Книга посвящена жизни и многолетней деятельности Почетного академика, дважды Героя Социалистического Труда Т. С. Мальцева.
Богатая событиями биография выдающегося советского земледельца, огромный багаж теоретических и практических знаний, накопленных за долгие годы жизни, высокая морально-нравственная позиция и богатый духовный мир снискали всенародное глубокое уважение к этому замечательному человеку и большому труженику. В повести использованы многочисленные ранее не публиковавшиеся сведения и документы.
Содержание:
Глава первая 1
Глава вторая 8
Главе третья 13
Глава четвертая 19
Глава пятая 22
Глава шестая 24
Глава седьмая 31
Глава восьмая 34
Глава девятая 35
Глава десятая 39
От автора 40
Где искать глубину 46
Примечания 46
Иван Емельянович Филоненко родился в 1934 году в степной деревне Константиноградовке, основанной украинскими переселенцами на берегу башкирской речки Уршак.
Здесь, в Башкирии, прошли его детские и школьные годы, сюда вернулся он после окончания агромелиоративного техникума помощником лесничего. После службы в Советской Армии И. Филоненко работал в подмосковном опытно-показательном лесхозе, здесь же начал писать свои первые рассказы о лесниках. Окончив Литературный институт имени А. М. Горького, несколько лет работал журналистом.
Первые повести И. Филоненко "Облака под лугом" (1968) и "Пока вырастут деревья" (1973) автобиографичны, следующие книги явились результатом размышлений над сегодняшними проблемами тружеников лесного и сельского хозяйства. Это повесть "Сотвори красоту" (1977), художественно-публицистическая книга "На холмах, посреди России" (1980), книги очерков "В сосновом красном бору" (1979) и "Земные наши заботы" (1983).
С особым интересом встретили читатели и критика новую повесть Ивана Филоненко "Хлебопашец".
Глава первая
Снег тихо опускался на прибранные нивы, умолкшие леса, на схваченную тонким ледком речку, пустые огороды, деревенские дворы и улицы.
Мир преображался, делался чистым, ярким и радостным - надоела грязь, надоело громыхать на телеге по выбитым слякотной осенью колдобинам. Не терпелось на санях по деревне промчаться, коней размять. Уже и сани были готовы, стояли во дворах, воинственно задрав оглобли. Кое-кто их даже на улицу вытянул - хотел показать: вот, новые справил, с железным полозом. А на ходу-то легкие какие!
Однако не в санях дело, санями мужик не похвалится, если конь голодный и в ларях пустовато. Год, слава богу, выдался добрый: и тепла в меру - ни хлеба, ни травы не посушило, и на дожди грех обижаться - немного их было, но все ко времени, так что вдосталь хлебушка мужики намолотили, еще и по сегодня цепами стучат, домолачивают по ригам. Это уже вроде баловства и хвастовства: вот сколь снопов пшенички навязал, на дворе октябрь к концу, а я с обмолотом никак не управлюсь. Гордая дума эта радовала не только хозяина, но и всех домочадцев, определяя собой и настроение и тон общений. Никто не жаловался, не кручинился, не скупился ни на какое одолжение: "Когда отдашь, тогда и ладно".
Да и что скупиться, если сыт, если и хлеб уродился и лен удался - будет во что обрядиться (уж бабы-то постараются, ночами будут сидеть, а наткут холстов да одежонок нашьют).
А сейчас главной заботой у всех была капуста. Посматривали в окна, на тихий снег, стучали ножами, наточенными до остроты специально по такому торжественному случаю. Поглядывали в посветлевшие окна, покрикивали на ребятишек: "Снег же вон идет, пошли бы побегать!" А они мешались под руками, томились в ожидании - кто первее ухватит кочерыжку. Мужики тоже частенько наведывались в избу - что детишки малые, поглядывали, как вкусно похрустывают ребята, как весело управляются с делом бабы, и всем загадывали давно разгаданную загадку: "Маленький, горбатенький, всю ниву обрыщет, а домой вернется - целый год пролежит". Бабы и ребятишки прикидывались несмышлеными, высказывали самые разные отгадки, а какой-нибудь малец, которому сами же и шепнули на ухо, выкрикивал торжествующе: "Серп!" Домочадцы ахали без всякого притворства и пускались вспоминать минувшую жатву: уж довелось нынче серпу порыскать по полю, поисточиться. А теперь что ж, пусть и полежит, отдохнет, зимой батя позубрит его - и опять готов будет рыскать.
Все были благодушны, потому что знали: сусеки полны зерном, подпол и погреб доверху засыпаны картошкой, стог сена выше избы красуется за сараем. Так что и себе на стол, и в ясли скоту будет что положить. Будет что и на базар в город свезти. Значит, заведется и кой-какая копейка, чтобы долги соседям отдать, подати уплатить и дырки подлатать, какие понаделала в хозяйстве страшная засуха, та, что четыре года назад пожгла все, погубила. Легче умереть было, чем выжить...
Весть о грозной туче, которая собралась в тот погибельный 1891 год над Шадринским уездом и которая готова была "разразиться голодом повсеместным и почти поголовным", дошла до самого Санкт-Петербурга. Смелый и честный, должно быть, человек написал в газету "Русские ведомости" вот такие строчки, на крик похожие: "Уже и теперь 77000 жителей питаются хлебом из сорных трав с незначительной примесью ржи. Домашний скот, избалованный добрым сеном, отвертывается от этого хлеба, а люди едят и благодарят бога, у кого есть запас сорной травы на завтрашний день. Но и урожай сорных трав не был значительным. Недалеко то время, когда не останется ничего. Даже и теперь обычное явление, что люди по два и три дня остаются без всякой пищи, а что будет дальше - страшно подумать".
В петербургских дворцах этот крик горя и нужды вызвал лишь недовольство: нельзя же, в самом деле, за мужика так глотку драть. Да и не в новинку ему хлеб пополам с лебедой есть. Не сам ли он и пословицу выдумал: "Не то беда, что во ржи лебеда..."
Услышал мужик, что его же утешками его и утешают, досказал пословицу до конца: "Злее нет беды, когда ни ржи, ни лебеды".
Ничего, в ответ ему, уж как-то перебьется, не перемрет. А если какой и помрет, то на его место другие народятся: рождаемость-то, кажется, самая высокая не где-нибудь, а в России-матушке. Во Франции, к примеру, похуже нашего, там, правда, поменьше смертность, однако и рождается куда меньше: у нас 48 человек на тысячу, а там всего-то 22. Так что без работников пашня русская не бывала никогда и даст бог не будет.
Однако не все были так бесчувственны и невнимательны к нуждам народным. Беда, грозной тучей собравшаяся над уездами и губерниями России, болью отозвалась в душе передовых людей русского общества. Репин пишет знаменитую картину "Крестный ход в Курской губернии", обнажая безысходное положение крестьянства, его скудность, обеднение и вопиющую нужду.
Лев Толстой, отложив все дела, все иные заботы, ездит по деревням Тульской, Орловской и Рязанской губерний, организует на частные пожертвования бесплатные столовые для голодающих семей, покупает и распределяет хлеб. Взывая к совести и разуму общества, пишет гневную статью "Почему голодают русские крестьяне", которую царский двор воспринял как "открытую пропаганду к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя".
Активно участвуют в борьбе с голодом Глеб Успенский, Короленко и Чехов.
Русские ученые, всячески содействуя писателям в их практической деятельности по борьбе с постигшим народ бедствием, мучительно искали ответы на вопрос, не разрешенный агрономической наукой: "Почему иссякают силы земли? Что можно противопоставить засухе?" В этом пытается разобраться один из творцов русской агрономии Климент Аркадьевич Тимирязев, который издает брошюру "Борьба растения с засухой". Другой русский агроном А. А. Измаильский работает над книгой "Как высохла наша степь", в ней он прослеживает историю оскудения наших степей и предупреждает: в недалеком будущем, при таком хозяйствовании, они способны превратиться в бесплодную пустыню.
Сказал свое слово и глава русских почвоведов Василий Васильевич Докучаев, откликнувшийся на "голодный год" книгой "Наши степи прежде и теперь". Сбор от ее продажи поступил в пользу голодающих. Он, почвовед, ясно сознавал, что никакой, "даже геркулесовский организм не в состоянии часто переносить таких бедственных случайностей, какая выпала в настоящее время на долю России" И выдвинул общегосударственный план оздоровления всего нашего "земледельческого организма", состоящий из пяти "надо", которые станут известны всему прогрессивному человечеству и лягут в основу будущих исследований и практических действии.
Царское правительство не откликнулось ни на одно из них. Но и промолчать не могло. Чтобы создать видимость деятельности, оно с большой помпой организует "Особую экспедицию по испытанию и учету различных способов и приемов лесного и водного хозяйства в степях России". Возглавить ее поручается Докучаеву. "Особая экспедиция" отправляется в самый центр многих засух, на водораздел между Волгой и Доном, туда, где простирается Каменная степь. Здесь Докучаев и основал опытную станцию, какой еще не было. На малом пространстве степи он рыл систему прудов, сажал полезащитные лесополосы, покрывал лесом овраги, чтобы окультурить изнывающие от зноя земли. И искал такую систему обработки почвы, чтобы наилучшим образом использовать накопленную в ней влагу и не разрушать почву. Станции этой суждено будет внести огромный вклад в отечественную науку, которую Докучаев назовет "почвоведением".
Да, как ни странно, наука о почве - единственном источнике существования человечества - была создана лишь в конце XIX века. И создала ее русская школа почвоведов. Не без основания Докучаев говорил об этом как об открытии четвертого царства природы, об открытии, поразившем мир.
Еще недавно Чарльз Дарвии писал в одном из своих писем: "Меня поразило, что все наше знание о структуре Земли очень похоже на знание старой курицы о поле в сто акров, на углу которого она копает лапами..."
Так это о структуре Земли! А тут - верхний пахотный слой ее, который человек возделывает по меньшей мере семь тысячелетий! И вот это самостоятельное, по определению Докучаева, природное тело, образующееся на поверхности Земли в результате сложного взаимодействия космических, земных (живых и неживых) факторов, это природное тело, обладающее исключительными, присущими только ему оригинальными свойствами - плодородием и незаменимостью в жизни природы и человеческого общества, этот тончайший слой земной коры, наделенный "рождающей силой", до конца XIX века просвещеннейшие умы считали одной из горных пород, и никто не выделял его из этого ряда. Даже чтимый во всем мире Паллас, естествоиспытатель, географ и путешественник, предпринявший во второй половине XVIII века "Путешествие по разным провинциям Российского государства" (так он назвал потом свой научный труд), собравший и впоследствии обработавший богатый географический, ботанический и зоологический материал, подготовивший труд "Флора России", высказывавший идеи исторического развития органического мира, великий этот естествоиспытатель считал, что чернозем юга России - это ил отступившего древнего моря. Нет, возражали ему, это вовсе не ил, а торф, принесенный ледником из северных болот.
И только в конце XIX века русские почвоведы решительно заявили: не ил это, и не торф, и не горная порода, а накопившиеся остатки отмирающей органической жизни, которым одна минута по часам истории Земли.
Они с гордостью вспомнили гения России Михайлу Ломоносова, который в "Первых основаниях металлургии", написанных еще в 1742-1743 годах, пусть и мимоходом, но четко и ясно высказался и о природе почвы: "Итак, нет сомнения, что чернозем не первообразная и не первосозданиая материя, но произошел от согнития животных и растущих тел со временем..."
Итак, почва - это прах органических тел, это кладовая, в которой веками накапливались запасы пищи для растений. Разгадка эта, доведенная до сведения образованного человечества, потрясла его воображение. И не случайно на публичные лекции Докучаева "О главнейших законах современного почвоведения, обязанных своим открытием почти исключительно трудам русских ученых" ходила почти вся образованная молодежь Петербурга. Неслучайно не что-нибудь, а почвенные коллекции, собранные Докучаевым, побывали даже за океаном на Всемирной Колумбовой выставке в Чикаго, посвященной 400-летию открытия Америки. "Кто бы думал,- выражали свое удивление на страницах американских газет посетители этой выставки,- что в конце девятнадцатого века мог быть открыт новый континент в наших знаниях о природе!" После этой выставки 1893 года с институтских кафедр всего мира зазвучат русские слова "чернозем", "подзол", "солонцы". А новая наука о почве, вопреки традиции, получит не греко-римское имя, а русское - почвоведение, основу которой Докучаев изложил в диссертации "Русский чернозем": он защитил ее 11 декабря 1883 года в Петербургском университете и получил звание доктора геогнозии.
В эти же годы другой великий россиянин Климент Аркадьевич Тимирязев, которого даже современники называли "величайшим ботаником мира" и "патриархом русской агрономии", открыл тайну зеленого листа. Да, именно тайну. Тысячелетиями человечество смотрело на зеленый мир природы, но никто не знал, почему он зелен. Объяснил это Тимирязев. И тоже поразил мир. Человечество узнало, по каким законам листья используют и перерабатывают энергию солнечных лучей. Пусть это только малая часть жизни растений, но именно она была самой загадочной.
В эти годы русские ученые-естествоиспытатели вторгались в таинственный мир природы с неотступной, как боль, думой: познать этот мир, чтобы помочь российскому крестьянину выпутаться из вечной нужды, которая усугублялась не только засухами, но и невежеством. Они видели и понимали (и во весь голос говорили об этом), что обработка крестьянских полей до того ужасна, что вернее было бы назвать ее "издевательством над землей". Поэтому ратовали за неустанную пропаганду новой техники, идущей на смену сохе и деревянному плугу - сабану. Но не могли они не видеть и того, что даже идеально обработанные нивы в бедственные годы не дают никаких преимуществ перед землями, обработанными "по-крестьянски".
Значит, есть и какие-то другие причины?
Ответ на этот вопрос дал первый русский марксист Плеханов в статье "Всероссийское разорение". Именно в ней он вскрыл социальные причины бедственного положения российского мужика. В ней же приводит и сообщение из Шадринского уезда, опубликованное в "Русских ведомостях". И пошла эта статья по России, пробуждая общественную мысль и сознание. По ней учились политграмоте в нелегальных кружках, в которых пройдут школу подготовки к грядущей революционной борьбе тысячи и тысячи рабочих.
Только сам российский мужик, привыкший выпутываться из любого бедственного положения своим умом и своими силами, был глубоко безразличен к грамоте, газетам и книгам, к тому, что в них рассказывалось. Он, неграмотный, не знавший ни чтения, ни письма, полагался на себя да на милость бога надеялся. А чтобы не гневить его - не роптал, невзгоды сносил молча и терпеливо. Одно знал твердо: беда в одиночку не ходит, если уж случилась одна, то жди и другую.
В тот голодный год никого не обошла нужда-прибируха. Но всякая нужда сначала на двор к Семену Мальцеву заходила. Мор напал на скотину - у Семена лошадь пала. Чем теперь пахать надел, кто сабан таскать будет? У других помощники нарождаются. У Семена тоже родился, да вскоре и умер. Уже третий умер, ни один и до года не дожил. Да и как дожить, когда грудь у матери пуста, когда даже соску накрутить не из чего. Нажует Васса, жена Семена, ржаного хлеба с мякиной да лебедой, положит в тряпицу - вот и вся соска. Что из нее для жизии высосет младенец?..
Как раз в тот год, когда умер Семенов первенец, в "Отечественных записках", которые редактировал Салтыков-Щедрин, появилось письмо из деревни, принадлежавшее талантливому перу ученого-агрохимика Александра Николаевича Энгельгардта, за распространение демократических идей высланного из Петербурга в село Батищево Смоленской губернии, где он и "сел на землю" - стал жить крестьянским хозяйством.
В том письме из деревни Энгельгардт свидетельствовал, что дети русского земледельца "питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же высока, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно".
У Семена Мальцева ни детей теперь не было, ни лошади - нечем хозяйствовать.
Была изба да пустой двор.
Однако еще не все беды прошли по деревне. В жару такую, какой дышало лето 1891 года, каждой искорки остерегайся, иначе и до беды недолго - пожары в русской деревне чаще недорода случались, в один час выгорал целый порядок деревянных изб и дворов, соломой крытых.
На дальнем лесном покосе были Мальцевы, когда занялась их изба. Занялась и сгорела дотла, ни избу отстоять не удалось, ни из избы ничего не вынесли. Осталось горячее серое пепелище да плетень, поваленный сбежавшимися на пожар.
Все, нечего больше делать беде у Семена. Ничего теперь нет у него, кроме неба над головой, на которое Семен посматривал со страхом: господь каждый его шаг видит, каждую думу слышит и карает. Это он сушь на землю напустил, чтобы всем о себе напомнить, а Семена пометил особо. Неужели самый виноватый? Однако и такой вопрос, шевельнувшись в голове, напугал Семена. Значит, виноватый, иначе не обрушил бы бог на него такую суровую кару.
Покорившись участи своей, Семен пошел в молельный дом, к деду Омельяну. Дед, избранный староверами своим духовным раставником, оставался в миру таким же крестьянином, как и все, кого наставлял он. И чтили его не как пустонабожного человека, стоящего между богом и людьми, а как справедливого, рассудительного и отзывчивого на чужую беду человека: и пожурит, если оплошал в чем, и посоветует, с обществом поговорит, когда в том нужда являлась. Выслушав Семена, он согласился, что на все божья воля, однако, чтобы дело поправить, нужно руки к этому делу приложить, людей на подмогу покликать. Эту заботу наставник взял на себя.
Вскоре Семен Мальцев присмотрел в соседней деревне сруб, на покупку которого общество ссудило ему в долг нужную сумму денег. Помогли и перевезти его на усадьбу. Сруб был старой избой, ставшей прежнему хозяину тесной,- поставил себе новую, а старую уступил по сходной цене погорельцу.