– Во всяком случае, не будет взыскивать с тех, кто позволил его родственнику ввязаться в ссору с тем самым провинциалом, вместо того, чтобы предотвратить поединок, – небрежно заметил он. – И наверняка поблагодарит за заботу о здоровье Шанлесси. Напоминаю – раненый нуждается в хорошей перевязке и нескольких днях покоя. Последуйте доброму совету и, действительно, позаботьтесь о нем. Завтра я приглашен к герцогу де Ла Тремулю на обед. Там наверняка будет и господин де Кавуа. Если хотите, я расскажу ему обо всем случившемся.
"Красные" мушкетеры уловили скрытую угрозу, прозвучавшую в последних словах, и, не колеблясь более, убрали шпаги в ножны. Атос сделал мне знак, и мы поспешили покинуть место поединка, предоставив им заниматься тихо стонавшим Шанлесси.
Я немного робел в присутствии моего нового знакомого, так что мы прошли некоторое время в молчании, прежде, чем я решился поблагодарить его за своевременное появление. Он отмахнулся:
– Пустяки, совершеннейшие пустяки, сударь. Должен вам сказать, что считал своей обязанностью вмешаться. Всему виной, как я понимаю, стало то, что Шанлесси заметил вас в моем обществе, – и, видя, что я не понял, Атос пояснил: – Ну да, ведь сам-то он относится к друзьям кардинала, – мушкетер произнес это с легкой насмешкой.
Я еще не знал о соперничестве, существовавшем между "красными" и "синими" мушкетерами. Выслушав Атоса, коротко поведавшего об этом, я воскликнул:
– Так, значит, этот разряженный павлин не просто задирал человека, который ему не понравился! Черт возьми, в таком случае я ничуть не жалею, что ему досталось!
Несмотря на естественное возмущение, я испытал гордость за то, что меня причислили к прославленным воинам, – я усмотрел в том счастливый признак того, что желание мое будет исполнено.
– Да, вы неплохо держались, – согласился Атос. – Но теперь, Портос, вам придется быть настороже – вы обзавелись влиятельными врагами. Есть ли у вас друзья или покровители в Париже?
– Увы, – ответил я. – К сожалению, ни друзей, ни родственников, ни, тем более, покровителей у меня здесь нет. Я приехал чуть больше месяца назад из... Из Пикардии, – добавил я, назвав провинцию, противоположную моей родине.
– Из Пикардии? – повторил Атос с понимающей усмешкой. – Разумеется, хотя по вашему выговору я бы, скорее, принял вас за гасконца. Ну что же, из Пикардии – так из Пикардии. Я понимаю. Ведь Портос – вымышленное имя, так же, как и мое...
Я остановился, собираясь возразить ему, но мушкетер поднял руку.
– Ни слова более, я уверен, что у вас есть столь же веские причины носить его, как и у меня – называться Атосом, – учтиво сказал он. – И, конечно, в этих причинах нет и не может быть ничего бесчестного.
Мы двинулись дальше.
– И чем же вы намерены заняться? – спросил мой спутник. – Вы хорошо владеете оружием. Единственная серьезная ошибка – вы полагаетесь на свою немалую силу больше, чем на умение. И, конечно, вам не хватает хладнокровия. Все это вполне исправимо – постоянными упражнениями и, главное, настоящим боевым опытом. На мой взгляд, в наш век всеобщего повреждения нравов, для дворянина есть лишь один достойный путь – стать военным. Но, может быть, у вас другие планы? Конечно, сегодня огромное перо судейского или бухгалтерская книга финансиста зачастую опаснее шпаги.
– Нет-нет, – поспешно ответил я. – Вы совершенно правы, Атос. От писчих перьев и бумаг меня бросает в дрожь, – я вспомнил, что отец мне готовил карьеру стряпчего, и действительно содрогнулся. – В Париж я приехал, чтобы поступить в вашу роту. Я понимаю, насколько это большая честь, но считаю себя вполне достойным ее.
Атос покачал головой.
– Лестно слышать, что наши убеждения совпадают, – сказал он. – Но, боюсь, без серьезных рекомендаций вряд ли вам удастся поступить в мушкетеры. Вот посодействовать вам в зачислении на службу в другую гвардейскую роту я, пожалуй, мог бы. Например, в роту барона Дезэсара. Через какое-то время вы сможете перейти к нам. Не сомневаюсь в том, что вам удастся проявить себя должным образом. Надеюсь, ваша гордость не пострадает от такой протекции, любезный Портос?
– О таком поручителе я и мечтать не мог! – воскликнул я искренне.
Он улыбнулся моему воодушевлению:
– Вот и отлично. А сейчас мы с вами пойдем в "Юдоль печали". В кабаке "Веселая Мадлон" подают отличное бургундское. Выпьем за нашу сегодняшнюю встречу, – мушкетер дружески похлопал меня по плечу. – Вы пришлись мне по нраву, Портос. Я уверен, что мы станем друзьями.
Мы свернули в направлении хорошо знакомого мне района, который, как я уже знал, был облюбован мушкетерами и гвардейцами для веселых пирушек. По дороге Атос еще раз похвалил мое владение шпагой и дал два-три дельных совета, касающихся фехтования. Поощренный его доброжелательным отношением, я принялся рассказывать об уроках мэтра Паре. Увлекшись, я едва не перешел к рассказу об отце, но тут мушкетер заметил:
– Какие, однако, опытные учителя бывают в Пикардии, никогда бы не подумал! Ваш мэтр Паре, похоже, немало путешествовал – и далеко от родных мест. Во всяком случае, ваша манера фехтовать выдает южанина, возможно, испанца, – если только вы не учились у кого-нибудь еще.
Я пробормотал что-то невнятное и замолчал, решив про себя впредь быть более осмотрительным и менее разговорчивым.
Атос выполнил свое обещание. Уже через неделю он представил меня барону Дезэсару, капитану гвардейской роты. Злые языки утверждали (не без основания), что своим положением он был обязан исключительно своей сестре, вышедшей замуж за знаменитого графа де Труавиля, поменявшего свое имя на "де Тревиль". В своих бесплодных блужданиях первых дней я уже слышал об этом достойном человеке (де Тревиле, разумеется) немало: и то, что однажды король, указав на Тревиля, сказал: "Вот человек, который избавит меня от кардинала, как только я этого захочу", и что кардинал всячески стремится уменьшить влияние Тревиля на его величество, и то, что король, высоко ценивший Тревиля, советовал какому-то дворянину, в случае дуэли, пригласить первым секундантом – его самого, а вторым – командира своих мушкетеров. И я все время сожалел о том, что у моего отца с этим замечательным беарнским дворянином сложились неприязненные отношения.
Дезэсар при первой встрече восхитил меня, прежде всего, своим камзолом. Голубой в серебряном шитье бархат, буквально усеянный бриллиантами, ослепил меня – в полном смысле слова. Край белоснежного отложного воротника сверкал серебряными кружевами – и таким же серебряным был галун на шляпе с пышным плюмажем. Прибавьте к этому стойкий аромат изысканных духов, который был бы уместнее в будуаре красавицы, нежели в штаб-квартире гвардейской роты, – барон являл собою образец придворного, занимающего достойное место в королевской свите. Лишь спустя короткое время я обратил внимание на шпагу барона, обычную солдатскую шпагу, мало сочетавшуюся с этим великолепием – в простых кожаных ножнах, без всяких украшений на эфесе, – и понял, что первоначальное впечатление может быть неполным.
Дезэсар задал мне несколько обычных вопросов. Памятуя о замечании Атоса относительно моего гасконского акцента, я столь старательно проговаривал слова при этом разговоре, что предстал перед своим будущим командиром этаким провинциальным увальнем, испытывающим сильнейшее смущение в присутствии знатных господ. Тщеславие оказывается нечуждым даже вполне достойным господам, к каковым, без сомнения, относился шурин де Тревиля. Мое смущенное и восхищенное заикание произвели на него вполне благоприятное впечатление; рост же и физическая сила, а так же рекомендация присутствовавшего при аудиенции Атоса, к которому Дезэсар испытывал безусловное уважение, сыграли свое дело. Результатом стало мое зачисление в его роту . Но для перехода в столь желанную для меня мушкетерскую роту, капитан-лейтенантом которой, как я уже говорил, был граф де Тревиль, а капитаном – сам король, – мне необходимо было прослужить у барона Дезэсара не менее двух лет. Так что вместо вожделенного голубого плаща с крестами, лилиями и языками пламени, я довольствовался скромной нашивкой слева на камзоле. Правда, нашивка эта представляла собою вензель его королевского величества Людовика XIII.
При внесении меня в реестр, произошла небольшая заминка. На вопрос об имени, я ответил:
– Портос.
– Портос? – перо капитана повисло над реестровой книгой. Дезэсар удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на Атоса.
– Портос, – повторил мой новый друг и добавил: – Дворянин из Пикардии. Надеюсь, вам достаточно моего слова, господин капитан?
– Разумеется, – поспешно ответил Дезэсар, и на том дело кончилось. Я был зачислен в его роту под именем, которое впервые случайно произнес, нанимая в услужение Бонифация-Мушкетона.
На самом деле я стал не просто гвардейцем. Рота господина Дезэсара служила своего рода школой для будущих мушкетеров короля. Кадеты постоянно переходили в подчинение де Тревиля. Барон Дезэсар давно смирился с таким положением вещей и нередко сам сообщал своему родственнику о кадетах, заслуживающих производства в когорту избранных.
Сразу же после зачисления в гвардейцы я сменил место жительства. Изрядно потратившись, я снял квартиру на той самой улице Старой Голубятни, где находился особняк господина де Тревиля. Квартира – громко сказано, она состояла из одной комнаты, правда, большой, но абсолютно пустой. Мушкетон спал в передней, застелив тюфяком старый топчан, принесенный моим слугой в первый же вечер Бог знает откуда.
Мушкетон обрадовался переменам в жизни едва ли не больше меня самого. По этому случаю он получил в подарок мое старое платье. Одежда оказалось великовато, но слуга мой, к прочим своим достоинствам, неплохо портняжничал. Так что в скором времени он уже с важным видом расхаживал в пышной ливрее, сшитой из моего старого темно-синего камзола.
В роте меня приняли хорошо. И, хотя большую часть свободного времени я теперь проводил с Атосом, гвардейцы Дезэсара скоро начали относиться ко мне как к своему. Правда, я заслужил репутацию, которая в другое время могла бы показаться мне оскорбительной. Я продолжал старательно избавляться от родного выговора. Признаюсь, мне частенько не хватало энергичных гасконских ругательств, но приходилось обходиться без них. Результатом этого стала уже постоянная медлительность речи. Так что не только Дезэсар, но и сослуживцы по роте вскорости стали считать меня добрым малым и хорошим товарищем, но изрядным тугодумом. Со временем я настолько привык к этой репутации, что уже сам начал ее поддерживать – путая имена, подолгу не отвечая на вопросы и делая вид, что мало сведущ в том, что было хорошо известно образованным людям из моего окружения.
Тогда я еще не знал, что эта игра может завести меня очень далеко. А началось все с неожиданной встречи.
Глава пятая,
в которой я знакомлюсь с весьма примечательным семейством
После зачисления в роту Дезэсара я очень быстро обрел привычную самоуверенность. Что делать – в восемнадцатилетнем возрасте трудно оценивать собственные возможности в соответствии с реальностью. Я пребывал в полном убеждении, что обладаю выдающимися способностями и талантами. В общем, основания для этого(,) как будто бы имелись: все-таки(,) своей дружбой меня одарил едва ли не самый знаменитый из мушкетеров – таинственный Атос, больше походивший на переодетого вельможу, чем на простого солдата. Меня приняли в одну из лучших рот королевской гвардии (я считал – самую лучшую). Новые товарищи (а среди них были отпрыски прославленных французских семей) приняли меня как своего. Я стал постоянным и желанным участником товарищеских вечеринок и многочисленных эскапад, на которые были горазды молодые дворяне. Немудрено, что голова у меня слегка закружилась от столь резких изменений. Немудрено также и то, что, по юношеской наивности, я приписывал все изменения почти исключительно личным качествам, хотя и отдавал должное помощи Атоса. Он стал моим Вергилием. Этот достойный господин неизменно вызывал мое восхищение. Можно сказать, что он был единственным, чье превосходство я признавал безоговорочно.
Поведение моего друга вызывало (у меня) еще и жгучее желание разгадать тайну, которая скрывалась им не менее тщательно, чем моя – мною. Но именно поэтому я вынужден был сдерживать естественное любопытство и делать выводы из собственных наблюдений. Так, например, сцена, которую я наблюдал при нашей первой встрече, повторялась довольно часто. По меньшей мере, раз в месяц – и, как я заметил, в один и тот же день, мой старший друг напивался в полном одиночестве. Видеть его в такой период было очень тяжело. Его аристократическая бледность становилась поистине бледностью покойника, выразительные глаза глубоко вваливались, превращаясь в подобие пустых глазниц. Прибавьте к этому всклокоченные волосы, щетину, покрывавшую щеки – и вы получите портрет выходца с того света, а не благородного и царственно спокойного Атоса, каким он бывал в остальное время. По возможности я избегал в такие(эти) дни видеться с ним. Впрочем, он словно и не замечал своего одиночества. Да ему и не нужен был тогда ни собеседник, ни даже собутыльник. Я предполагал какую-то страшную тайну, скрывавшуюся в прошлом(которую хранило прошлое) блестящего мушкетера, – тайну, принудившую его скрыть имя под странным прозвищем. Впрочем, если не считать этой особенности, Атос был человеком исключительным, весьма образованным, знатоком французской истории, великолепным воином и верным, надежным товарищем. Ко мне он относился по-отечески заботливо – да и по возрасту годился мне если не в отцы, то в старшие браться. Его превосходство в вопросах чести молчаливо признавалось большинством мушкетеров и гвардейцев, и я присоединился к этому большинству без всякого внутреннего сопротивления. Не раз и не два он удивлял меня своими суждениями. Например, однажды, после стычки, в которой я имел честь участвовать вместе с одним из сослуживцев, выслушав мой рассказ (признаюсь – не без хвастливых преувеличений), он вдруг сказал:
– Портос, все эти поединки бессмысленны и даже вредны. Во всяком случае, по большей части.
– Но разве защита чести не является главным делом любого дворянина? – спросил я, пораженный его замечанием.
– Главное дело дворянина, – возразил Атос, – беззаветное служение сюзерену. Мы же проливаем свою кровь, превозносим собственное удальство и ловкость, в то время как гордиться следовало бы, лишь рискуя жизнью во имя короля и Франции.
– Вы, стало быть, одобряете эдикты, которые издает кардинал? – я не верил собственным ушам.
– Конечно, – ответил мой друг невозмутимо. – Его высокопреосвященство действует исключительно во благо Франции.
– То есть, вы предлагаете мне не реагировать на оскорбления? Не принимать вызовы? – изумился я.
– Нет, разумеется, – Атос нахмурился. – Иначе вас сочтут трусом. Нет, друг мой, вы должны отвечать на оскорбление, вы должны принимать вызов. Но вы не должны гордиться победой в подобных стычках. Его величество находит удовольствие в том, что его мушкетеры или гвардейцы одерживают верх над мушкетерами его высокопреосвященства. А кардинал с тем же удовольствием наблюдает, как его телохранители побеждают королевских мушкетеров. Кто я такой, чтобы оценивать действия властителей? Но, согласитесь, пролить кровь врага на войне – это одно, а пролить кровь такого же француза(своего соотечественника) на дуэли – совсем другое. Нам частенько приходится так поступать, но я не вижу повода для гордости и бахвальства.
Я запомнил речь Атоса почти дословно, потому что он крайне редко выражался столь пространно. Как правило, в своей лаконичности мой старший друг превосходил древних спартанцев.
Словом, как я уже сказал, Атос восхищал меня благородством и глубиной суждений, он представлялся мне полубогом.
Наверное, я мог бы считать тогдашнюю свою жизнь безмятежной. Но кое-что мешало мне быть безмятежным по-настоящему. Моя самоуверенность и наивная самовлюбленность сочетались с внутренней неуверенностью. Разумеется, это было связано с прошлым. Время от времени я вспоминал о том, что поклялся отыскать убийцу отца и отомстить ему. От воспоминания я чувствовал себя неуютно, и, стараясь уйти от прошлого, погружался в стихию бурной парижской жизни. Словно для того, чтобы даже при этом память о долге перед отцом сохранялась, я продолжал таскать во внутреннем кармане камзола его письмо, изрядно потершееся по краям. Нет, я так и не решился отправиться на розыски загадочного Исаака Лакедема. Но письмо, адресованное этому человека, постоянно находилось при мне.
Следует отметить, что одна сторона жизни парижской молодежи вызывала у меня некоторое смущение и, в то же время, жгучий интерес, простительный в моем возрасте: любовные похождения товарищей по службе. Не то, чтобы я порицал их за интрижки, напротив – я бы и сам не прочь был завести возлюбленную. Воображение частенько рисовало мне знатных красавиц, бросавших благосклонные взоры на статного молодого гвардейца. Но до поры до времени соблазнительные картины так и оставались плодом воображения – знатные дамы, которых мне доводилось видеть во время несения караула в Лувре, не обращали на меня никакого внимания; что же до их служанок, то я испытывал непреодолимое смущение в присутствии этих озорных и насмешливых девиц. Продажная любовь меня тоже не привлекала. Так что оставалось лишь мечтать, да к тому же скрывать мечты от своих новых друзей, особенно от убежденного женоненавистника Атоса.
Однажды вечером, в первых числах сентября, сменившись после караула, я возвращался домой. Задумавшись, я и сам не заметил, как оказался на Новом мосту, недалеко от того места, где совсем недолго снимал комнату по приезде в Париж. Уже наступила ночь, первая ночь полнолуния. Сена была ярко освещена круглой желтой луной. Лунный свет превращал окрестности в подобие подземного мира. То ли и в самом деле живописные трущобы, выходившие на набережную, походили на созданный адским архитектором чудовищный город Дит, то ли действительность была менее пугающей, и все страхи рождались лишь моим воображением, распаленным неудачами и бесплодным ожиданием.
Так или иначе, я взошел на мост и остановился точнехонько посередине, глядя в черную глубину. Плеск воды, казалось, влек меня прыгнуть и укрыться там, на речном дне. С содроганием я представил себе, сколько несчастных покоится там, несчастных, которые свели счеты с жизнью – или стали жертвами ночных грабителей, избавившихся от тел таким(этим) способом. Одна лишь мысль о том, что после смерти я окажусь в таком обществе, мгновенно излечила меня от слабой тяги к самоубийству – если только она и правда почему-то зародилась на дне моего сознания.