- Покачались. Здорово!.. Аж дух захватывает.
- На какой лодке? Их там три.
- На средней. На "Чайке", ее всех больше хвалят.
Начальник посмотрел на меня и спросил:
- Под ней?
И я, и отец утвердительно кивнули головой.
- В какое время это было? - обратился начальник к Савушкину.
- Поздно. В девятом часу. После нас уже и билеты не продавали.
Милиционер достал из ящика стола печать, нажал ею на штемпельную подушечку, лежавшую на столе сбоку, и, пододвинув к себе чистый лист бумаги, поставил на него печать, потом протянул лист Савушкину.
- Ваша печать?
Лицо Савушкина побагровело, руки дрожали, взгляд метался от оттиска печати на следователя и от следователя на печать.
- Нашли? - вырвался из его груди радостный крик.
- Печать нашли.
- Может быть, сейчас и отдадите, товарищ начальник?.. - заюлил Савушкин. - Завтра с утра предстоит отправить в область около десятка важных документов. А без печати никак нельзя. Подпись без печати недействительна.
- Печать пока побудет у меня. В следствии она фигурирует как вещественное доказательство.
- А грабителя, что проник в кабинет, нашли?
- Нашли и взломщика, - ответил следователь, взял из рук Савушкина лист с оттиском печати, порвал его на мелкие клочки и бросил в корзину, стоявшую у стола.
- Кто же он, если это не секрет?
На лице Савушкина угодливая робость сменилась подобострастием.
- Печать ваша оказалась вот у этого мальчика.
Не успел следователь закончить фразу, как Савушкин с криком: "Ах вот он…" вскочил и бросился на меня, но сидевший между мной и Савушкиным отец вовремя опустил свою сильную руку на бычью шею конторского служащего и водворил его на место.
Рука начальника замерла во властном жесте над столом.
- Спокойно, гражданин Савушкин… Перед вами ребенок. Я не ответил на ваш последний вопрос. Вы только что спросили - нашли ли мы взломщика вашего сейфа и письменного стола.
- Да… Да, я об этом спрашивал…
- Мы его нашли. Он сидит передо мной.
Круглая голова Савушкина медленно повернулась в сторону моего отца, который, чтобы подавить нервную дрожь, комкал в руках картуз.
- Он?! - Савушкин показал пальцем на отца.
- Нет, не он! - ответил милиционер.
- А кто же? - В голосе Савушкина звучала растерянность.
- Взломщик сейфа и стола вы, гражданин Савушкин Илья Семенович!..
Как от удара в лицо, толстяк откинул свое крепко сбитое тело на спинку стула.
- Да вы что, товарищ начальник?.. Шутите? - И без того румяное лицо Савушкина покрылось багровыми пятнами.
- Не такая у меня работа, гражданин Савушкин, чтобы шутить. - Начальник постучал кулаком по стене, и в кабинет тут же вошел милиционер, который, на ходу козырнув, подошел к столу.
- Слушаю вас, Николай Гаврилович.
- Сейчас же подготовьте постановление на арест гражданина Савушкина Илью Семеновича, завтра утром подпишите у прокурора и принесете мне.
- Основание ареста указывать?
- Можно и не указывать, но если прокурор заставит, напишите: "симуляция кражи со взломом". Пока на трое суток, а там посмотрим.
- Где будем содержать гражданина до утра? - спросил милиционер, остановив изучающий взгляд на Савушкине.
- Пока в камере предварительного заключения. И обязательно в одиночке. И еще: завтра утром вызовите ко мне сторожа райпотребсоюза.
- Он уже давал показания, Николай Гаврилович, - сказал милиционер. - Старик клянется Христом-Богом, что никто в окна райпотребсоюза не залазил.
- В свете новых данных нужно уточнить кое-какие детали. Сторож будет нужен завтра утром. Вызовите его к девяти ноль-ноль. Задача ясна?
- Ясна! - отчеканил милиционер и, встретившись взглядом с оторопевшим Савушкиным, кивнул головой на дверь. - Пойдем, гражданин, а то у меня сегодня дел невпроворот.
В глазах Савушкина заметался испуг. Пальцы рук его мелко дрожали, голос осип.
- Как же это так, товарищ начальник?.. За что же меня под арест? Я что - преступник какой?.. Что, я украл что-нибудь или убил кого?..
- Вы совершили преступление, гражданин Савушкин. Причем еще до обнаружения печати у меня было девяносто процентов уверенности, что симуляцию взлома совершили вы. Сейчас же, когда нашлась печать, которую вы потеряли на качелях, все другие версии в совершении преступления отпали. - Начальник посмотрел на часы. - В вашем распоряжении целая ночь. Хорошенько продумайте свое положение, а утром вот за этим столом вы напишете чистосердечное признание во всем, что совершили в своем кабинете прошедшей ночью. Запомните, гражданин Савушкин, только такое признание может смягчить вашу вину. - Бросив взгляд на милиционера, следователь распорядился: -Уведите!
Когда за Савушкиным и милиционером закрылась дверь, мне стало жалко этого убитого горем, крайне растерявшегося человека, которого повели, как я понял, в тюрьму. Тюрьма - ведь это так страшно. Страшнее ее в моем воображении рисовалась только смерть. А ведь у Савушкина, наверное, есть дети, жена, которые сегодня его не дождутся.
Я не мог тогда понять, почему под моими показаниями в протоколе допроса расписался не я, а мой отец. Ведь печать-то нашел не отец, а я. В мои шесть лет, меня еще никто из официальных лиц не благодарил и не жал руку, как это сделал милицейский начальник. А на прощанье, пожав руку отцу и похвалив его, что он воспитал такого честного и примерного сына, сказал мне:
- Вырастешь большой - приходи к нам работать. У нас в стране вот таких нечестных Савушкиных, - он махнул рукой на дверь, куда только что увели председателя райпотребсоюза, - что собак нерезаных.
Было уже темно, когда мы возвращались домой. Увидев Мишку, который все время, пока мы были в милиции, сидел во дворе у коновязи, отец строго бросил:
- А ты чего здесь крутишься?
- Чо, чо… А если бы посадили вас обоих - кто бы об этом узнал?
Отец ласково потрепал Мишку за вихры и положил на его плечо, свою сильную тяжелую руку.
- Молодец, сынок, я на твоем месте тоже бы так сделал. Матери про печать и про милицию - ни слова. Спросит, где были, скажите, что ходили кататься на карусели. Ей сейчас нельзя ни расстраиваться, ни волноваться.
В нашем доме ожидалось прибавление семейства. И все ждали девочку. Ее ждали, по рассказам бабушки, и после двух первых сыновей, а вместо девочки родился я.
Спустя многие годы, я не раз был невольным свидетелем маминого рассказа о том волнении, которое испытывал отец в ту ночь, когда из спальни родителей он слышал ее предродовые стоны. Стоя на коленях в углу просторной горницы, где висели освещенные огоньком лампады иконы, он клал земные поклоны и просил Господа Бога о благополучном разрешении роженицы. Поднялся с коленей лишь тогда, когда из спальни вышла улыбающаяся бабушка. Подойдя к сыну, она поцеловала его в лоб и поздравила с третьим сыном. Отец, хотя и ожидал девочку, так обрадовался, что принялся целовать бабушке не только лицо, но и руки.
Эти руки, руки моей родной бабушки, известной далеко окрест повивальной бабки, приняли и меня в этот мир, в котором я по воле Господа Бога, молитвами моей мамы, пойду потом по тяжелой, но счастливой дороге к своей заветной звезде и стану писателем.
Так на свет Божий четвертым появился Толик. А после Толика, когда мама ходила пятым ребенком, бабушка в молитвах, стоя на коленях в углу перед иконами, снова упорно просила, чтобы Бог послал нам девочку. Но как и прежде, в дождливый осенний день, рано поутру, бабушка вышла из горенки и, увидев отца, стоявшего на коленях перед иконами, сказала:
- Сынок… Пятый… - Подойдя к отцу, она подняла его с коленей, поцеловала в лоб и перекрестила. - Поздравляю, сынок. Шутка ли дело - пять орлов-соколов, а и самому-то еще всего ничего, двадцать восемь. Ступай к ней, она зовет. Поздравь ее… Горди-ись…
Мы с Мишкой лежали на полатях и все это не только слышали, но и видели, притворившись спящими. Мы тоже переживали за маму - не раз слышали горькие рассказы, ходившие по селу о том, как роженицы умирают во время родов.
Наказ отца мы выполнили. Когда мама спросила, где мы до темна пропадали, оба бойко соврали, будто бы по пять кругов катались на карусели.
- Это на какие такие шиши аж пять кругов? - встряла бабушка.
- Сегодня на контроле билеты проверяла тетя Настя Перешвынова. Она попросила нас с Мишкой помочь прополоть картошку.
А меня распирало: не терпелось рассказать Мишке о тех страхах, которые я пережил на допросе в милиции. Дома рассказывать не решился: слух у бабушки, что у кошки - мышь заскребется под полом, она уже уши навострит. Я поманил Мишку в огород, где, сидя между грядками бобов, начал с того, как кликнул меня с крыльца отец и мы с ним вошли в кабинет начальника.
Я продолжал свой рассказ, кое-где немного привирая, чтобы было пострашнее. А когда дошел до того места, где Савушкин чуть ли не кинулся на меня с кулаками, и вовсе приврал:
- Если б не отец - он задушил бы меня или убил насмерть стулом. Помог папаня. Сам знаешь, какие у него ручищи. Тот на меня - а отец его, как щенка, за шкирку и на стул кинул… Вот так! - Я ребром ладони резанул воздух перед носом Мишки.
Рассказал и про милиционера, и про собаку-ищейку, про то, как Савушкин струсил и чуть ли не плакал, когда его повели из кабинета следователя в тюрьму. Говорил бы еще, если б желтый огонек в окне Нюхи не померк и с крыльца не сошел отец.
- Ладно, остальное доскажу завтра, - сказал я Мишке и, пригибаясь меж грядками бобов, мы юркнули к сенцам, дверь которых была открыта.
Итак, первая моя в жизни находка закончилась такой вот историей…
После событий, связанных с злополучной печатью, я дал себе зарок: не искать больше кошельков с деньгами.
Раскулачивание
Каждый человек в душе своей всю жизнь несет какую-нибудь позорную деталь биографии. Причем природа этой детали необязательно должна быть присуща самому человеку. Иногда она восходит к отцу, матери, дедам, или даже к прадедам.
Десятки лет и я носил в душе своей как позорное пятно моего рода русских крестьян-тружеников память о тяжком дне июня 1931 года. Мне тогда шел седьмой год. Был я третьим из пяти сыновей. Старшему исполнилось к тому времени десять лет, младшему - три года. Отец гордился своими сыновьями. Росли мы, хоть и озорными, но старших почитали, в особенности деда.
Вот к деду… деду моему, к его памяти обращаюсь впервые без опасения быть осужденным в глазах обывателей-мещан и чиновников 30–70-х годов.
В конце июня 1931 года мой дед, Михаил Иванович, в возрасте 70-ти лет был раскулачен. Мой дед - кулак! Кулак!.. - какое страшное, позорное слово. "Кулак-мироед", "кулак-хапуга", "кулак-изверг" - какая только хула не неслась тогда в адрес зажиточного крестьянина.
И вот мой дедушка, ласковый лысый старичок, который даже ненароком не спугнул воробья со скирды снопов на гумне, вдруг оказался кулаком. Да, у него пятистенный дом под железом. А в этом доме в двух комнатах (одна из них - кухня, где стояла огромная русская печь) и двух крохотных спальнях, в которые уже поздно вечером уходили в одну - дедушка, в другую - мама с отцом, жила наша большая семья из десяти человек. Мы, пятеро братьев, спали кто на печке, кто на широкой лавке у стены, кто на скрипучей деревянной кровати. Последняя чаще всего доставалась мне.
Перед тем как заснуть, я подолгу смотрел на мученические лики святых на иконах, перед которыми мерцала фиолетовым светом лампадка, подвешенная на трех тонких почерневших цепочках. Сколько ни думал - так и не мог понять, почему боги и святые, изображенные на иконах, смотрят не на Мишу, лежавшего на широкой лавке изголовьем к окну, а на меня. Тогда мне казалось, что боги больше любят меня, чем Мишку - ведь он слыл непослушным и озорным. Меня же хвалили за послушание и за то, что я по утрам охотно умывался. А если уж приходилось полоть картошку или выгонять из огуречника чужих кур, то делал это с душой и даже с азартом. И в церкви на молитве был прилежнее, во всяком случае крестился более истово, чем Мишка. Христа славить в великий праздник Рождества бабушка меня научила уже в три года, тогда как брат стал это делать только в пять лет.
Мой дед кулак… Ну а отец? Ведь ему в тридцать первом году исполнилось уже тридцать два года… Вместе с дедом они имели двух лошадей, корову, теленка, семерых овец и два десятка кур. Одна из лошадей - выездная, серый жеребец в яблоках. Под хмельком дед часто хвастался своим Орликом на конном базаре, где он каждый четверг (в нашем селе - базарный день) пропадал с утра до вечера, толкаясь среди барышников, объезжавших лошадей. Меня всегда удивляло, почему они заглядывают лошадям в пасть. Тогда я не знал, что по зубам определяют возраст коня или кобылы.
Это уж потом, перед тем как попасть на войну, я узнал от мамы некоторые подробности и детали, связанные с раскулачиванием деда. Как сейчас вижу милое лицо матери, на которое наплыло ненастное облачко воспоминаний. Вздохнув, она тихо и неторопливо вела печальный рассказ:
- Давно это было, сынок, всего не упомнишь. Раскулачивание по селу катилось уже с самой весны. Целыми семьями зажиточных крестьян и середняков ссылали в Соловки, всех до единого. Даже стариков и детей не щадили. Думала, что пронесет нас нелегкая. Все-таки шестеро ребятишек, мал-мала меньше. Перед тем как спать ложиться, я подолгу перед иконами на коленях стояла, молитву твердила, просила заступничества у Господа Бога. Отец помалкивал, но я видела, как он нервничает. Дед стал чаще выпивать, будто сердцем чуял, что к нам крадется беда.
Мама закрыла глаза, словно вспоминая что-то очень ранимое, что в жизни никогда не забудется.
- Спасибо Федору Федоровичу. Он в ГПУ конюхом работал. Мы уже спали, когда кто-то тихо постучал в окно. У меня сердце так и упало: ну, думаю, вот она, пришла беда, которую день на день ждали. Как была в исподнем, подскочила к окну, а на небе месяц такой ясный и чистый, что хоть узоры вышивай. Федора узнала сразу, по фуражке. Открыла окно. Спрашиваю: "Что, Федя?" А он нам дальним родственником приходился, на Тепце жил. Безлошадный. Отец ему помогал, то мешок ржи даст, то лошадей на пахоту. Голос дрожит, в лице сам не свой: "Маня, утром придут". - "Кто придет? Зачем придут?" - спрашиваю. "Кулачить. Своими ушами слышал: в списках на угон в Соловки вы стоите. Так что буди Егора, до рассвета еще успеете добежать до Вернадовки, а там поезда на Ростов идут часто". Чувствую, зуб на зуб не попадает, спрашиваю: "А зачем в Ростов?" - "Да там кругом шахты. На шахты всех принимают. Давай буди, некогда разговаривать". Перед тем как ему отойти от окна, я успела спросить: "А деда? Как с дедом-то? Тоже на Соловки?" - "Нет, - говорит, - деда, наверное, оставят, ему уже за семьдесят, не дотянет до Соловков, туда и здоровые не доходят - мрут по дороге как мухи. По полгода идут пешком и плывут на баржах".
Первого разбудила отца. Он спросонья никак не мог сапоги натянуть. Все из рук валилось. Потом пошла к деду, рассказала ему, о чем Федор предупредил: утром придут кулачить.
На этом месте рассказа мама горько вздохнула и замолкла, словно выложила мне все, что помнила.
- Ну а дальше, дальше-то что было? - просил я, душой чувствуя, что самое главное в рассказе впереди.
- А дальше, сынок, как говорится, "ни в сказке сказать, ни пером описать".
- Что дед-то, когда ты его разбудила? Встал?
- Дед сказал: пусть будет все так, как будет, на то Божья воля. С самой весны он хворал, а потом так занедужил, что с трудом поднимался, ходил с палкой, еле волочил ноги, жаловался, что в поясницу вступило… Так и не поднялся.
- А папаня? Папаня-то что? Ведь ему Соловки грозили? - не выходила у меня из головы тревожная мысль.
- Отца я собрала в дорогу быстро: пару белья, хлеба буханку и кусок сала. Деньжонки, что у нас были, разделила пополам и часть отдала ему. Проводила до выгона, простились мы с ним…
Голос матери снова дрогнул, она замолкла и поднесла к глазам фартук. Молчала с минуту, а когда справилась с прихлынувшей к сердцу болью, тихо продолжала:
- Дед так и не встал. Вас будить не стала. С бабушкой вдвоем вынесли швейную машинку, собрала в узел кое-чего из добра подвенечного, две скатерти, шаль оренбургскую, два платка… Все это отнесли к Гринцевым, поплакали с сестрой Таней и вернулись домой. Слышу из горенки голос деда: "Иконы… Отнесите к Перешвиновым иконы, да заверните хорошенько… Не забудьте лампаду…"
При словах "иконы" из глаз мамы полились слезы, задрожали губы. Всем своим видом она выражала обиду и скорбь.
- Господи, да ведь перед этими старинными иконами молилась моя бабушка, еще в прошлом веке! Спасибо, что дедушка вспомнил о них. Люди потом говорили, что когда кулачили Зеленка и Паршиных, то все иконы топором разрубили, а серебряную лампаду и позолоченные оклады забрали.
Я уже не торопил маму со своими вопросами. По лицу ее видел, что она теперь не умолкнет до тех пор, пока не выплеснет из себя всю всколыхнувшуюся в ее душе боль воспоминаний.
- Отнесли к Перешвиновым иконы и лампаду. Тут и вы с Сережей и Мишей проснулись. Хоть и маленькие были, а понимали, что в дом стучится беда. А дальше - ты должен сам помнить, небось уже семь годочков стукнуло. Ты очень плакал, больше всех. Особенно рыдал, когда к телеге гепеушники привязывали Орлика и нашу корову. Майкой мы ее звали.
Орлик… Я и сейчас, стоит закрыть глаза, вижу серого в яблоках жеребца. Высокий, статный, он был гордостью нашего деда и отца. Купили его жеребенком-сосунком у проезжих цыган. Купили не так дорого. Дед, понимавший в лошадях, сразу определил, как говорила мама, что жеребенок орловских кровей. И не ошибся. Когда Орлик подрос, дед сам ездил с ним в ночное, из ладони прикармливал его хлебом, чуть не каждый день купал и чистил особой щеткой. Холил, как ребенка.
Пол-улицы собралось поглазеть, как нас кулачили. Соседи и даже дальние от нас жители пришли на этот скорбный спектакль вместе с ребятишками, стариками и старухами. Одни, лузгая семечки, не сводя глаз наблюдали, как выводили со двора скот, другие, тронутые плачем и причитаниями мамы, бабушки и пятерых ребятишек, охали, вздыхали, крестились, обращаясь к гепеушникам с заклинаниями побояться Бога… Но никто из тех, кто кулачил, Бога не боялся. Их приучили к лозунгу - "Плюй на все, Ванька, бога нет!" Командовал всей процедурой конфискации движимого и недвижимого имущества наш, живший через три дома, сосед - Василий Иванович Иванов. Его новый, только что выстроенный дом под железом, с высоким крыльцом, заметно выделялся среди серых обветшалых изб, крытых соломой и сгнившими нижними венцами срубов, отчего окна опустились к земле так низко, что в нижний глазок рам мог заглядывать петух.
На голенищах шевровых сапог Василия Ивановича играли солнечные зайчики, ремень и портупея, облегавшие его стройную фигуру, при резких движениях скрипели. А когда он давал распоряжения своим подчиненным, размахивая руками, то и дело пуская в ход слово "Быстрей!", мне казалось: нет на свете человека более могущественного и властного, чем гепеушник Иванов. И тут одна из баб в глазеющей толпе что-то шепнула ему. Иванов подошел к моей матери и громко спросил:
- А где швейная машинка?..
- Какая машинка? - испугалась мама.