– Да. Дело обстоит именно так.
Атос посмотрел на Арамиса. Арамис на Атоса.
– Я бы выбрал верность слову, – негромко сказал Атос. – Честь – то единственное, что отличает дворянина от прочих потомков Адама.
– Я согласен с вами, – произнес в раздумье Арамис, – согласен с вами, Атос. Но, все-таки, я попытался бы совместить верность слову и воинскую дисциплину, которая, как вы сказали, так важна.
– Это невозможно, – сказал я, повесив голову.
Арамис ответил не сразу. Задумчиво побарабанив пальцами по столу, он сказал:
– Даже если я стану мушкетером, это будет временно. Пока же я по-прежнему чувствую на своих плечах сутану, – откинувшись на спинку стула, бывший аббат поднял глаза к потолку. – Еще во время учебы в семинарии я развлекался тем, что толковал одни и те же отрывки из Святого Писания различным, порою прямо противоположным образом, – он рассеянно улыбнулся и вновь посмотрел на меня, чуть прищурившись. – Скажите, Портос, вы получили приказ в письменном виде? Я не спрашиваю вас, о чем он, только – о форме, в которой вы его получили.
– Да, в письменном виде.
– Было ли вам что-то приказано устно – сверх того, что говорилось в письменном распоряжении?
– Сверх того – нет. Устно было лишь повторено то, о чем я уже прочел. Хотя... – я вспомнил о расписке, которую должен был взять с дона Жаиме в Барселоне. – Было и устное дополнение, но оно, в данном случае, не имеет значения. Во всяком случае, на мой взгляд.
– Так-так... – Арамис рассеянно поправил манжет. – Превосходно, превосходно. Допускает ли письменный приказ какие-то другие толкования?
– Нет, – ответил я, – приказ четкий и недвусмысленный. Сделать то-то и то-то, отправиться туда-то и туда-то, найти того-то и того-то. Вы понимаете, я не могу сказать...
– Да-да, я понимаю, – мягко сказал Арамис, – но, видите ли, друг мой, я еще ни разу не сталкивался с таким письменным текстом, который не мог бы быть истолкован по-разному в разных условиях. Люди придумали письмо не только для того, чтобы передавать смысл слов, но и для того, чтобы искажать его. Или скрывать. Уверяю вас, всякому письменному распоряжению может быть придан смысл, противоположный тому, который вкладывал в него писавший. Нужно лишь внимательно прочесть все еще раз. И еще раз. Сделайте это, когда останетесь один. Вот увидите, сам текст вам подскажет выход. Всегда есть возможность выполнить букву приказа, оставив в стороне его дух. Подумайте!
– Сделать то-то... – медленно повторил Атос мои слова. – Отправиться туда-то... – он замолчал, потом сказал: – Арамис прав. Хорошенько подумайте над тем, что по этому поводу говорится в приказе. Вас считают тугодумом – простите меня, Портос, но вы ведь сами этого добивались... Так вот, вас считают тугодумом, а это значит, что вы добросовестно вдумываетесь в каждое слово. Тем более, если речь идет о приказе. При этом вас считают человеком, скажем так, не обремененным образованием. И этой славы вы тоже добивались сознательно. С точки зрения начальства, вы мало что знаете – сверх службы. Так попробуйте выполнить приказ, будучи тем Портосом, которого знают все! – он ободряюще улыбнулся и добавил, после небольшой паузы: – Но при этом помните то, что сказал Арамис.
Глава девятая,
в которой я покидаю Париж
Расставшись с Атосом и Арамисом, я отправился домой. Не то чтобы после встречи с друзьями появились причины к улучшению настроения, но, удивительнейшим образом, передо мной словно забрезжила надежда. Я и сам не мог понять почему – ни Атос, ни его родственник не могли мне помочь, не зная всего, а я не мог их посвятить ни в содержание секретного приказа, ни, разумеется, в прошлое мое и моей семьи. Тем не менее, после встречи я немного воспрянул духом.
Но по мере приближения к своему жилищу, я вновь все более поддавался унынию. Видимо, я обречен был на то, чтобы, нарушив приказ, скрываться вдали от Парижа, или же вообще бежать заграницу. Разумеется, мне и в голову не приходило, что я мог просто выполнить приказ – то есть, арестовать семейство Лакедема и доставить их в Испанию. В какой-то момент я решил ночью пойти в уже полюбившийся мне дом и помочь им бежать из Парижа. В этом случае я мог бы утром, как ни в чем не бывало, подъехать к дому, с каретой для перевозки арестованных и в сопровождении лакея, – и обнаружить, что дом опустел.
Такое решение показалось мне столь здравым, что я всерьез начал его обдумывать. И сразу же понял, что оно невыполнимо – "лавочники"! Никаких сомнений быть не может в том, что за домом Лакедема следят и днем, и ночью. А значит, мой ночной визит не спасет семейство ростовщика.
Больше, сколько ни думал, я придумал ничего. Мрачное настроение мое вызвано было не только печальной необходимостью смерти несчастного семейства, скорее всего – мучительной и позорной, – но и тем, что, вместо возмездия за убийство отца, я вынужден было помогать его убийце довершить задуманное! Это заставляло меня буквально скрежетать зубами от ненависти и бессилия! Но что я мог поделать? Похоже, оставалось одно: все-таки(,) попытаться бежать вместе с Исааком Лакедемом, Сюзанной и Рашелью. Сбиры не могли бы мне воспрепятствовать – если бы я действовал решительно и энергично. Конечно, в этом случае придется распрощаться с мечтой о плаще мушкетера. Пожалуй, я бы, в конце концов, примирился с этой мыслью, если бы не другая, занозой сидевшая в моем мозгу: сбежав из Парижа с людьми, которых мне поручено было арестовать, я, возможно, навлекал немилость его преосвященства не только на себя, но и на моих друзей-мушкетеров. А, кроме того, мне наверняка придется расстаться не только с мечтами о военной карьере, но и с планами мести дону Жаиме.
Словом, было от чего прийти в уныние. И в таком вот расположении духа я пришел домой, где уже дожидался мой верный Мушкетон. Увидев мое мрачное лицо, он засуетился у заранее накрытого стола, зная, что в любом настроении я не мог пожаловаться на отсутствие аппетита. Но сегодня я разочаровал верного слугу, отказавшись обедать. Вместо этого, не снимая ботфортов, я завалился в постель. Мушкетон молча наблюдал за мною, огорчено качал головой и то и дело вздыхал.
– Хватит вздыхать! – проворчал я. – Без того тошно. Гримо передал тебе, что мы уезжаем? Вот и займись сборами. Впрочем, – добавил я, чуть смягчившись, – можешь сначала пообедать. Я не голоден.
Мушкетон не заставил себя упрашивать дважды – он изрядно проголодался за целый день стояния на посту. Сев за стол и уплетая за обе щеки мой обед, добрый малый пытался меня отвлечь от невеселых мыслей вечными своими небылицами о прежней жизни. Как всегда, из его рассказов выходило, что он облазил чуть ли не все уголки Франции и сопредельных стран, и в каждом с ним или его друзьями случались истории, одна другой невероятнее. Обычно я слушал его с удовольствием – но сегодня его трескотня вызывала лишь раздражение. Сегодня меня нисколько не увлекали бесконечные похождения браконьеров и контрабандистов.
– Вот что, Мушкетон, – я раздраженно прервал его, – прикуси язык! Давай-ка, ешь поживее, и за дело. Нам предстоит завтра с утра пораньше выехать из Парижа. Приготовь дорожное платье, почисть мою шпагу, задай корм коням. И оставь меня в покое – я должен выспаться. Если понадобятся деньги – возьми в кошельке. Но смотри! – я погрозил ему пальцем. – Я знаю, сколько там лежит, до последнего су!
После этого я отвернулся к стене и вскоре действительно уснул, словно провалился в пустоту без сновидений. Проснулся непонятно, от чего. Может быть, кто-то вскрикнул за окном, может быть, Мушкетон, спавший в передней, в углу вдруг захрапел слишком громко. Во всяком случае, ночь еще не закончилась. Я снова закрыл глаза и вновь попытался уснуть. Сон больше не шел. Вместо этого в голове моей вновь зароились печальные мысли, связанные с предстоящим днем.
И тут, словно в мгновенном озарении, я нашел решение неразрешимой, казалось бы, проблемы. Оно, это решение, было весьма рискованным, но, все-таки, вполне возможным. Видимо, в том странном состоянии между сном и бодрствованием, в котором я пребывал, неожиданным образом переплелись мои сетования по поводу собственной репутации, лукавые слова Арамиса о букве письменного приказа и россказни моего слуги. Сердце мое забилось, словно перед битвой. Я вскочил на ноги и взволнованно заходил по комнате. Впервые мне показалось, что из тупика, в котором оказались я и мои друзья, есть выход. Очень узкий, протискиваясь в который можно в кровь ободрать бока, а то и вообще застрять навсегда. Но он есть, этот выход, есть! Для того, чтобы им воспользоваться, требовались решительность и готовность рисковать. Я был безусловно уверен в том, что и того, и другого у меня хватало в избытке. Необходимо было и еще кое-что, зависящее уже не от меня, а от тех высших сил, которые иной раз вмешиваются в течение жизни, заставляя события течь по тому или иному руслу. Но ведь молодой человек всегда верит в то, что счастливый случай на его стороне, и лишь его Фортуна дарит благосклонной улыбкой.
Правда, спустя несколько мгновений, возбуждение уступило место сомнениям. Я подошел к окну, чтобы немного охладить разгоряченную голову. Прежде всего нужно было удостовериться в том, что я не ослышался вечером. Действительно ли Мушкетон произнес то, что подсказало мне выход? Или же, будучи полностью погружен в свои мысли, я обманулся? Выйдя в переднюю, я растолкал слугу (это далось с большим трудом) и нетерпеливо спросил:
– Где, говоришь, тебя надули?
Мушкетон сонно хлопал глазами, не понимая толком, о чем я говорю.
– Да черт тебя подери! – я ухватил его за рубаху на груди и затряс что есть сил. – Ты вчера рассказывал, как твои друзья-контрабандисты обвели тебя вокруг пальца при расчетах за табак?
Он кивнул, после чего снова закрыл глаза и привалился к стене (мои руки не давали ему улечься). Я снова тряхнул его:
– Как называется тот городок?
– Какой?
– Да вот тот самый! – заорал я. – Проснись, черт тебя побери!
Я схватил ковш с водой и опрокинул ему на голову. Мушкетон вскочил, отдуваясь и, наконец, проснулся.
– Вот так, – сказал я, немного успокаиваясь. – А теперь повтори то, что ты мне рассказывал вечером!
Несколько минут я бился с ним, пока он, наконец, понял, что я хочу услышать. Лицо его прояснилось.
– А-а... – протянул он. – Вы об этом подлом цыгане? Ну да, каналья обвел меня вокруг пальца, сперва пообещал полсотни пистолей, а потом вывел аккурат на таможенников. Я едва ноги унес. Очень хотел с ним рассчитаться, но куда там!
– Где это было? – спросил я. – Мушкетон, повтори мне, пожалуйста, название этого городка, в котором тебе пришлось отсиживаться в погребе, пока таможенники тебя искали.
– Так я же и говорю, – воскликнул он. – Барселона!
Я глубоко вздохнул и разжал пальцы. Он тут же повалился на топчан, служивший ему постелью, и без промедления захрапел во всю мочь. Но я уже услышал все, что мне было нужно, и вернулся к себе в комнату. Сел, не зажигая света, и тщательно обдумал идею, пришедшую мне в голову.
– Барселона, – шептал я, – Барселона... Ах, какое красивое название, какой замечательный город... Как это славно, милый Мушкетон, что именно в этом городе тебя надули твои дружки-контрабандисты... И какой же ты молодец, Мушкетон, что вспомнил об этом именно сегодня! И именно сегодня ты рассказал мне об этом...
Словно в ответ на мои слова, Мушкетон всхрапнул с такой силой, что оконное стекло мелко задрожало. Я засветил свечу, положил перед собою полученный приказ, и принялся его перечитывать. Арамис оказался прав – любое письменное распоряжение можно исполнить и так, и эдак. И чем лаконичнее приказ, тем больше возможностей он предоставляет. Нужно лишь тщательно все продумать.
– "Предписываю, – читал я вполголоса, – предписываю господину Портосу, кадету роты барона Дезэсара, взять под стражу ростовщика еврея Исаака Агасферуса Лакедема, проживающего в собственном доме на улице Кассет. Означенного ростовщика, а так же его жену и дочь Рашель, проживающих в том же доме, также взять под стражу. Исаака Агасферуса Лакедема, Сюзанну Лакедем и Рашель Лакедем господин Портос должен препроводить в специально предназначенном для этого экипаже из Парижа в Барселону. В Барселоне арестованных надлежит передать представителям городских властей". Стремительная подпись первого министра венчала этот текст, который господин Портос вскоре мог повторить наизусть и даже указать – где и какие царапины оставило перо на бумаге.
Я чувствовал себя словно в лихорадке. Тело сотрясала крупная дрожь, даже руки, в которых я держал лист за подписью самого кардинала Ришелье, отказывались слушаться. О, какую опасную игру я сейчас затевал! Как глубоко старался я запрятать свои планы – даже от самого себя. Как будто боялся, что даже во мне самом, в душе моей таится шпион, который способен раскрыть тайну его высокопреосвященству или святейшей инквизиции.
Вместе с тем – и это удивляло меня самого, – я не испытывал никакого страха перед будущим. И возбуждение, охватившее меня, причиной имело отнюдь не страх, а азарт. Сладковатый аромат горячего воска кружил мне голову, и от того азарт обретал болезненную окраску, а тени, качавшиеся по стенам спальни, становились все более причудливыми.
"Вы уверены, Исаак, что все продумали и ко всему готовы?"
Голос отца, Авраама де Порту, прозвучал так отчетливо, что я вздрогнул. Разумеется, это было всего лишь игрой воображения. Тем не менее, я продолжил эту игру – я ответил вполголоса:
– Да, отец, мне кажется, что я продумал все. Или, во всяком случае, я ко всему готов.
"Понимаете ли вы, чем это грозит?"
– Понимаю. Это опасная игра, которую я собираюсь вести против всесильного первого министра.
"Кто вы, Исаак, и кто он?"
– Я ваш сын, – ответил я. – Я – сын человека, бросившего вызов инквизиции. И значит, я могу выиграть у его высокопреосвященства.
"Верите ли вы в успех? Верите ли вы в то, что сможете вернуться в Париж и при этом оставаться в безопасности?"
– Да. Я верю в то, что мне удастся спасти семейство вашего друга Карлуша душ Барруша. И я верю в то, что смогу исполнить клятву и отомстить вашему убийце. И я сделаю это, не изменяя присяге и не нарушая приказ.
Но голос мой при этом не был достаточно твердым. Возможно, поэтому тень отца неслышно метнулась в угол и растаяла в сером свете занимавшегося утра – вместе с другими ночными тенями. Воображаемый разговор с отцом окрасил мое нетерпение в тревожащие тона. Я задул свечу и спрятал приказ. Одевшись в дорожное платье, я растолкал Мушкетона и велел ему собраться поживее. При этом я приказал моему слуге почистить не только мои пистолеты и шпагу, но и свой мушкет, и взять в дорогу достаточный запас пороха и пуль.
Из дома я выехал экипированным так, как будто направлялся на войну. Вместо бархатного камзола – желто-коричневая куртка-буфль из буйволовой кожи, теплый плащ, высокие ботфорты с красными каблуками. Мушкетон, в чрезмерном рвении, приготовил даже каску и кирасу, но их я, разумеется, оставил дома. Зато пистолеты в седельных кобурах были заряжены, дорожные сумки хранили немалое количество пуль и пороха, запасные фитили и даже запасной клинок для шпаги. На плече Мушкетона, гордо вышагивавшего у стремени, покачивался его грозный тезка – отличный мушкетон с широким стволом, способный одним выстрелом послать в неприятеля десяток безжалостных пуль. Оружие это было очень удобно при стрельбе верхом. Слуге своему я отводил роль возничего, а, значит, и в его случае мушкетон был бы удобнее мушкета – в силу меньших размеров и удобства, когда нет времени на частую перезарядку. Кроме мушкетона мой верный спутник вооружился устрашающих размеров охотничьим ножом. Редкие прохожие провожали нас взглядами, в которых читались удивление и даже испуг.
В гвардейской конюшне я приказав Мушкетону запрячь пару уже ожидавших лошадей в выбранную ранее карету, а затем сложил весь арсенал в большой ящик, крепившийся позади экипажа. Слуга мой занял место на козлах, и мы отправились к дому, в котором проживало семейство Лакедем.
По дороге в конюшню я больше думал о своем плане; сейчас же меня ожидало серьезное испытание. Я не мог сказать всей правды Лакедему. Значит, мне предстояло сыграть весьма незавидную роль вестника несчастья и исполнителя неправедного приговора.
Я велел Мушкетону остановиться в квартале от дома. Мне не хотелось, чтобы черная карета с зарешеченными окнами сразу же появилась у входа в дом. Вулкана я пустил шагом. Я еще не знал, как поведут себя Исаак Лакедем и его домашние, но хотелось мне больше всего, чтобы все оказалось уже позади. От сильного волнения у меня вдруг резко заболела голова. В это мгновение один из "лавочников", стоявший напротив особняка, быстро преградил мне дорогу. Я ткнул ему под нос приказ об аресте. Он испуганно отшатнулся – у меня при этом было, по-видимому, очень свирепое лицо, – но, разобрав, что предписывал приказ, облегченно вздохнул и даже заулыбался.
– Так вот почему, ваша милость, вы тут прогуливались ночью, – он заговорщически подмигнул. – А я-то вас сразу приметил, думаю – как бы этот великан не помешал... – "лавочник" оглянулся по сторонам и коротко свистнул. Тотчас, словно из-под земли, рядом с ним выросли еще трое, похожие друг на друга как братья.
– Мне сказали, что вас будет двое! – сказал я недовольно. – И что вам предписано только охранять имущество арестованных и не мешать мне!
– Так-то оно так, но вы сами виноваты, – ответил первый сбир. – Когда я вас увидел ночью, то и решил, что это как раз вы, ваша милость, задумали нам помешать. Нам ведь не сказали, что кроме нас пришлют еще кого-нибудь. Вот я и позвал на помощь. На всякий, знаете ли, случай. В одиночку с вами бы я никак не справился. Да и вдвоем тоже, – он с уважительно посмотрел на меня. Несмотря на то, что мысли мои занимал предстоящий арест, мне было лестно уважение даже этого презренного полицейского агента.
– Вы не тревожьтесь, – сказал он поспешно, – они сейчас уйдут.
Первый сбир – я понял, что он начальствовал над остальными, – отдал соответствующее распоряжение, и два его подручных исчезли так же неожиданно, как и появились. Сам же он и его напарник подождали, пока я спешился, и двинулись за мною на почтительном расстоянии. Уж не знаю, действительно ли они таким образом подчеркивали разницу в нашем положении, или благоразумно предоставили мне принять на себя первый удар негодования обитателей особняка.
Я решительно поднялся по давно знакомым ступеням, взялся за висевший на цепи бронзовый молоток и трижды ударил им в дверь.
На стук вышел хорошо знакомый мне Юго. При виде меня, старый слуга господина Лакедема заулыбался, но, не увидев ответной улыбки на моем лице, нахмурился.
– Это дом ростовщика Исаака Лакедема? – громко спросил я.
Лицо Юго приобрело растерянное выражение. Он что-то промычал. Я бесцеремонно отстранил его и шагнул в переднюю. Тотчас оба сбира рысью устремились за мной, и первый, высунувшись из-за моей спины, приказал:
– Позови хозяина! Да поторапливайся, у нас нет времени!
Юго посмотрел на него, снова на меня.