Правду сказать, отдыхать приходилось не часто. Край большой, и потребность в полетах большая. Постоянно не покидало чувство, что мы всем нужны, необходимы. Хочу привести сохранившуюся у меня заметку из газеты "Тихоокеанская звезда": "Река Хор вышла из берегов и на десятки километров залила тайгу и селения. Люди залезали на крыши, не успев даже захватить продовольствие. В крае узнали о бедствии через несколько дней. Телеграф не работал. Заместитель председателя крайисполкома тов. Флегонтов вызвал воздушного каюра, вручил ему записку к председателю Совета и приказал, нагрузить самолет продовольствием. Воздушный каюр полетел над тайгой и сопками искать погибающую деревню. Но как сесть? Всюду плавали бревна. И все–таки он приводнился. Председатель сельского Совета подъехал к самолету в лодке, принял письмо и продовольствие. Самолет взял больных. Он прилетал в затопленную деревню ещё несколько раз и спас десятки людей. А когда река Хор вошла в свои берега, население деревни поставило в честь прилета монумент". Вряд ли он сохранился, этот "монумент". Но читать и сейчас приятно, звание "летчик" в то время высоко ценилось. Запомнился один полет, во всех деталях запомнился, Над Татарским проливом отказал мотор. Правда, машина у нас трехмоторная, но загружена, что называется, "под завязку" - двенадцать пассажиров и двести килограммов. Чувствую, ничего не могу поделать, теряем высоту. Дело зимой было, а Татарский пролив неохотно замерзает. Значит, здесь и вода, и лед. Садиться и думать нечего, единственная возможность продолжать полет - облегчить машину. Веня Барукнн у меня бортмехаником был. Кивнул ему - почту за борт. Выбросил он все, что можно. А машина снижается. Пассажиры поняли опасность, подают свои вещи. Нет, все равно недостаточно - до воды уже буквально сотня метров. Вдруг, смотрю, Веня раздеваться начал. "Ты что?" - кричу. Рукой только махнул. Он, оказывается, решил пролезть в крылья, слить бензин из запасных баков. Двести килограммов там, но успеет ли? Волны уже совсем близко. Кажется, один момент, одно неосторожное движение - и… И вот вяло, словно нехотя, машина начала набирать высоту. Веня из крыла вылезает, лицо, руки бензином залиты. Ему пришлось отверткой пробивать бак. И дрожит, прямо трясется от холода. Показываю ему, чтобы разбил стекло компаса. Там спирт.
- Разотрись!
- Нет, - кричит. - Что ты, Илья, как поведешь без компаса?
"Черт упрямый, - думаю. - Поморозится как пить дать".
Думать мне, впрочем, некогда. Впереди сквозь снег вырисовывается обрывистый берег. А у меня внезапно отказал второй мотор. Беда, как говорят, одна не приходит! Самолет резко снижается, под крылом уже тайга мелькает. Приказал пассажирам привязаться, разворачиваюсь против ветра. Приземлился очень удачно, только краску поцарапал. Потом по пояс в снегу пробивались к ближайшему селению. Эвены, узнав о несчастье, ушли немедленно в тайгу, пригнали оленей. Мы с Веней и десять эвенов поехали к самолету. Четверо суток рубили просеку, тащили самолет к полянке, с которой можно было взлететь. И вот у самой цели чуть не погибли все наши труды. Рванули олени - вырвали стойку шасси. Самолет остался на одной ноге… Грязные, измученные, лежим мы с Веней на ёлочных ветках у костра и горюем - лететь нельзя, самолет отремонтировать негде. Подходит старый эвен: - Буду работать всю ночь, сделаю ногу из черной берёзы. Как железо, дерево! Для нарт полозья делаем! Поблагодарил, конечно, старика. - Нет, - говорю, - ничего не выйдет. Самолетам ноги делают на заводе. Старик всю ночь строгал какой–то обрубок, примерял. А наутро "нога" готова. Установили стойку, покачали самолет за крыло. Вроде держит… Дотащили олени машину до полянки, наладил Веня моторы. Новая беда - в баках совсем мало масла осталось. И вновь старик эвен придумал - добавили в бак рыбьего жира и… взлетели! На самолете с деревянной "ногой", с рыбьим жиром в моторе пролетели сто двадцать километров. И при посадке стойка не сломалась… Мне довелось облететь почти весь Дальний Восток - от Камчатки и Сахалина до заброшенных в тайге золотых приисков, делянок лесорубов, глухих деревень и становищ. Всякое, конечно, бывало. Летели однажды в Охотск без пассажиров, везли клюквенный экстракт и лук для цинготных больных. Опять над морем сдал мотор. Сели на воду, чтобы отремонтироваться. Но до темноты не успели, а ночью разыгрался шторм. Машину растрепало. Радио на борту не было. Одиннадцать суток носило нас по волнам. Запаса продовольствия никакого - несколько галет и две плитки шоколада. Пили ржавую воду из радиатора. После недели голода обессилели настолько, что могли только лежать. Потом носом и ртом пошла какая–то противная зелень. Начались галлюцинации: слышались гудки кораблей, человеческие голоса. Не было сил даже приподняться, чтобы выглянуть в иллюминатор. Вот тогда и решил твердо - "Вернусь на берег, сам на примусе сожгу пилотское свидетельство". Помню, лежу и шепчу: "Веня, слышишь? За штурвал больше не сяду, поступлю садовником, буду цветы сажать…" Л копа подобрал нас корабль, когда отлежались мы две недели в госпитале, про цветы и забыл, конечно. Летать! Летать много приходилось, "воздушный каюр" - точное название. Работал с геологами, со строителями. Кому–то нужно подбросить оборудование, куда–то срочно доставить врача. Однажды во время полета пришлось принимать даже роды. Этот "сын неба", родившийся в самолете, сохранил со мной дружбу на всю жизнь, сам стал летчиком. Довелось доставлять изыскателей и проектировщиков в те таежные дебри, где вырос потом легендарный Комсомольск–на–Амуре, так что и себя считаю участником строительства Города Юности. Твердо усвоил: дорога в небо легкой не бывает.
Выработал для себя "кодекс самосовершенствования" из восьми пунктов:
- Тренируйся, будь всегда в форме.
- Пилот не "белая кость"! Участвуй в подготовке самолета к полету, а если не можешь, то обязательно проверь самолет перед полетом.
- Собравшись в полет, оставь на земле сомнения.
- Ты ведёшь самолет, но он несет тебя. Знай и люби его, как любишь жизнь.
- Знай все, что относится к твоей профессии.
- Авиация развивается, и ты не отставай.
- Пилот - профессия творческая. Думай!
- Возьми в пример лучшего!
Может быть, и наивным мой кодекс покажется. Но мне он помогал, это точно!
СЕРПУХОВ - ГОРОД АВИАЦИОННЫЙ
В 1937 году услышал я впервые эту фамилию - Мазурук. Конечно, не думал тогда, что жизнь моя, летная биография переплетутся с его биографией, с его жизнью Тем более не думал, что дружба наша через пять десятков лет перерастет в литературное содружество, что станем мы соавторами - Илья Павлович Мазурук и Александр Арсентьевич Лебедев. Разница в годах у нас полтора десятка лет. Но удивительно много общего в наших биографиях. Мой родной город был в двадцатые - тридцатые годы настоящим авиационным центром. Размещалась в Серпухове военная летная школа "стрельбом" - стрельбы и бомбометания. Утром город просыпался от рокота авиационных моторов, а вечерами по улицам прогуливались неотразимо мужественные летчики в темно–синих френчах с "курицей" на рукаве (эмблему летчиков в шутку называли "курицей" из–за изображенных на ней двух крылышек, торчащих в разные стороны). Мальчишки, выросшие на берегу моря, мечтают, как правило, стать моряками. А мы, можно сказать, росли "на берегу пятого океана". Мечтали все, как один, - будем летчиками. И мечты наши подогревались событиями тех лет. Сначала Б. Г. Чухновский спасает участников экспедиции итальянца У. Нобиле, потом челюскинская эпопея, полеты в ледовый лагерь О. Ю. Шмидта. Имена первых Героев Советского Союза знала тогда, конечно, вся страна. Мое окончательное решение стать летчиком определил первый самостоятельный "полет" - ещё до челюскинской эпопеи. Шел 1929 год, сравнялось мне тогда девять лет. И самолет был настоящий, и "пилотировал" я самостоятельно. Дело в том, что как раз напротив нашего дома располагался городской театр. А в театре, в одной из служебных комнат, жила семья дяди Яши Климанова. Летом он работал садовником городского сада, а зимой - истопником театра. Три его сына были моими закадычными дружками, и в театре, естественно, я знал все ходы и выходы. Накануне по случаю наступающего Дня авиации в фойе для обозрения установили самолет Р-1 - легкий бомбардировщик и разведчик конструктора Н. Н. Поликарпова. В самолетах–то я уже разбирался к девяти годам. Упустить столь благоприятную возможность "полетать", понятное дело, никак нельзя было. А проникнуть ранним утром в фойе для меня труда не составляло. И вот, забравшись в кабину, я энергично шуровал ручкой управления, нажимал попеременно то одну, то другую педаль. Элероны и руль поворота, подчиняясь мне, отклонялись то в одну, то в другую сторону. Я управлял самолетом, я "летел". Из–за маленького своего роста, кроме приборов, ничего не видел, но ощущение полета было полным. О воздушных ямах не забывал - облетал аккуратно, а чтобы не потерять ориентировку, высовывал изредка голову из кабины. В общем, чувствовал себя на седьмом небе и жалел только об одном - что нет на мне настоящего, с очками, "летчицкого" шлема. И тут ухо левое за что–то зацепилось. За что? За пальцы дяди Яши, оказывается!
- Черт паршивый, напугал меня до смерти. Никого не видно, а крылья ходуном ходят. Марш отсюдова! Ишь чего - ероплан сломать захотел. Чтоб духу твоего здесь не было!
Не знал дядя Яша, что выйдет из меня в будущем настоящий летчик. Да и я, конечно, не знал. Мечтал только об этом. Запомнилось из детства больше всего то, что с этой мечтой тогда было связано. Помню Оку, помню дядю Костю - Константина Александровича Белокопытова. По состоянию здоровья сменил он штурвал самолета на штурвал глиссера. Мотор авиационный, четырехлопастный пропеллер. А главное - скорость почти "самолетная", шестьдесят километров в час. За кормой усы белой пенящейся воды расходятся. Хорошо! К тринадцати годам стал я внештатным мотористом у дяди Кости. Пропадал на водной станции с утра до ночи. Весной 1934 года уехал дядя Костя на Чукотку внедрять аэросани в быт Крайнего Севера. Он и его товарищи должны были участвовать в спасении челюскинцев, но опоздали: герои–летчики всех уже спасли. А я все равно жалел, что меня не взяли, что не дорос ещё челюскинцев спасать. Все то лето я, конечно, опять работал на глиссере, теперь с Сергеем Персиановым. С мотором никогда возиться не надоедало. Запомнилось неожиданное "благословение", которое я в то лето получил. Запомнилось ещё и потому, что в первый раз, пожалуй, совершил тогда, как взрослый, Поступок.
Опять глиссер, опять Ока, но только мы не мчимся, а плывем против течения со скоростью не более пятнадцати километров в час. Глиссер, принадлежащий военным летчикам, перегружен в два раза и, несмотря на ревущий мотор, работающий на полной мощности, выйти на редан не мог. От деревни Липицы, где был аэродром на заливном лугу, до пристани Серпухов всего–то около десяти километров, а на концерт в театр в тот выходной день хотелось многим. Потому и набилось пассажиров вдвое больше положенного. Посчитали, что и на малой скорости можно добраться. Но мотор, работая на полной мощности, явно перегревается, поскольку для нормального охлаждения не хватает скорости. Я стою на корме у ревущего мотора в отцовской гимнастёрке, в галифе. На голове полувоенная фуражка с большим козырьком, на ногах что–то наподобие кожаных сапог. Очень хотелось походить на летчиков, хотя бы внешне. Мы уже плывем под пролетом железнодорожного моста, остается совсем немного, около километра, до пристани. Вдруг! Сильная тряска мотора передалась на корпус глиссера, к ней сразу же добавился дробный металлический стук - оторвалась одна из четырех "ног" подмоторной рамы. Если оторвутся остальные, мотор сорвется, и тогда…
Решение приходит быстро. Через переполненную каюту торопливо пробираюсь к сидящему за штурвалом Сереже Персианову. Он ещё не подозревает о назревающей катастрофе, а я, не объясняя, - некогда! - быстро выключаю мотор. Тишина. Сережа не может понять, в чем дело, сердито смотрит на меня. Но и он, и я уже слышим голоса летчиков:
- Молодец парень! Сообразил правильно!
Течение относило нас от пристани, фермы моста "поплыли" вперёд. Мы вместе с Сергеем вышли на корму и увидели - оторвался конец лопасти, сантиметров двадцать, который "нарастили" при ремонте. Пока пробирался секунды к Сергею, оторвалась и вторая "нога", так что я сообразил вовремя.
- Да-а… Действительно.
Нас поднесло к деревне Лукьянове. Летчики стали выходить из глиссера, около меня задержался один из них - высокий, худощавый.
- Как зовут?
- Шуркой.
- Молодец! Хорошим водителем глиссера будешь!
- Нет, это я умею уже. Даже на аэросанях зимой.
- А кем же тогда будешь?
- Как вы, летчиком! - выпалил я, "по–военному" вытянувшись "в струнку", как мне показалось.
- Очень хочешь?
- Очень!
- Ну, раз очень, значит, будешь! Похлопал он меня по плечу, козырнул, словно равному: - Значит, будешь!
- Кто это со мной разговаривал? - спросил я у Сергея, когда все вышли.
- А ты не знаешь, что ли? Да это сам командующий воздушными силами! Алкснис!
…Через два года сбылось "предсказание". Уехал я в Подольск, поступил в фабрично–заводское училище. В шестнадцать лет стал учеником токаря на Подольском механическом заводе и в шестнадцать же лет в Подольском аэроклубе сделал первый шаг к осуществлению своей мечты. Тот день помню, конечно, прекрасно. Инструктор–летчик Владимир Мореиов вылез из передней кабины самолета и, не останавливая взгляда на мне, отыскал кого–то глазами, махнул рукой. Вижу, как двое учлетов, товарищей моих, тащат мешок с песком, кладут на сиденье в переднюю кабину, которую только что освободил летчик. Сижу ни жив ни мертв. Неужели… Ведь нужно восемьдесят выводных полетов с инструктором, а у меня их только девятнадцать… Подсчеты мои прервал Моренов: - Так вот, Лебедев, три полета по кругу. Повнимательней. Я замер от счастья. Не помню, как подрулил на исполнительный старт, как поднял правую руку, прося у стартера разрешения на взлёт. Взмахом флажка открыл он мне дорогу в воздух, определив мой путь на четыре десятка лет. Налетал я за свою жизнь двадцать тысяч часов, но те первые десять минут запомнились навсегда. Набрал высоту сто метров. Выполняю первый разворот со всей внимательностью, как напутствовал инструктор. Перед вторым разворотом я уже набрал положенные триста метров и над контрольным ориентиром, которым нам служили постройки свинофермы. Стиль же аккуратно развернулся. Осмотрелся. Впереди тоже летящий (вернее, висящий в воздухе) самолет, слева заснеженное поле с черными полотнищами посадочных знаков, служебные постройки аэроклуба, Все правильно! Прибираю газ и перевожу самолет в горизонтальный полет. Замечтался я, наверное, в те минуты. Лечу! Сам лечу! И к действительности вернулся тогда, когда увидел, что ничего не вижу. Попал в облачность. Откуда она взялась? Струхнул даже немного, только на мгновение, поскольку вдруг все прояснилось, все стало видно вокруг. Успокоившись, смотрю, откуда же эта облачность взялась. Самому стало смешно: "облачность" моя уходила вправо и вниз, пряталась в две трубы цементного завода. Впереди "облачности" больше нет, исправил только крен небольшой, набрал потерянные двадцать метров высоты. Как учили, проверил свое положение относительно аэродрома - до третьего разворота ещё "полдороги", все правильно… И вот проплывает подо мной небольшая деревенька с церковью, служившая ориентиром для последнего разворота. Выполняю. Теперь не осрамиться, вовремя убрать газ, чтобы, не добавляя оборотов, сесть у посадочного знака "Т". Приземлился точно, немного только "недобрал". Сел на лыжи, не на три точки, но не отскочил, "козла" не дал. Ура! Я летчик!!! Спасибо тебе, У-2! Это был декабрь 1936 года…
СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС*
В начале 1937 года меня неожиданно вызвал командир летного отряда:
- Мазурук, тебя срочно в Москву требуют… Я лишь краем уха слышал о намечавшейся экспедиции к полюсу, и вдруг… Оказывается, формируя летный отряд, Водопьянов вспомнил и обо мне. Мы были знакомы по Дальнему Востоку, да к тому же земляки, липецкие. Думаю, все–таки он вспомнил меня не как земляка, а как летчика. В общем, вспомнил. И предложил вызвать в Москву. А остальное уже решала комиссия. Выбор у нее был большой, благо хороших летчиков у нас немало. Поэтому и отбирали строго - кое–кому пустяковая простуда закрыла дорогу к полюсу. Но я прошел, утвердили кандидатом… О дрейфующей станции в Центральной Арктике мечтали многие ещё со времён норвежского исследователя Ф. Нансена. Начальник Главсевморпути Отто Юльевич Шмидт, как свойственно ему, стремился воплотить мечту в практические дела. Не имея сведений о погоде Центральной Арктики, невозможно дать точный метеорологический прогноз, невозможно предсказать ледовые условия на трассе Северного морского пути… Чтобы создать на полюсе дрейфующую станцию, нужно было решить вначале самый главный вопрос: как доставить на полюс людей, тысячи килограммов грузов?
Предлагался, например, такой вариант: пробиться на ледоколе как можно дальше на север, а потом отправить к полюсу десяток собачьих упряжек. Самолеты, базируясь вблизи ледокола, будут сбрасывать отряду продовольствие, а впоследствии смогут совершить посадку на подготовленный в районе полюса аэродром и тогда уже завезут все необходимое для зимовки. По другому варианту предлагали использовать парашютистов для подготовки аэродрома. Или чисто десантный вариант - сбросить на парашютах и оборудование, и зимовщиков. Но большинство все–таки высказывалось за дирижабль. Самолетный вариант обсуждался крайне осторожно - авторитет норвежца Руала Амундсена был чрезвычайно высок, и все прекрасно помнили его категорическое предупреждение: "Не летайте, вглубь ледяных просторов. Вы не найдете там ни одного годного для посадки места - ни одного!"
Проект полюсной экспедиции Шмидт поручил разработать Михаилу Васильевичу Водопьянову, одному из участников челюскинской эпопеи, Герою Советского Союза. Водопьянов вместо докладной записки написал целую повесть под названием "Мечта пилота". В 1936 году она была опубликована издательством "Молодая гвардия". Летчик Водопьянов избрал, конечно, самолетный вариант. Изучив дневники Нансена, американца Р. Пири. он пришел к твердому убеждению - в приполюсном районе место для посадки подыскать вполне возможно. Я лично верил Водопьянову. Он, как немногие, понимал всю серьезность задуманного, хорошо знал коварство Арктики. Авантюр он не любил. Риск - да. Но риск и авантюра - понятия разные. К тому же Водопьянов был выдающимся летчиком, что называется милостью божьей. Горький назвал его "русским самородком". Лучше и не скажешь.