- Младшая - очень хорошая девочка, а за старшей нужно присматривать, она доставляет мне много забот.
После спектакля мамаша часто приглашала меня поужинать в их большой спальне, где она спала с младшей дочерью. Уходя к себе, я всегда целовал в щеки маму и младшую дочку, желая им доброй ночи. Но затем мне надо было пройти через маленькую комнату, где спала старшая дочь. И вот однажды вечером она вдруг поманила меня к себе и зашептала:
- Оставьте свою дверь открытой! Я к вам приду, когда наши уснут.
Можете мне не поверить, но я возмущенно оттолкнул ее и выскочил из комнаты. К концу гастролей в "Фоли Бержер" я услышал, что старшая дочь, которой было всего пятнадцать лет, сбежала с дрессировщиком собак - толстым немцем, лет шестидесяти.
И все-таки я был не так невинен, как могло показаться. Случалось и я проводил ночи с актерами нашей труппы в борделях, принимая участие во всех эскападах, свойственных молодости. Однажды вечером, выпив несколько бокалов абсента, я ввязался в драку с парнем по имени Эрни Стоун, бывшим чемпионом по боксу в легком весе. Драка началась в ресторане, но после того как официантам с помощью полицейских удалось нас растащить, Эрни сказал:
- Увидимся в отеле.
Мы с ним жили в одной гостинице. Его комната была как раз над моей, и в четыре утра, пошатываясь, я приплелся в отель и постучал к нему в номер:
- Входи, - сказал он оживленно, - только снимай башмаки, чтобы мы шуму не наделали.
Мы обнажились до пояса и посмотрели друг на друга. Колотили мы друг друга и увертывались от ударов нескончаемо долго, как мне показалось. Несколько раз он двинул меня прямо в подбородок, но безрезультатно.
- А я-то думал, что ты умеешь действовать кулаком, - ухмыльнулся я.
Он сделал выпад, промахнулся и ударился головой о стену с такой силой, что едва сам себя не нокаутировал. Я было попытался его прикончить, но мне это не удалось. В ту минуту я мог почти безнаказанно колотить его, но моим ударам не хватало силы. И вдруг я получил такой удар в челюсть, что у меня едва зубы не зашатались, - это меня сразу отрезвило.
- Хватит! - сказал я. - Не хочу, чтобы ты мне зубы выбил.
Он подошел ко мне, обнял меня и поглядел на себя в зеркало - я исколошматил ему все лицо, а у меня так распухли руки, словно на мне были боксерские перчатки. На потолке, на занавесях и на стенах - повсюду была кровь. Я даже понять не мог, как она туда попала.
Всю ночь у меня из губы сочилась кровь, стекая на шею. Маленькая прима-балерина, которая по утрам обычно приносила мне чашку чаю, увидев меня, громко закричала - она думала, что я покончил самоубийством. С тех пор я никогда в жизни больше не дрался.
Как-то вечером ко мне подошел мой приятель переводчик и сказал, что со мной хочет познакомиться знаменитый музыкант и просит меня зайти к нему в ложу. Приглашение показалось мне довольно заманчивым, потому что с ним в ложе сидела очень красивая дама - иностранка. Она приехала с русским балетом. Переводчик представил меня, и музыкант сказал, что он получил большое удовольствие от моей игры, но не предполагал, что я так молод. Я вежливо поклонился в ответ, взглянув при этом на его даму.
- Вы и музыкант и танцор от рождения, - добавил он.
Почувствовав, что в ответ на такой комплимент мне остается лишь мило улыбнуться, я посмотрел на переводчика и снова вежливо поклонился. Музыкант, встав, протянул мне руку, я тоже поднялся.
- Да, - сказал он, пожимая мне руку, - вы настоящий артист!
Выйдя из ложи, я обернулся к переводчику:
- А кто эта дама с ним?
- Это русская балерина - мадемуазель… - и он назвал очень длинную и трудную фамилию.
- А как фамилия господина? - спросил я.
- Дебюсси, - ответил он. - Знаменитый композитор.
- Не слышал о таком.
Мое знакомство с Дебюсси произошло в год нашумевшего скандала и сенсационного процесса мадам Штейнхейль, которую в конце концов признали невиновной в убийстве мужа, в год, когда начали танцевать неприличный танец "пом-пом", в год, когда был принят невероятный закон, устанавливавший подоходный налог в размере целых шести пенсов с фунта, и в тот самый год, когда Дебюсси познакомил Англию со своим прелюдом "Послеполуденный отдых фавна", который был освистан публикой, не пожелавшей даже дослушать его до конца.
С грустью вернулся я в Англию. Мы поехали в турне по провинции. Какой контраст Парижу! Я вспоминаю унылые воскресные вечера в наших северных городах: все закрыто, загулявшие юнцы бродят с хихикающими девицами по неосвещенным улицам и переулкам под меланхолический перезвон колоколов, словно упрекающий их за что-то. Это было единственное воскресное развлечение молодежи.
Я прожил так в Англии полгода и уже вошел в колею, стал привыкать к ее однообразию, как вдруг из лондонской конторы пришла весть, которая сразу меня оживила. Мистер Карно сообщал, что в будущем сезоне я должен заменить Гарри Уэлдона в "Футбольном матче". Я почувствовал, что моя звезда восходит, - это уже был серьезный шанс в жизни. Хотя я пользовался успехом в "Молчаливых пташках" и других скетчах нашего репертуара - все это не шло в сравнение с возможностью выступить в главной роли в "Футбольном матче". Мы должны были играть в "Оксфорде" - самом большом лондонском мюзик-холле, а так как наш скетч был гвоздем программы, мое имя впервые должно было быть напечатано в афишах крупным шрифтом и самым первым.
Это был уже значительный шаг вперед. Я надеялся, что если в "Оксфорде" буду пользоваться успехом, то смогу потребовать прибавки жалованья и когда-нибудь создать труппу и играть свои скетчи.
В общем, успех мог привести к осуществлению самых моих заветных мечтаний. Для "Футбольного матча" была приглашена та же самая труппа. На репетиции нам потребовалась всего неделя. Я очень много думал над тем, как играть эту роль, - Гарри Уэлдон играл своего героя ланкаширцем, а я решил сделать его лондонским кокни .
Но на первой же репетиции у меня начался ларингит. Я принимал все меры, чтобы не пропал голос: говорил шепотом, делал ингаляции, полоскал горло, пока все эти волнения не привели к тому, что я совершенно утратил легкость и всякий комизм.
В вечер премьеры каждая жилка, каждая связка у меня в горле были натянуты до предела, но в зале меня не было слышно. Карно потом пришел за кулисы, и в лице его я прочел разочарование и презрение.
- Тебя никто не слышал, - сказал он с упреком.
Я заверил его, что к завтрему голос у меня поправится, но этого не случилось. С голосом стало еще хуже - я так форсировал его, что мог совсем потерять. На третий день играл мой дублер, и в результате наши гастроли закончились на первой же неделе. Все мои надежды и мечты, связанные с выступлениями в "Оксфорде", рушились, а огорчения совсем свалили меня с ног - я заболел гриппом.
Я не виделся с Хетти больше года. В глубоком унынии и очень ослабевший после болезни, я как-то вспомнил о ней и однажды поздним вечером пошел побродить в направлении ее дома, в Кэмберуэлл. Но дом пустовал и на двери висела табличка: "Сдается".
Без всякой цели я продолжал бродить по этим улочкам, как вдруг из темноты показалась фигурка - она переходила через улицу и направлялась ко мне:
- Чарли! Что вы тут делаете?
Это была Хетти - в черной котиковой шубке и круглой котиковой шапочке.
- Да вот пришел повидать вас, - сказал я шутя.
Она улыбнулась.
- Какой вы стали худой.
Я рассказал ей, что едва оправился после гриппа. Хетти недавно исполнилось семнадцать, она была очень хороша и прелестно одета.
- А позвольте спросить, что вы-то так поздно здесь делаете?
- Я была в гостях у подруги, а сейчас иду к брату. Может быть, и вы пойдете со мной?
По пути она мне рассказала, что ее сестра вышла замуж за американца-миллионера, Фрэнка Гульда, живут они теперь в Ницце, и завтра утром она уезжает к ним.
В этот вечер я стоял и смотрел, как она кокетливо танцует с братом. Она вела себя глупо, как красивая, но бездушная женщина, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, я почувствовал, что мой пыл охладевает. Неужели она так же банальна, как и все другие девушки? От этой мысли мне стало грустно, но я мог уже вполне беспристрастно смотреть на нее.
Она очень развилась за этот год. Я видел обрисовывавшуюся под платьем грудь и думал, что она у нее слишком мала и не так уж пленительна. Хотел бы я на ней жениться, если бы я мог себе это позволить? Нет, я ни на ком не хотел жениться.
И когда в эту холодную, звездную ночь я провожал ее домой, должно быть, я с такой же печальной объективностью говорил, что ее, наверно, ждет замечательная и счастливая жизнь.
- В ваших словах звучит такая тоска, что я готова заплакать, - сказала она.
Я возвращался домой торжествуя, - я тронул ее своей грустью, заставил почувствовать во мне человека.
Карно предложил мне снова играть в "Молчаливых пташках" - а между тем не прошло и месяца, как ко мне полностью вернулся голос. Я старался не предаваться отчаянию, в которое меня поверг мой провал в "Футбольном матче", но меня неотступно преследовала мысль, что, может быть, я в самом деле не достоин занять место Уэлдона. А за этими мыслями еще стояло воспоминание о провале у Форстера. Моя вера в себя все еще не возвращалась, и каждый новый скетч, в котором я должен был играть главную роль, становился для меня тяжким испытанием. А тут подошел тот решающий день, когда я должен был предупредить мистера Карно, что срок моего контракта подошел к концу и я прошу повысить мне жалованье.
Карно бывал очень циничен и жесток с теми, кто ему не нравился. Мне никогда не доводилось видеть его таким, потому что он хорошо ко мне относился, но я знал, что он может быть очень резок и груб. Если ему не нравился кто-нибудь из его актеров, он мог стоять за кулисами во время спектакля, издеваясь над актером и громко и неодобрительно прищелкивая языком. С одним актером у него вышла из-за этого неприятность: тот не стерпел издевательства, бросился посреди представления за кулисы и налетел на него с кулаками. С тех пор Карно уже не прибегал к подобным мерам. И вот теперь я стоял перед ним, требуя прибавки при возобновлении контракта.
- Вот видите, - сказал он, цинично улыбаясь, - вы требуете прибавки, а театральные антрепренеры требуют скидки. - Он пожал плечами. - После вашего провала в "Оксфорде" я только и слышу одни жалобы. Говорят, наша труппа не выдерживает марки - "разношерстная компания" .
- Но уж меня-то не приходится в этом винить, - пытался я защититься.
- Да они и вас ругают, - ответил он, решительно глядя на меня.
- И на что они жалуются?
Он откашлялся, опустив глаза.
- Говорят, что вы плохо играете.
Хотя его замечание ударило меня по самому больному месту и обозлило, я ответил спокойно:
- Ну что ж, а кое-кто держится другого мнения и предлагает мне больше, чем я получаю у вас.
Это было неправдой - у меня не было предложений.
- Говорят, что спектакль из рук вон плох, и комики никуда не годятся. Да вот, - сказал он, поднимая трубку, - я позвоню Бермондсею в "Стар", и вы сами послушаете, что он говорит… Бермондсей? На прошлой неделе, как я понимаю, дела шли неважно? - спросил он по телефону.
- Паршиво! - послышалось в трубке. Карно улыбнулся.
- А чем вы это объясните?
- Да ваш спектакль ни черта не стоит!
- А Чаплин, ведущий комик? Разве он не хорош?
- Дерьмо! - сказал тот же голос.
Улыбаясь, Карно передал мне трубку.
- Послушайте сами.
Я взял трубку.
- Может быть, он и дерьмо, но не такое вонючее, как ваш театр! - крикнул я.
Попытка Карно сразить меня не имела успеха. Я сказал, что, если и он так же думает обо мне, тогда вообще не стоит говорить о возобновлении контракта. Карно, несомненно, был человеком проницательным, но плохим психологом. Если бы даже я и вправду был никудышным актером, то и тогда Карно поступил неблагоразумно, заставив человека на другом конце провода сказать мне об этом. Я получал у Карно пять фунтов и, хотя был в те дни не очень уверен в себе, попросил у него шесть. К моему удивлению, Карно согласился. Вскоре он снова стал ко мне благоволить.
В Англию вернулся Алф Ривс, режиссер труппы Карно, гастролировавшей в Америке, - по слухам, для того, чтобы найти хорошего комика и увезти его в Соединенные Штаты.
А я как раз мечтал поехать в Америку и не только из любопытства - после моих неудач в Лондоне я надеялся начать в новой стране новую жизнь. К счастью, в Бирмингеме в это время шел с большим успехом наш новый скетч "Ринк", в котором я играл главную роль. В тот вечер, когда к нам приехал мистер Ривс, я, конечно, старался изо всех сил, и в тот же вечер Ривс телеграфировал Карно, что он нашел комика для Америки. Но у Карно в отношении меня были свои планы. Я мучился неизвестностью довольно долго, пока, на мое счастье, Карно не увлекся новым скетчем "Вау-Ваус": его сюжет был построен на вовлечении героя в тайное общество. Мы с Ривсом считали этот скетч глупой, пустой, никчемной затеей. Но Карно, которому он очень нравился, уверял нас, что в Америке скетч будет пользоваться огромным успехом, потому что там полно таких тайных обществ, и американцы будут рады посмеяться над ними. И тут, к моей великой радости, Карно выбрал меня на главную роль в этом скетче, который мы должны были везти в Америку.
Поездка в Америку - этого-то мне и хотелось. Я чувствовал, что в Англии я уже достиг потолка - мои возможности были здесь очень ограниченны. Если бы я перестал пользоваться успехом на сцене мюзик-холла, мне, при моем скудном образовании, оставалось бы только пойти в лакеи. Мне казалось, что в Штатах возможности гораздо шире.
Вечером перед нашим отъездом я пошел погулять по Вест-Энду. Я останавливался на Лейстер-сквер, на Ковентри-стрит, на Пелл-Мелл и на Пикадилли, с тоской думая о том, что вижу Лондон в последний раз, - ведь я решил навсегда остаться в Америке. Я бродил по городу до двух часов ночи, упиваясь поэзией пустынных ночных улиц и собственной грустью.
Я ненавижу прощания. Что бы человек ни чувствовал, разлучаясь с близкими, эти минуты расставания лишь растравляют его боль. Я поднялся в шесть утра, не стал будить Сиднея и только оставил ему на столе коротенькую записочку: "Уезжаю в Америку. Буду писать. Целую, Чарли".
VIII
До Квебека мы плыли двенадцать дней - погода была ужасной. Три дня мы потеряли из-за поломки руля. Но как только я вспоминал, что еду в другую страну, на сердце у меня становилось легко и радостно. Мы плыли в Канаду на судне для перевозки скота. Впрочем, скота на борту не было, но зато пароход кишел огромными крысами. По ночам они нахально усаживались на край моей койки, и мне приходилось кидать в них башмаки.
Стоял сентябрь, и Ньюфаундленд оставался в тумане, когда мы проходили мимо него. Наконец мы увидели материк. Моросило, берега реки св. Лаврентия казались пустынными. С борта парохода очертания Квебека напоминали крепостной вал, по которому когда-то прохаживалась тень отца Гамлета. Я гадал, какими же я увижу Штаты.
Но по мере нашего приближения к Торонто, пейзаж в своем пышном осеннем наряде становился все прекраснее, а мои надежды - все радужнее. В Торонто у нас была пересадка и проверка документов в департаменте американской иммиграции. Наконец, в воскресенье, в десять утра мы прибыли в Нью-Йорк. Выйдя из трамвая на Таймс-сквер, я почувствовал некоторое разочарование. Ветер гнал по мостовой обрывки газет, и Бродвей в эту пору был похож на неряшливую женщину, только что вставшую с постели. Почти на каждом углу, удобно расположившись на высоких табуретах, восседали люди без пиджаков, а чистильщики обуви трудились над их башмаками, - казалось, они начали одеваться дома, а заканчивают эту процедуру на улице. Многие бесцельно слонялись по тротуарам, словно приезжие, желающие убить время между двумя поездами.
И все-таки это был Нью-Йорк, город риска, город большого бизнеса, захватывающий дух и немного пугающий. Париж показался мне более гостеприимным. Хотя я и не знал языка, но Париж на каждом углу приветствовал меня своими бистро и столиками кафе на тротуарах. Зато Нью-Йорк был, конечно, самым подходящим местом для крупных дел. Высокие небоскребы глядели надменно - им было не до маленьких людей. Даже в барах посетителям негде было приятно посидеть - разве только у длинной медной перекладины, на которую можно поставить ногу. В дешевых ресторанах, хотя и чистых и облицованных белым мрамором, было по-больничному холодно.
Я снял комнату, выходящую окнами во двор, в одном из каменных домов на 43-й улице, где теперь помещается "Таймс билдинг". Комната была мрачной и грязноватой, и вскоре я затосковал по Лондону и нашей уютной квартирке. В подвале помещалось заведение химической чистки и глажки, и к неудобствам моего жилья еще прибавлялось ядовитое влажное зловоние.
В первый день моего пребывания в Нью-Йорке я чувствовал себя очень неуверенно. Для меня было мукой зайти в ресторан и что-нибудь заказать - меня смущал мой английский акцент и то, что я медленно говорю. Американцы говорят очень быстро, глотая окончания слов, и я стеснялся, боясь, что начну заикаться и задержу кого-нибудь.
Я не привык к столь быстрому темпу жизни. В Нью-Йорке даже самый мелкий предприниматель проявляет в работе необычайное рвение. Мальчишка-чистильщик сапог с необычайным рвением орудует своими щетками, буфетчик с тем же рвением торопится подать вам пива, подвигая налитую кружку. А уж бармен, сбивая нам яично-солодовый коктейль, действует с ловкостью настоящего жонглера. Он молниеносно хватает бокал, бросает в него ваниль, шарик мороженого, две ложки солоду, сырое яйцо, которое он разбивает одним ударом, прибавляет молока, сбивает коктейль и подает его вам, затратив на всю операцию меньше минуты.
На улице среди прохожих многие выглядели такими же одинокими и покинутыми, как я. Другие, наоборот, расхаживали с важным видом, словно Бродвей их личная собственность. Лица встречных выражали холодную суровость; очевидно, любезность и вежливость рассматривались как признак слабости. Но вечером, когда Бродвей заполнился толпой в ярких летних костюмах, мне стало легче на душе. Мы уезжали из Англии холодным сентябрьским днем, а приехали в Нью-Йорк в разгар бабьего лета, когда термометр показывал восемьдесят градусов по Фаренгейту. Бродвей светился мириадами разноцветных электрических лампочек, сверкавших, как драгоценные ожерелья. В этот теплый вечер стало меняться мое отношение к Америке - я начинал ее чувствовать. Высокие небоскребы, сияние веселых огней рекламы вселяли новые надежды, наполняли меня предчувствием необыкновенных приключений.
"Здесь! - сказал я себе. - Мое место здесь!"