как связаться с партизанами. Хозяйка подробно рассказывала.
– А наши хлопцы, партизаны, – с гордостью блеснула она карими глазами, – на днях разгромили фашистский обоз.
Хозяйка сообщила, что ее муж – партизан, придет домой вечером. Рассказывая, она хлопотала по хозяйству, легко и быстро двигаясь по своему небольшому, но уютному домику.
Всем нам хотелось поговорить с этой простой, с ласковым, словно поющим голосом, женщиной. Глядя на кее, ребята невольно вспоминали своих матерей, их нежность и заботливость, и от сердца отступали все тягости войны.
– Ешьте, милые, ешьте, сынки, – слышался ее певучий голос. – Я вам еще молочка принесу.
Лейтенант первым встал из-за стола. Обдумывая сведения, полученные от хозяйки, он ходил по комнате. Потом, потушив папиросу, сказал:
– На хутор Коммуна пойдут Яковлев и Пипчук. Оба переоденьтесь в гражданское.
Слова командира снова вернули нас на войну и словно заново мобилизовали. Хозяйка достала одежду, и мы переоделись. Мне досталась высокая шапка, и когда я глянул в зеркало, то увидел в нем чужого человека, очень похожего на донского казака: скуластого и загорелого, с темным чубом. Почему-то стало по-мальчишески весело и легко.
Через пятнадцать минут мы с Яковлевым и мальчиком-проводником (мы сразу прозвали его Кочубеем), лет двенадцати, шли полем к хутору. Чтобы не вызвать подозрения, мы тащили салазки, на которых было навалено всякое тряпье: дескать, пришли менять на продукты.
С пистолетами за пазухой и гранатами в карманах мы пошли по хутору, заполненному гитлеровскими вояками, орудиями, и сразу заметили штаб. От нас требовалась большая выдержка и спокойствие. К счастью, нас никто не остановил. Гитлеровцам, по-видимому, не было дела до "оборванных попрошаек" с грязными (заранее измазанными) лицами. А я, давно забыв, что похож на лихого казака, иногда радовался, что народился небольшого росточка, да еще и с мальчишеским лицом. С опаской посмотрел на Яковлева, но и он вполне мог сойти за старшего братишку нашего проводника. И тут мне стало понятно, почему лейтенант Донской послал в занятый немцами хутор именно нас.
В село вернулись в полдень. Лейтенанта Донского и разведчиков в хате не было.
Хозяйка обрадовалась нашему благополучному возвращению, тихо сказала:
– Начальник приказал вам ожидать. – И передала записку командира.
Вернулся Донской к вечеру. Часа через два явился и муж хозяйки. Партизан оказался плотным высоким мужчиной, с вьющимися седеющими волосами. Долго беседовал с ним лейтенант Донской, что-то записывал в блокнот своим, только одному ему известным шифром.
– Не дам покоя гадам ни днем, ни ночью, – закончил партизан. – Тошно им стало. Прыгают, как рыба на горячей сковородке.
Надвигалась ночь – сырая, прохладная. Попрощавшись, мы растворились в темноте. Путь предстоял нелегкий: надо было взять "языка" и вернуться к своим.
Нам дали проводника – того же верткого парнишку в папахе, Кочубея, и мы двинулись к небольшому хутору, где, по партизанским данным, расположились пять гитлеровцев.
Двенадцать часов ночи. Все шестеро ползем по липкой черной кашице, перемешанной со снегом. Остановившись метрах в пятнадцати от крайнего дома, услышали мерные шаги. Они то пропадают, то доносятся вновь.
– Часовой, – прошептал лейтенант и жестом дал мне команду: – Убрать!
Нащупав за пазухой пистолет, я заткнул за пояс гранату, сжал финку и пополз. Проходит несколько минут, и вдруг я чувствую – не вижу и не слышу, а именно чувствую – близость часового. Десять, пять, три метра до дома. Поднялся и стою за углом, сжав нож в правой руке.
Что я думаю в этот момент? Не помню… точнее – помню не все. Был страх, но не за себя. Просто я боялся не выполнить приказ и сорвать операцию. И еще была незатухающая ненависть к гитлеровцам.
Чавкающие шаги приближаются, фашист подходит к углу хаты. До хруста сжимаю нож в руке. Неимоверная сила, помноженная на ненависть, командует: вперед! И я совершаю прыжок. Глухой стон в ночи, чавканье грязи, собственное дыхание сливаются в единый гул – от напряжения стучит в висках.
Я лежу пластом на земле, не двигаюсь, прислушиваюсь: все ли получилось удачно, не услышали ли немцы? Но кругом тишина. Через несколько минут подползли друзья, и мы оттащили, труп гитлеровца в сторону.
Мы осторожно, на носках, чтобы не скрипели половицы, поднялись на крыльцо и вошли в сени. Лейтенант нащупал ручку двери и рванул ее на себя. Вскочили в комнату, держа автоматы на боевом взводе. На полу вповалку спали четверо гитлеровцев. Вокруг валялись их одежда и снаряжение: шинели, ранцы, ребристые коробки с противогазами, оружие. Один из фашистов почуял что-то неладное. Он приподнял голову открыл глаза и увидел нас. От ужаса глаза у него забегали. Он шевелил губами, а крикнуть или сказать ничего не мог. Котов мгновенно заткнул ему рот кляпом и связал руки. Это же, в течение нескольких минут, мы по очереди проделали и с остальными.
Успокоив жителей дома – женщину и двоих ребятишек, мы покинули хуторок и по бездорожью, хлюпая в грязи, двинулись к своим. На полпути к передовой мы pacстались с партизанским проводником с ласковым прозвищем Кочубей. А вот имени его так и не спросили…
Заросшие, грязные пленные почему-то шли кучно. Вдруг до нас донесся встревоженный голос:
– Минен… Капут!..
– Где мины? – с яростью почти крикнул Донской. Напряжение последних часов дало себя знать.
Короткий допрос пленных показал, что они являются саперами, и перед ними была поставлена задача: минировать все уязвимые места немецкой обороны. Они отлично знали, где находятся минные поля, и не желали идти на смерть. Гитлеровцы пошушукались и выдали нам вее свои сюрпризы, приготовленные для наших наступающих войск.
… Через сутки части дивизии, обходя минные поля, разведанными тропами перешли в наступление. Основной удар они наносили в направлении хутора Коммуна, где партизаны, засев на чердаках хат, встретили отступающих гитлеровцев крепким огнем.
Мы в это время были заняты своей обыкновенной работой: опять оторвались от своих и ушли на новое задание.
ПОЕДИНОК
… Бои на Кировоградчине с каждым днем принимали все более ожесточенный характер. Гитлеровские войска любой ценой пытались сдержать наступление наших частей.
На левом фланге 2-го Украинского фронта, в районе деревни Дарьевка, образовалась брешь. Туда и перебросили нашу дивизию. Только успели мы занять оборону, как гитлеровцы, поддерживаемые танками, ринулись в атаку. Стрелковый полк капитана Филиппова выдержал натиск. Фашисты откатились на прежний рубеж, оставив на нейтральной полосе два "фердинанда" и несколько десятков убитых солдат.
В тот день гитлеровцы давали о себе знать еще и еще. Активность их наводила наше командование на мысль: не готовятся ли фашисты здесь прорвать оборону? Разведчикам предстояла трудная работа: стояла оттепель, снег смешался с грязью, местность была незнакомой. А время не ждало. Комдив, требовал сведения о противнике.
Но тут нам повезло. Пошел затяжной дождь Он дал возможность наблюдателям-разведчикам почти вплотную подползать к вражеским траншеям, подслушивать разговоры.
Слякотную погоду, однако, использовали и фашисты. Однажды мы двигались по ничейной земле, вдруг услышали чавканье грязи: кто-то полз рядом. Оказалось: гитлеровцы пробирались в нашу сторону. Григорий Талочкин, командир нашей поисковой группы, решил: нужно узнать, куда они идут, с какой задачей.
Шорох утих. Я увидел продолговатые темные фигуры, словно вросшие в землю. Одна, вторая, третья. После короткой паузы враги снова поползли вперед. Вот они остановились у наших заграждений. Один начал снимать мины. Ясно, пробираются в наш тыл. Надо сорвать их поиск.
– Антонов, – слышу тихий, простуженный голос Талочкина.,, – Вернуться к своим, предупредить о намерениях фашистов.
Антонов быстро исчез в темноте, а мы, утюжа грязь, поползли на сближение с гитлеровцами. Тем временем Антонов вернулся к стрелкам. На участке, где действовали вражеские лазутчики, через несколько минут взвилась ракета, ударил "максим". Немец, делавший проход, рухнул наземь. "Одному крышка", – мысленно сказал я, продолжая наблюдать за остальными. Те начали отползать назад, не подозревая, что их ждали мы.
Сближение произошло мгновенно. Внезапный налет ошеломил гитлеровцев. Они были в наших руках. Над нейтральной полосой вновь стояла темень, шумел дождь, поглотив все шорохи. Мы радовались. Каких еще надо Потащили их к своей траншее. И вдруг один немец обмяк. Близниченко вытащил у него изо рта кляп, а он уже мертв.
В штаб дивизии был доставлен последний, более сильный. После допроса мне приказали вести пленного на корпусный командный пункт, в село Параскино Поле.
К утру дождь утих. Небо стало проясняться. Идти было трудно. Дорога превратилась в жидкую грязь. А тут, как назло, из-за тучи вырвались вражеские самолеты. Гитлеровец остановился, поднял голову, замахал руками.
– Что, гад, своих узнал? – крикнул я. – А ну, ложись!
Фашист плюхнулся рядом со мной в дорожный кювет, наполненный водой со снегом.
Вражеские самолеты ходили над передним краем, один за другим бросались вниз. Заухали взрывы, застрочили пулеметы. Последние самолеты еще бросали бомбы, а первые, выйдя над нами на бреющем полете, набирали высоту для очередного захода. Замечаю – немец мой совсем оживился.
– Встать! – строго приказал я.
Фашист вскочил и, стуча зубами от холода, нагловато уставился на меня. И тут я заметил, как в его руке что-то блеснуло. Нож. Откуда он у него? Плохо обыскали? Нет, сам еще раз шарил по карманам – ничего не было.
И вот мы стоим друг против друга в оцепенении. "Пристрелить гада?"-лихорадочно думал я. Но приказ гласил: доставить "языка" живым. Я понимал: пленный не просто солдат, а разведчик. Он знал себе цену, потому так себя и вел. Быстро пронеслись тревожные мысли: слева – овраг, поросший кустарником, узкий и глубокий, с крутым поворотом. Справа, за пригорком, – Параскино Поле. До него почти два километра. Вокруг – ни души. В небе – сплошной гул. Земля ходит ходуном от тяжелых взрывов. И я готовился к поединку.
Оценил ситуацию и пленный. Он знал, что после такого интенсивного налета фашистских самолетов последует атака, а может быть, и прорыв из "котла". Увидев, что я наставил на него автомат, гитлеровец попятился назад, поглядывая на небо. Было видно: он надеялся на лучшее.
Отбомбившись, самолеты уходили на запад. Фашист сделал вид, что сейчас бросится на меня с ножом, мотнул головой и, петляя, ринулся к оврагу. Я за ним. Гитлеровец зацепился за корягу, упал. Потом быстро поднялся и бросился на меня. Пользуясь приемом самбо, я удачно выбил из его руки нож: он отлетел в сторону. Я бросился за ножом, а немец юркнул в овраг. Там кустарник. Может, уйти? Что делать? Стрелять? А приказ?..
Подняв нож, я снова кинулся в погоню. Свалил врага ударом автомата. Он упал в грязь лицом, перевернулся на спину.
– Встать! – крикнул я. – Песня твоя, гад, спета. Вперед!
Зашли в крайнюю хату. Мне надо было чуть передохнуть, привести себя в порядок.