Расчет Черчилля был, как всегда, замешан на честолюбии и составлял достойную конкуренцию его убеждениям. Потомок славного Мальборо решил было, что его время уже пришло. И напрасно, ведь он надеялся обратить индийский вопрос себе на пользу и сместить Болдуина с поста главы партии. Черчилль также рассчитывал, что таким образом сможет, наконец, заполучить столь желанный пост премьер-министра. Правда, у него все же было небольшое основание для подобных надежд, ведь многие депутаты-консерваторы, и не только самые правые из них, были враждебно настроены по отношению к политике уступок Индии и потому в душе поддерживали Черчилля. Однако ловкий план Болдуина и большинства партийных лидеров состоял в том, чтобы заставить сомневающихся предпочесть политику постепенных реформ, осторожных и миролюбивых, опрометчивой авантюре. Это звучало тем более убедительно, что в описываемый период Великобританию и без того потрясали многочисленные внутренние распри. И вот все надежды Черчилля рухнули, в его лагере осталось всего человек сорок сторонников из числа самых ярых реакционеров парламента, благодаря чему между ним и молодыми депутатами, которым принадлежало будущее и которые были свободны от предрассудков, такими, как Гарольд Макмиллан, Энтони Иден или Дафф Купер, разверзлась пропасть. В целом по стране у Черчилля нашлось чуть больше сторонников, и, тем не менее, по большому счету он все равно оставался в одиночестве. К тому же ни Индийское имперское общество (Indian Empire Society), ни Лига в защиту Индии (India Defense League) - две группы давления, поочередно созданные им, - не привлекли большого числа сторонников.
Так что когда в 1934 году правительство национального согласия представило свой билль о форме правления в Индии, предусматривавший дарование индийцам самоуправления, было уже слишком поздно, и закон беспрепятственно приняли в 1935 году. Черчиллю не только пришлось признать свое поражение. Индийский вопрос обошелся ему слишком дорого. На него стали смотреть как на отпетого реакционера и бессовестного оппортуниста. Он надолго лишился уважения. Черчилль превратился в человека из прошлого, эдакого закоснелого старомодного викторианца, который ничему не научился и многое успел позабыть. Хуже того - вероятно, безосновательная паника Черчилля в отношении Индии и привела к тому, что на его предупреждения о вполне реальной опасности, исходившей от гитлеровской Германии, мало кто всерьез обратил внимание.
* * *
К 1935-1936 годам фортуна окончательно повернулась к Черчиллю спиной. В палате общин у двух некогда выдающихся политических деятелей - Ллойда Джорджа и Уинстона Черчилля ныне осталось у первого трое сторонников - его сын, его дочь и его зять, у второго - двое, Бренден Брекен и Роберт Бусби, к которым вскоре присоединился третий - зять Черчилля Дункан Сэндис. Унижения сыпались на голову Черчилля одно за другим, и он чувствовал, как к его горлу подступает комок горечи. Он вновь оказался во власти депрессии, своей "черной собаки". Черчилль все чаще пропускал заседания парламента, а если и присутствовал на них, то ходил взад и вперед, вполуха слушал докладчика, болтал или делал замечания вслух, за что его осуждали многие депутаты. Зато его ораторский талант ни капли не померк. Когда он вставал со скамьи, чтобы взять слово, никто не знал, на какую мишень направит он в этот раз свои ядовитые стрелы. Греческий король Георгиос II описывал его как "старого, уставшего, озлобленного господина, который сердился, когда его не слушали, сердился, когда его слушали, сердился оттого, что вынужден был оставаться в рядах оппозиции".
В действительности теперь, когда споры о судьбе Индии остались позади, Черчилль вновь стал надеяться вернуть себе расположение коллег и даже оказаться в один прекрасный день в правительстве. Однако суровая реальность обманула его ожидания, тем более что раны, нанесенные им или полученные от других, плохо заживали. Он мучился сознанием, что все пришло в упадок: Англия, Европа, демократия и парламентский режим, человеческая добродетель. Нередко он называл своих коллег-консерваторов "насекомыми".
Тем не менее, не стоит принимать на веру легенду, усердно распространяемую сторонниками Черчилля, согласно которой он якобы пал жертвой заговора заурядных людишек, уговорившихся держать его на расстоянии. В действительности лишь он один в силу ошибочных расчетов и нетактичного обращения с коллегами-политиками был повинен в своих несчастьях. Вновь он сам себе вырыл яму, причем орудиями ему служили его импульсивность, минутные капризы, стремление сделать больше, чем от него требовалось, навязчивая идея идти до конца, доходившая до безрассудства...
Журналист Виктор Джермейнс, написавший в то время книгу о Черчилле, в которой усердно его критиковал, говорил о "трагедии блистательного поражения": разве не "перебегали ему то и дело дорогу к власти" те самые люди, которых он презирал?Приблизительно в это же время британская делегация во главе с Бернардом Шоу и леди Астор отправилась с визитом в Советский Союз. Леди Астор на вопрос Сталина о политической ситуации в Англии и о перспективных британских политиках - в частности, его интересовали Чемберлен и Черчилль - ответила не задумываясь: "О! Черчилль! Забудьте о нем, это конченый человек".
В 1936 году, когда внешняя угроза нарастала, Черчилль почувствовал, что из чистилища есть выход. Однако внезапное и некстати случившееся событие, которое вновь вывело его на свет божий, стало для Черчилля новой потерей доверия. Речь идет о той роли, которую он намеревался сыграть в разразившемся монархическом кризисе, непродолжительном, но довольно серьезном, приведшем в декабре к отречению от престола Эдуарда VIII и обернувшемся не в пользу самого Черчилля. После смерти в январе 1936 года короля Георга V его сын, принц Уэльский, с которым Уинстон поддерживал давние дружеские отношения, взошел на трон. Европейская и американская пресса уже давно смаковала подробности связи принца с гражданкой США Уоллис Симпсон, прошедшей два бракоразводных процесса. Однако британские газеты хранили полное молчание об этом щекотливом вопросе.
Итак, в ноябре 1936 года новый король поставил в известность премьер-министра Болдуина о своем твердом намерении обвенчаться с миссис Симпсон до официальной коронации, намеченной на весну 1937 года. Это немедленно вызвало всеобщее возмущение. Лидеры трех партий, политические круги страны, королевская семья, британское общество были единодушны в своем негодовании: или миссис Симпсон, или корона. Черчилль, у которого принц тайком спросил совета, сказал ему, что, прежде всего, нужно выиграть время. Конечно, Черчилль знал ветреный характер принца, но, тем не менее, не стал слушать ни жену, ни друзей, советовавших ему не вмешиваться в это дело. Движимый рыцарским великодушием, он встал на сторону Эдуарда VIII. Черчилль снова пошел на риск, взявшись за дело, заведомо обреченное на провал.
Отныне вопрос о престолонаследии был вынесен на общественный суд и вызвал всеобщее волнение. Премьер-министр не уступал: чувствуя за спиной мощную поддержку, он настаивал на том, чтобы король сделал выбор между миссис Симпсон и престолом. В то время была очень популярна шуткаOn ne baldwine pas avec l'amour. К несчастью для Черчилля, появился слух, что он якобы уже готов сформировать по просьбе короля новое правительство вместо правительства Болдуина - нечто вроде очередного "Ордена рыцарей, верных монарху", для защиты его от "парламентских головастиков". И что с того, что сам Черчилль считал невозможным брак будущего короля с миссис Симпсон, он окончательно запутался в своих расчетах и продолжал совершать неверные шаги. Например, 7 декабря в палате общин он произнес речь, которая не могла не иметь для него губительных последствий, - уже во время выступления его освистали. В конце концов, Эдуард VIII отрекся от престола 10 декабря, и его брат Георг VI стал королем Англии.
Итак, своим упрямством Черчилль добился того, что Болдуина все в один голос хвалили, а его самого с таким же единодушием осуждали. Этот эпизод, свидетельствовавший, скорее, о донкихотстве Черчилля, дорого ему обошелся в тот момент, хотя дальнейшее развитие событий вскоре стерло воспоминания о нем из памяти граждан. В сущности, в этом деле Черчилль продемонстрировал то, что лорд Галифакс назвал "странным сочетанием рассудительности взрослого человека и детской впечатлительности". Впрочем, ту же сентиментальность Черчилль проявил и несколько лет спустя в похожей ситуации. В 1953 году, когда принцесса Маргарет пожелала обвенчаться с полковником Питером Таунсендом, первым порывом премьер-министра Черчилля было согласиться с решением принцессы, и лишь мольбы Клемми удержали его от этого опрометчивого шага. Мудрая жена напомнила мужу, в каком отчаянном положении он оказался в 1936 году, встав на сторону влюбленного принца.
* * *
Чем же объяснить эту цепь неосторожных поступков, слов, способных в один миг перечеркнуть столько замечательных качеств и напряженных усилий? Не кроется ли в этом загадка, которую нам не дано разгадать? Ведь известно, что диалектика создания-разрушения, безотказно действовавшая в период между двумя войнами, оказалась явно несостоятельной в последующие годы. И начиная с этого времени нужно как можно тщательнее анализировать слабые места, замедлявшие восхождение Черчилля на вершину власти, или, если угодно, нужно попытаться обнаружить те песчинки, из-за которых барахлил его механизм покорения политических высот. Ллойд Джордж, один из тех, кто лучше всего знал Черчилля и работал вместе с ним, пытаясь объяснить, какого рода взаимодействие происходило в мозгу Черчилля между чрезмерной властностью и саморазрушением, поставил следующий диагноз: "Его ум был мощной машиной, но в его конструкции или в деталях имелся скрытый дефект, мешавший машине функционировать бесперебойно. Я не могу сказать, в чем именно было дело. Но когда механизм барахлил, мощность оборотов приводила к катастрофе, калечившей не только самого Уинстона, но и всех, с кем он работал и сотрудничал. Оттого-то окружающие его люди и боялись выступать на его стороне, поскольку чувствовали, что где-то в металле есть непровар".
Тем не менее, некоторые наблюдатели, будь то друзья или политические противники, ставя на вид многочисленные неблагоприятные факторы и приводившие к непредсказуемым результатам начинания Черчилля, считали, что как государственный деятель он был очень талантлив и рано или поздно все равно был бы востребован. Трудность заключалась в том, что его темперамент был практически противопоказан в мирное время, и тогда его особая искра Божья, плохо приспособленная к мирной жизни, пропадала втуне. А вот чрезвычайные обстоятельства, возможно, позволили бы ему проявить себя в полной мере. Так, один из противников, либерал-лейборист и пацифист Артур Понсонби замечал: "Он далеко не самый талантливый наш политик, разве что чертовски обаятелен и джентльмен до мозга костей (редкая птица по нашим временам). (...) Но в политическом плане он представляет большую опасность, главным образом потому, что обожает кризисы и частенько в своих суждениях попадает пальцем в небо. Много лет назад он сказал мне: "Я люблю, когда что-то случается, а когда ничего не происходит, я провоцирую события"".
Один уважаемый консерватор, Гарольд Николсон, придерживавшийся противоположного мнения, сумел разглядеть сквозь обманчивость внешнего впечатления и безлюдные просторы политической "пустыни" блестящие перспективы, которые сулило будущее этому исключительному человеку. Николсон называл Черчилля "самым интересным человеком в Англии". "На самом деле, - продолжал Николсон, - он не просто интересный человек, это феномен, это человек-загадка. (...) Он будет жить на страницах британской истории, тогда как других политических деятелей время покроет забвением. Он - кормчий, спасающий обреченные на гибель корабли. В тот день, когда за будущее Англии никто не даст и ломаного гроша, именно ему доверят штурвал".
История и историк
Черчилль любил историю. Он написал около дюжины исторических работ (из которых четыре - многотомники) - всего пятнадцать тысяч страниц. В двадцать четыре года Уинстон опубликовал свою первую книгу, повествующую о военной кампании, в которой он принимал участие на северо-западной границе Индии в 1897 году. Последняя его книга вышла, когда автору уже исполнилось восемьдесят четыре года. Тем не менее, период между двумя войнами был самым плодотворным, ведь тогда он мог посвятить истории большую часть своего вынужденного досуга. В его книгах история неотделима от историка, а основная сюжетная нить истории, этой великой трагедии прошлого человечества (как понимал ее Черчилль), тесно связана с историей самого автора - историей его времени, весьма драматичной. Между двумя увлечениями Черчилля - живописью и историей - невозможно провести сравнение. Они располагались на разных полюсах. Живопись служила ему развлечением в самом полном смысле слова. Мольберт укрывал Черчилля от внешнего мира и позволял ему расслабиться. История же, напротив, жила в его сердце, лежала в основе его отношения к миру, была отправной точкой его мировоззрения.
История всегда его привлекала. Еще в юности двоечник Черчилль получал хорошие отметки по истории, сначала в Брайтонской школе, а затем и в Хэрроу. Позднее, при поступлении в Сэндхерст его познания в истории сослужили ему хорошую службу. Став взрослым, он не просто находил удовольствие в сочинении исторических произведений, он был в этом лично глубоко заинтересован. Историк Морис Эшли, бывший первым научным консультантом Черчилля, писал, что тот с таким упоением предавался этому занятию, поскольку видел в этом "прежде всего дань любви к своим предкам, к своей семье, к себе самому".
Однако Черчилль, любивший все великое - великие дела, великие события, великих людей, - напрасно давал широкий обзор прошлого человечества, напрасно расцвечивал его яркими красками своего богатого воображения. Он понимал, что человек - это загадка, время - это загадка и что, следовательно, историческое знание ограничено. Он и в самом деле считал, что история - это искусство, освещающее прошлое, оно упрямо старается пролить свой скудный свет на тех, кто когда-то прошел по земле, однако полностью воссоздать прошлое не в его власти. Не умаляя достоинств работы историка, он сказал однажды: "В неверном свете своей лампы, с грехом пополам освещающей пройденный человечеством путь, история пытается воскресить дела давно минувших дней, донести до нас эхо канувших в Лету событий, оживить своими бледными лучами страсти, кипевшие много веков назад". Однако отдельные участки пути так и останутся во мраке. Ведь нельзя отрицать, что значительные фрагменты прошлого утеряны навсегда. В душе Черчилля вера в знание боролась с грустью, внушаемой сознанием недолговечности человеческой жизни. По-видимому, давали себя знать его склонность к депрессии и ощущение тщетности всего сущего, усилившееся с годами. Этим и объясняется глубокий пессимизм, которым были отмечены последние годы его жизни.