С проворством ящерицы Мишка юркнул из гумна. Не успел дедушка задуть фонарь, как из-за ворот послышался его звонкий голос:
- Дедушка, никого!
Через проем распахнутой дверцы в ворота ворвался яркий сноп света. С такой же тщательностью дедушка заделал старновкой лаз в стене гумна.
В этот вечер мы с Мишкой, лежа на печке, играли в "сороку-дуду". Не знаю, живет ли сейчас на Тамбовщине эта примитивная бесхитростная детская игра. Играют двое: один зажимает в ладонях горох, бобы или орехи (не больше пяти) и говорит: "Сорока-дуда", второй отвечает: "Я по ней". "Сколько коней?" - спрашивает первый. И вот тут вся хитрость состоит в том, чтобы угадать, сколько горошин, бобов или орехов зажато в ладонях. Мне и на этот раз, как всегда, не везло, одолевало желание больше выиграть, а потому я называл предельные цифры: четыре или пять, а Мишка, зная мою жадность, прятал в ладонях не больше трех горошин. Не угадавший должен был отдать столько горошин, сколько он назвал. Горох, который был у меня, я уже почти проиграл, когда послышался вдруг грохот в сенях. По звуку я понял, что упало железное корыто, висевшее на крюке, вбитом в стену. Как ветром нас сдуло с печи. Мы выскочили в сени. И то, что увидели, нас озадачило и испугало. Дедушка стоял на приставленной к стене лестнице и принимал из рук мамы ведро с пшеном, которое он высыпал в гроб. О том, что бабушка еще два года назад приготовила себе гроб и он стоял на чердаке, задвинутый в глубину, мы, братья, знали, а поэтому до ужаса боялись лазить туда.
Отряхнув ладони, дедушка подал матери пустое ведро и сказал:
- Все. А это на еду, - и он показал пальцем на оставшиеся полмешка пшена. Даже пошутил, обращаясь к согбенной и пригорюнившейся бабушке. - Ну, вот, Павловна, помирать тебе теперь нельзя, домовина твоя занята.
Я с ужасом подумал, как же мы будем есть кашу из гроба.
Бабушка робко и виновато спросила:
- Михайло, а не грех ли прятать пшено в гробу?
Словно ожидая этот вопрос, дедушка ответил:
- Греховно прятать в гробу золото, а пшено и хлеб в пожары и войны хранят даже в храмах. Потому что это - хлеб. А хлеб - всему голова. Греховно, когда вот они, - дедушка показал пальцем на меня и на Мишку, - будут умирать от голода. А вы, сорванцы, - он обвел нас строгим взглядом, - держите язык за зубами.
Выпив почти одним духом медную кружку холодного кваса, он крякнул и вытер ладонью усы:
- Храни вас Бог! - произнес он и, больше ничего не сказав, ушел к себе в землянку.
После проводов своего любимого внука дедушка затосковал. По его расчетам, Сережа уже должен был вернуться. В четверг он долго искал на базаре моршанских мужиков, с которыми отправил внука, но напрасно. А когда пришел с базара, то твердо заявил маме и бабушке, что если Сережа не вернется к воскресенью, то с попутными подводами сам отправится в Моршанск. Его тревога передавалась и нам.
Вряд ли за семь лет своей жизни я испытал такую радость, которая овладела мной, когда по пути к дедушке в землянку вдруг увидел идущего навстречу мне Сережу.
- Дедушка, Сережа пришел! - крикнул я и что есть духу кинулся навстречу брату.
За плечами Сережи висела котомка и связанные шнурками ботинки.
- Записали? - это было первое, что я спросил у брата.
По печальному выражению его лица я скорее догадался, чем понял, что его поход в город оказался неудачным. Острее, чем я, это почувствовал дедушка. Выпрямившись и подняв голову, он стоял посреди стежки, лицо его было суровым. Когда мы подошли к деду, Сережа ткнулся лицом в его грудь и горько заплакал. Первый раз я видел старшего брата плачущим. Сентиментальный по природе и мягкий по характеру, залился слезами и я. Дедушка прижимал нас к себе и, молча, своими узловатыми руками гладил выгоревшие на солнце головы.
- Ничего, Бог милостив, дойдут до Него наши молитвы.
Уже дома, когда собралась вся семья, Сережа рассказал, что бабушка Фрося умерла за день до его приезда в Моршанск. Похоронили ее два дня назад на Митрофановском кладбище и дали в Печаву бабушке Тане телеграмму.
Бабушка горько всплеснула руками:
- Как же так, никакой вестки мы не получали, отчего она умерла-то?
- Сказали, от разрыва сердца.
- Ну, а как тетя Наташа? - после тягостного молчания спросила мама.
- Тоже хворает, все кашляет, на табачной фабрике работает.
- А Колька? - добавила бабушка.
- Колька на поминках напился, еле отходили, он уже курит, в школу не ходит, работает с матерью в одном цехе, живут бедно.
- Ну, а ты-то как, в школу заходил? - спросила мама.
Сережа, словно не расслышав, угрюмо молчал.
- Тебя спрашивают, в школу-то ходил?
- А что ходить-то… после похорон тетя Наташа сказала, что они сами еле концы с концами сводят.
Только теперь мама заметила мозоли на грязных босых ногах сына.
- Господи, да что с ногами-то у тебя, поди пешком шел?
- Пешком… Полдороги, до Кутлей, в ботинках, а потом босиком.
Бабушка вышла в сени, принесла таз с водой и поставила к ногам Сережи.
- Вымой хорошенько, а я тебе подорожник привяжу.
- Ничего, сынок, не горюй, дождемся письма из Сибири, может, и уедем отсюда. Там учиться будешь, там, говорят, другие правила, всех в школу берут, - утешала мама Сережу.
За разговорами никто не заметил, как Петька и Толька за спиной деда, сидевшего на табуретке, выпотрошили котомку Сережи и разложили на полу ее содержимое: три коробки цветных карандашей, гребенку, роговой частый гребешок, коробочку нюхательного табака и четыре разноцветных резиновых чертика.
- Кто вам разрешил? - рассердился Сережа, поднял с пола свои гостинцы и положил их на стол.
- Это тебе, мама, - протянул он гребенку матери. - А это, дедушка, тебе. Колька сказал, что нюхательный табак в таких красивых коробочках посылают в Москву Михаилу Ивановичу Калинину. Говорят, он тоже нюхает.
Довольный подарком, дедушка притянул к себе Сережу и поцеловал его в щеку.
- Молодец, внучек, уважил, давно слыхал о таких коробочках.
Нам с Мишкой досталось по коробке цветных карандашей, на которых стояли инициалы наших имен: М и В.
- А это, - Сережа положил ладонь на третью коробку, - моя, не смейте трогать.
Затаив дыхание, мы, младшие братья, не сводили глаз с чертиков, нервно ждали.
Но Сережа не торопился.
- Вот, бабушка, что я купил для тебя в самом главном магазине Моршанска. Больше нигде не продают.
И он протянул гребешок радостно улыбнувшейся бабушке.
- Вот уж угодил-то, полгода нигде не могу купить, - сказала бабушка и, склонившись над внуком, поцеловала его.
Когда дошла очередь до младших братьев, те аж затанцевали у стола. Сережа взял красного чертика, надул его, а когда отвел ото рта, изба огласилась пронзительным визгом, в котором отчетливо слышалось: "Уйди, уйди, уйди"… Звук этот повторялся до тех пор, пока резиновый шарик выпускал воздух.
Восторг и счастье светились в наших глазах.
- Зовут эту игрушку - чертиком, - сказал Сережа, протягивая младшим братьям по красному чертику, - а теперь дуйте.
Бабушка заткнула уши, когда изба огласилась визгом чертиков.
- Будет, анчутки, эдак можно оглохнуть, бегите на улицу, там и дуйте, ишь, разбудили Зину.
- А эти кому? - спросил Толька, протягивая руку к синему чертику.
- А эти потом, пока спрячу.
До самых сумерек слышалось через раскрытое окно с улицы разноголосое "уйди, уйди, уйди".
Когда ребятишки выскочили на улицу, Сережа достал из кармана узелок, развернул его и положил на стол.
- Вот все, что вы мне давали в дорогу.
- На что же ты гостинцы-то покупал? - спросила бабушка.
- На свои.
- Откуда они у тебя? - спросила мама.
- В Рождество Христово наславил. Два рубля семьдесят три копейки.
- А два серебряных рубля откуда? - удивилась мама и, не дождавшись ответа, взглянула на деда. - Ты, папаша?
- Я, - ответил дедушка, - на тетради и учебники давал.
Мама взяла со стола два серебряных рубля и протянула их деду.
- Спасибо, папаша.
Дедушка отстранил ее руку.
- Пусть оставит себе. На пустое не потратит, а учебники и тетради покупать все равно придется.
За ужином бабушка предупредила нас, братьев, что завтра поведет в церковь, к обедне, исповедоваться и причащаться. Петьку, который еще ни разу не был на исповеди, бабушка наставляла:
- Не забудь, Петюнька, когда батюшка накроет вас всех ризой и будет спрашивать, говори одно и то же: "Батюшка, грешен, батюшка, грешен". А потом вас причастят.
Уже засыпая, я с печки слышал отчетливый шепот Петьки: "Батюшка, грешен, батюшка, грешен".
Первое, что я увидел, проснувшись утром, - аккуратно сложенные на широкой лавке стопочки одежды. Я сразу вспомнил, что сегодня мы идем к обедне. Бабушка хлопотала у шестка, мама, сидя на табуретке, кормила грудью Зину. Сережа уже пришел из землянки и протирал свои ботинки. Младшие братья и Мишка еще спали. У Толика из-под щеки торчал красный чертик. Увидев, что я проснулся, бабушка сказала:
- Буди Мишку, Ваня, да поскорей умывайтесь и одевайтесь, маманька до полночи колготила с вашими рубашками и штанами.
Когда мы все были одеты и обуты, бабушка смазала наши головы лампадным маслом, причесала гребешком. Она уже одела длинную кашемировую юбку и темную кофту, которые приготовила для того, чтобы идти в церковь.
- Ну, милые мои, теперь пошли, - сказала она.
- А завтракать, бабаня! - возмутился Толька.
- Запомни на всю жизнь, перед причастием есть грех, - сказала бабушка, повернулась к иконе, перед которой мерцала лампада, трижды перекрестилась. Глядя на нас, старших братьев, младшие тоже стали креститься, путая левое плечо с правым…
И вот теперь, вспоминая волнения моих младших братьев перед первой исповедью, я с горечью сожалею, что она была для них не только первой, но и последней. Мы еще не знали и не ведали, что в Москве, на монетном дворе уже чеканят миллионы маленьких значков, на которых будет три буквы "С. В. Б.", что означало "Союз Воинствующих Безбожников", не знали, что недалек тот день, когда наши учителя, снимая с нас крестики, приколют к рубашонкам эти значки и назовут нас "октябрятами". Будут настойчиво убеждать, что молиться и ходить в церковь октябрятам нельзя. Что Бога нет, а есть Владимир Ильич Ленин, его верный ученик Сталин и великая партия большевиков, которая поведет нас к светлому будущему, к коммунизму.
Пожалуй, с этих горьких дней гонения на христианство и ее Православную церковь и началось в детских душах разрушение ростков веры в Господа Бога, в нравственное учение Христа, выраженное в его заповедях…
Была какая-то торжественность и строгость во всем облике бабушки, когда она вела своих внуков в церковь. Я это заметил давно. Мне казалось, что она молодела лицом, своей еще не старческой статью, даже в голосе, когда она отвечала на приветствия и поклоны встречных, звучали нотки счастья и довольства собой. Если раньше она водила в церковь троих внуков, то теперь шла в окружении пятерых, чистеньких, румяных, причесанных. И мою детскую душу наполняло чувство гордости за бабушку, которую все знают, уважают и которой кланяются.
- Бабушка, а что это за дяденька с тобой поздоровался и снял картуз? - спросил Мишка. - Наверное, и его деток ты принимала?
- Да не только его деток, но и его самого.
Проходя мимо нищих, сидевших на паперти, бабушка остановилась и бросила в шапку юродивого медный пятак, тот в знак благодарности низко склонился и произнес что-то мне непонятное.
Очень жалею, что не могу испытывать теперь тех чувств божественной одухотворенности и какой-то неземной приподнятости, которые я испытывал в далеком детстве, когда входил в наш, известный на всю Тамбовскую губернию, пятиглавый храм. Это о его звоне колоколов, как мне казалось, десятками лет позже сказал Александр Твардовский в своей знаменитой поэме: "Здесь бухали колокола на сорок деревень…" Как-то дедушка рассказывал, что раньше в метельные зимние ночи били в самый большой колокол, чтобы путники не сбивались с дороги.
Высокие, расписанные по библейским сюжетам своды с летающими ангелами, сладкий и нежный запах ладана, печальные лики святых, обращенные на меня со всех сторон, огромные сверкающие люстры с горящими свечами - все это неизъяснимой благодатью вливалось в мою душу, растворялось в ней, наполняло ее любовью, надеждой и верой в великую силу и вечное царствие Всевышнего.
Сразу же при входе в церковь Сережа отделился от нас, купил свечку и подошел к иконе Матери Божьей Владимирской, перед которой уже молился дедушка…
Свою первую свечу, поставленную в храме, я помню и сейчас. Я не знаю, сколько мне было тогда лет, но отчетливо помню, как бабушка подняла меня на руки, зажгла свечку, оплавила ее нижний конец и, подав мне, сказала:
- Поставь ее вот сюда и скажи: "Господи, помилуй".
Мне кажется, что такое чувство радостного восхищения и ответственности я вряд ли испытал еще раз в своей жизни, какое овладело мной в ту минуту. Великий Толстой гениален как художник и как пророк. Недосягаемой вершиной его мудрости я считаю следующий его афоризм:
"Истинная мудрость немногословна. Она как "Господи, помилуй". В эти слова христианин вкладывает бездну чувств, веру и надежду в мольбу о всепрощении, которые теснятся в его душе и не дают ей покоя"…
Бабушка зажгла две свечи и подала Толику и Пете. Потом она поочередно поднимала их на руки и помогала ставить их первые в жизни свечи. Помню лица моих младших братьев в эту минуту. В них запечатлелось что-то недетское и волнительно-тревожное, что-то светлое и непостижимо-тайное. Это выражение я увидел потом на лице младенца, сидящего на руках Сикстинской мадонны Рафаэля.
Свои свечи мы с Мишей поставили сами.
Служба длилась, как обычно, около часа. Я молился усердно, мне почему-то казалось, что кое-кто из прихожан, знавших бабушку, посматривает на нас. Мне очень хотелось, чтобы после службы, когда мы будем возвращаться домой, бабушке, как это было не раз, кто-нибудь сказал: "Какие у тебя, Татьяна Павловна, моленные внуки".
На исповедь пришлось встать в очередь. Мне, стоявшему перед отцом Аполлоном, который накрывал золотой ризой по несколько детских головок сразу, этот ритуал священнодействия был уже знаком. Младшим же братьям его предстояло пройти впервые. Они притихли, испуганно и доверчиво смотрели на Сережу, который взял их за руки и, поднявшись на амвон, подвел к священнику. Привычным движением тот накрыл наши пять голов ризой. На все его монотонные и певучие вопросы мы разноголосо, но громко отвечали: "Батюшка, грешен… Батюшка, грешен…" Даже на вопросы "Лазите ли вы по садам и огородам?", "Не обижаете ли вы родителей?" безгреховные в этом деле Петька и Толька громко чеканили: "Батюшка, грешен… Батюшка, грешен".
Причастие после исповеди Толе и Пете очень понравилось. Когда церковнослужитель подносил к их раскрытым ртам серебряную ложечку с кагором, они замирали и еще с минуту облизывали сладкие губы. Бабушка предупредила заранее, что просвирку, которую им дадут после причастия, нужно так съесть, чтобы ни крошечки не уронить на землю. После сладкого кагора пресные просвирки казались невкусными, мы их ели до самого дома, помня наказ бабушки…
Не думал я, тогда семилетний мальчишка, что на долгие десятилетия пионерия, комсомолия, коммунистическая партия, в которую я, солдат огневого взвода гвардейских минометов "Катюша" вступил в год тяжелых боев на Первом Белорусском фронте, оборвут мою связь с Божьим храмом, который начинал питать мою детскую душу чистотой и верой в силу добра.
Философия дяди Егора
Дни в июле тянулись мучительно долго. Мы ждали письма от отца, которое он по договоренности с мамой должен был прислать тете Тане, старшей сестре мамы. Тетя уже не раз ходила на почту, справлялась, нет ли письма, которое она ждет с Украины. Наконец, письмо пришло. Оно было написано химическим карандашом, который, как сказал Сережа, отец слюнявил, когда писал. А писал он о том, что пока жив-здоров, работает в том небольшом городе, где живет и шурин Андрея Ивановича Попова, что работа тяжелая, заработки плохие, так что еле-еле сводит концы с концами. Вечерами и в выходные дни прирабатывает на товарной станции при разгрузке, потихоньку скапливает на билет. "В барачном общежитии, - писал отец, - есть и земляки из соседних сел, которые, как и он, вовремя успели уйти. Где-то в середине августа думает приехать домой". Просил не беспокоиться. Сделает он это аккуратно, кое-кто из соседей по бараку уже побывал дома. Просил также отец продать его серебряные карманные часы и всю новую сбрую, которую удалось сохранить у соседей. Письмо заканчивалось пожеланием здоровья мамаше, папаше, всем своим дорогим деткам, а также родственникам. Письмо это Сережа за вечер прочитал вслух трижды.
- Папаша, где у Егора спрятана сбруя? - спросила у дедушки мама, и тот, словно ожидая этого вопроса, ответил:
- В надежном месте, сам хоронил. Ты вот, достань-ка мне часы, за них в прошлом году Семен Григорьевич давал Егору жеребчика-двухлетку орловских кровей. Часы не простые, серебряные, "Павел Буре", со звоном.
- И не сменял, - удивилась мама, вспомнив, как любовался отец красавцем жеребенком в серых яблоках, когда они были в гостях у Семена Григорьевича.
- Берег как память о покойном отце. Менять грех.
- А продавать? - мама вскинула на деда вопросительный взгляд.
- Красивый жеребенок - это кураж, а спасать семью - воля Божья.
- Спасибо, папаша, - успокоенно сказала мама и достала из-под столешницы ключ от сундучка.
О том, что в нашей семье есть карманные серебряные часы, мы, старшие братья, знали, видели их, но в руках никто не держал. Велико было наше любопытство, когда дедушка, держа часы на ладони, нажал какую-то кнопочку. Серебряная крышка с легким щелчком открылась, за ней - вторая тоненькая крышка, чуть поменьше первой, и мы увидели на белом циферблате три замерших стрелки и цифры.
- Не идут, - полушепотом сказал Миша.
- Не заведены, - буркнул дедушка, бросил взгляд на стенные ходики, перевел стрелки и покрутил головку завода. - Ну вот, теперь послушайте.
Дедушка поочередно подносил к нашим ушам часы, и мы, замирая, слушали их тиканье. Мне они тогда показались живыми, а когда через несколько минут мы услышали нежный звон, восторгу нашему не было конца.
- Мама, - жалобно произнес Сережа, - может, не продавать? Может быть, обойдемся?
- Нет, сынок, не обойдемся.