Наверняка я ему нравилась, возможно, он мне немного тоже. Мы договорились встретиться в Варшаве, пошли на прогулку в Лазенковский парк. Мы шли по аллейке, а дорогу нам переползала большая и толстая гусеница, очень яркая, возможно, красивая. Я же с рождения не терпела гусениц, испытывала непреодолимое к ним отвращение. Считая это одним из своих недостатков, когда-то попыталась искоренить его в себе, заставив насильно несколько минут смотреть на гусениц и убеждая, что они хорошие и полезные. А ночью мне стало плохо, поднялась температура, началось что-то вроде бреда, в котором главную роль играли чудовищных размеров всевозможные гусеницы. Я отказалась от мысли подружиться с этими животными и просто старалась их избегать.
Вот и сейчас, в Лазенках при виде гусеницы я повернула в другую сторону, стараясь не глядеть на насекомое, а этот кретин решил доказать, что он настоящий мужчина, подбежал к гусенице и раздавил ее каблуком.
Отвращение во мне взорвалось с грохотом и треском. Убил живое создание! Убил зря, без всякой надобности, так просто! По глупости? Из жестокости? Каким-то непонятным образом парень слился для меня с этой раздавленной гусеницей в одно целое и перестал существовать. Всеми силами сдерживая готовую прорваться истерику, я поспешила распрощаться с ухажером. Навсегда.
Что же касается отношения к гусеницам, этот пунктик остался у меня на всю жизнь. Придется опять немного отступить от темы, теперь я забегу вперед. Была я уже взрослой, сыновья подросли, и мы получили так называемый садовый участок под Варшавой, в Окенче. Я собирала малину на своем участке. И увидела на листочке гусеницу. Закрыв глаза, я поспешила переместиться в другое место, хотя рядом с гусеницей виднелось много крупных ягод. А зеленая гусеница вдруг принялась расти. Вот она уже вытянулась в длину на метр, не меньше, и толщиной стала в человеческую руку. Да что я говорю, толщиной с мое бедро! Подняла голову, поглядела на меня и говорит:
– Ты что, ослепла? Не видишь, какая малина рядом со мной?
– Вижу, – смущенно ответила я. – Но ведь ты сидела там рядом.
– Во-первых, что с того? – обиделась гусеница. – А во-вторых, мы с тобой вместе свиней не пасли, почему же ты обращаешься ко мне на "ты"? Будь добра называть меня "пани".
– Хорошо, проще пани, – покорно ответила я. – Видите ли, должна признаться, не в обиду пани будь сказано, такие гусеницы, как пани, как-то мне не по душе. Не хотелось бы выглядеть невежливой, но...
– Не по душе? – удивилась гусеница. – Почему же?
– Сама не знаю. Прошу извинить, но я видеть их не могу.
– Ничего себе! Уж не собираешься ли ты сказать, что тебя не устраивает мой внешний вид? Или ты находишь, что я некрасива?!
– Нет, нет, – поспешно возразила я. – Вы прекрасны! Но видеть вас не могу, и уж тут ничего с собой не поделаю. Извините, пожалуйста...
– Должно быть, ты не очень умна, – подумав, ответила гусеница. – Бывают среди людей такие. Ну, ладно, действительно, ничего не поделаешь. Сорви хоть эти замечательные ягоды, видишь, я на тебя не держу зла. А ты не пыталась преодолеть в себе эти дурацкие комплексы? И неужели тебе ни разу не пришло в голову, что все мы являемся бабочками?
– Пока нет, ими только потом будете, – возразила я и, спохватившись, добавила: – Проше пани.
Очень не хотелось обижать почтенную гусеницу. Ведь она же не виновата в том, что меня всю передергивает при взгляде на нее. Впрочем, а зачем мне себя преодолевать? Мы живем в разных мирах, наши пути не так часто пересекаются.
– И все-таки, знаешь, как-то неприятно вызывать в других отвращение, – заметила гусеница. – Мне бы очень хотелось тебе понравиться. Присмотрись ко мне повнимательней, может, хоть немножко я тебе нравлюсь?
Я присмотрелась повнимательнее. Размеры гусеницы и в самом деле изменили отношение к ней, она уже не вызывала обычного чувства брезгливости, и, возможно, я и смогла бы к ней привыкнуть. Я сказала гусенице об этом.
– Ну вот, видишь! – обрадовалась та. – Очень хорошо. Всегда можно прийти к взаимопониманию. При желании.
К сожалению, весь разговор я не запомнила. Вылезя из малинника, я не сразу пришла в себя, не понимая, что же со мной происходило, но образ огромной зеленой твари надолго остался в памяти. Не первый это был случай моего проклятого воображения и, ясное дело, не последний.
( Последние школьные каникулы...)
Последние школьные каникулы после десятого класса...
Разыскала я свои школьные табели и вижу, какая же неразбериха со школами была в Польше в мои школьные годы. Школы переходили на другую систему, из-за этого в 1946 году, закончив в Бытоме второй класс, в Варшаве я была принята в третий, а потом, в сорок седьмом, мне "апять" пришлось учиться во втором. В первом полугодии 1947/48 учебного года я ходила в третий класс, в сорок же восьмом году оказалась в десятом. А дальше все шло правильно, экзамены на аттестат зрелости я сдавала после окончания одиннадцатого класса.
Итак, после окончания десятого класса половину лета я провела в харцерском лагере на берегу моря.
Поехали мы туда втроем: Янка, Лилька, моя кузина из Чешина, с которой я была очень близка ("Проселочные дороги", "Колодцы предков"), и я, причем на законном основании в лагере находилась лишь Лилька, ведь это был лагерь Силезско-Домбровской харцерской хоругви, и только Лилька состояла в ней. Меня, как известно, выгнали из варшавской харцерской организации, Янка же вообще ни в какой не состояла. В лагерь мы с Янкой попали по блату. Художественным руководителем лагеря был знакомый Люцины, некий пан Здислав, а сама Люцина занимала должность руководителя танцевального кружка. Меня оформили как ее заместительницу, и уверяю вас, это не была синекура.
Лагерь был организован с уклоном в художественную самодеятельность. Пан Здислав руководил музыкой, хором и еще сочинял стихи. Познакомившись со мной, он первым делом вежливо попросил:
– Очень прошу вас ни в коем случае не петь. Мне бы не хотелось испортить звучание хора.
Я не обиделась и охотно отказалась от пения. Ara, сначала о том, как мы ехали в лагерь. Отправлялись к морю из Катовиц. Мы трое в Люцининой квартире занимались укладкой своих рюкзаков. Делать это умела только Лилька, и она в считанные минуты управилась со своим, ведь ей часто приходилось с отцом и братом бродить по горам. Я особенно не трудилась над своим, что не поместилось, подбросила Люпине. Хуже всех пришлось Янке. Всклокоченная, взопревшая, два битых часа трудилась она над своим рюкзаком, наконец вроде бы удалось все в него затолкать, с трудом зашнуровала громадный тюк и свалилась на пол без сил, стирая пот со лба. И тут оказалось, что сидит на походных ботинках, которые забыла уложить...
Из Катовиц к морю отправились всей ватагой. В нашем распоряжении было несколько вагонов, явно недостаточно для такой банды, ехать же предстояло двадцать шесть часов. Но что для молодых эти мелкие неудобства? В тесноте, да не в обиде. Правда, подкачали запасы продовольствия, кончился наш сухой паек, есть хотелось по-страшному, и на какой-то станции мы отправились на поиски продовольствия. Мы – это нас трое и Збышек, Лилькин ухажер. Недалеко от вокзала в лавчонке оказались только черствые булки и скумбрия в томате. Пришлось покупать, что есть. В поезде выяснилось – нечем вскрывать консервные банки. О такой роскоши, как "финки", мы еще не слышали, вернее, слышали, но эти достижения цивилизации были пока редкостью. От голода мы совершенно озверели, опять же он благодетельно сказался на умственных способностях, так что мы довольно скоро справились с банками: открыли их с помощью ржавого гвоздя и перочинного ножа. И тут возникла новая проблема – нечем есть. Если у нас и были ложки-вилки, они лежали где-нибудь на дне рюкзака. И мы принялись извлекать из банок скумбрию в томате тем, что оказалось под рукой: пилкой для ногтей, обратной стороной зубной щетки, углом мыльницы и тем же перочинным ножом. Последним орудовал Збышек и вскоре уже стал выглядеть как вампир, истекая томатным соком и собственной кровью, что несомненно отбивало аппетит остальным. Выиграла Янка, загребая своей мыльницей несоразмерно большие порции деликатеса. Но все это пустяки, главное, по пути мы с голоду не померли.
И еще одно развлечение устроили по дороге, придумала его я. Был сезон клубники, я вспомнила, что маска из клубники очень благодетельно воздействует на кожу лица. Радостно хохоча, весь вагон принял участие в косметической процедуре. Немытую клубнику размазали по моему грязному, закопченному лицу. Эффект был потрясающим. Поезд отправился, маска засохла, не было воды смыть ее, и под конец пути я выглядела как больная черной оспой и к тому же тяжело раненная. Не скоро сошли с лица приобретенные этим путем прыщи и нагноения. Клубничная маска впоследствии аукнулась в романе "Все красное".
Прибыли наконец на место, стали разбивать лагерь, и тут я опозорила Люцину, не оправдав ее рекомендации. Оказалось, я лентяйка, бездельница и вообще кретинка. Опозоренная Люцина поносила меня на все корки, а я лишь сгорала от стыда. Дело в том, что у меня и в самом деле не было никакого опыта вбивать клинышки, натягивать веревки, устанавливать палатку, выбирать для нее место. В общем, полный нуль. Изо всех сил я старалась помочь тем, кто умеет это делать, но только мешала, вот и осталась глупо стоять в сторонке, словно графиня какая, у которой обе руки – левые. Не хватило ума куда-нибудь скрыться и не околачиваться на виду у всех, как бельмо на глазу.
Лагерей было два, мужской и женский. Их разделял лесной участок. Оба располагались на берегу моря, в Мельне. Палатки у нас были большие, на двенадцать человек. Сопровождала нас моя мать, которая вместе с Люциной снимала комнату в хате какого-то рыбака в Мельне, у самого шоссе, не очень далеко от лагеря. Поначалу она пыталась уговорить меня поселиться с ними, но мой протест по силе можно было сравнить разве что с циклоном, и она оставила меня в покое. А я осталась в лагере. Думаю, осталась бы и в клетке с голодными тиграми, лишь бы не жить с матерью и теткой.
Итак, лагерь благополучно разбили без меня, море было под носом, наконец можно не только искупаться, но и вымыться, что из-за косметической масочки было для меня особенно необходимо. Вдвоем с Янкой влезли мы в море, пытаясь как следует намылиться мылом, которое очень неохотно мылилось в соленой воде. Зато море было теплым, как суп, с небольшими волночками.
Скомпрометированная своим бездельем по приезде, я с шести часов на следующий день начала вкалывать. Растолкала девчонок и повела их на зарядку. Труднее всего было растолкать себя, поспать я всегда любила. Затем с трудом добудилась Янки, а остальные в нашей палатке встали добровольно. И вообще Янка доставляла мне больше всего хлопот. Сначала я с трудом поднимала ее с постели, для меня уже это было неплохой зарядкой, зато на зарядку потом она выходила уже совсем проснувшейся, и даже разминки не требовалось. Но тут Янка деморализовала всю мою команду, ибо энергичные движения руками, которых я добивалась, в ее исполнении напоминали вялое отмахивание от мух. Затем мы завтракали, приводили палатку в порядок и приступали к главному – занятиям художественной самодеятельностью. Люпину молодежь обожала, пан Здислав был восхитителен, все мы с энтузиазмом занимались танцами и пением. Поскольку лагерь с самого начала был нацелен на художественную самодеятельность, для поездки в него отбирались девочки и мальчики, отличавшиеся какими-либо талантами. Съехались со всей Силезии, из самых отдаленных городков и весей.
Танцевать я умела, прекрасно знала все фигуры польки, мазурки, краковяка и оберка, сказалось многолетнее общение с Люциной. Странно, как меня не заметил Сыгетинский? И тут надо отдать должное Янке, она целиком и полностью компенсировала на репетициях утренние упущения на зарядке. Она танцевала в первой паре, партнером ее был Збышек (тот самый вампир). Сколько мы с ним намучились! Народные танцы он отплясывал гениально, в первой паре был непревзойденным, но вот обучить его танцевать вальс, танго или хотя бы свинг оказалось совершенно невозможным. А ведь оберек тоже был на раз-два-три, но он выходил блестяще, вальс же никак не получался.
– Слушай! – измученными голосами объясняли мы парню. – Ведь это то же самое, только немного медленней!
Нет, не получалось, блестящий танцор превращался в форменного пня с парализованными нижними конечностями. Зато как он отплясывал мазурку! Фантастика! Ему бы только контуш и карабелю!
Вскоре после приезда вечером мы организовали на пляже первый костер. Сначала попели немного, потом послышались просьбы. "Франек, сыграй!" Девятнадцатилетний Франек, деревенский парень из силезской деревни, был главным аккордеонистом нашего лагеря. Играл он охотно. Вот и сейчас откликнулся:
– Что сыграть?
– "Венгерскую рапсодию", – закричало несколько голосов.
Я похолодела. При всей своей немузыкальности "Венгерскую рапсодию" Листа я знала и очень любила, умела оценить действительно хорошее исполнение, и мне совсем не хотелось услышать ее теперь в исполнении деревенского парня, к тому же на аккордеоне. Пусть бы играл себе народные песенки. Эх, испортит настроение... Хотелось встать и попросить сыграть что-нибудь другое, не выдержу, если при мне запорет любимое произведение.
Не решилась, осталась сидеть, а Франек заиграл. КАК заиграл! Я онемела от восторга, сыгранная им на аккордеоне рапсодия звучала так, словно ее исполнял симфонический оркестр. Уже через два года Франек играл в составе Большого оркестра Польского радио в Катовицах. Не помню фамилии Франека, не знаю, что с ним было потом, возможно, сейчас он играет где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке.
Пение у нас было поставлено превосходно, пан Здислав оказался специалистом своего дела. Уже через неделю мы начали давать бесплатные концерты, на которые сходилось окрестное население. И отдыхающие из близлежащих деревень и курортов. Мы не ограничились танцами и пением, энергии в нас было хоть отбавляй. Решили давать представления. Тут уж первую скрипку играла я, потому что мне поручили текст от автора. Столько раз я произносила рифмованный текст, что до сих пор помню отрывки этого шедевра.
Я выходила на просцениум, становилась лицом к публике, к сцене задом и с выражением начинала декламировать. За моей спиной разворачивалось действие, пантомима, актеры не произносили ни слова, все их действия комментировала я. Итак, я выходила и начинала;
Высоко в горах над кручей
Замок высился могучий
На вершине скал.
В сей обители дворянской
Жил спесивый гранд испанский,
Много ел и спал.
Ага, и пил.
А у гранда была дочь,
Что росла и день и ночь,
Все росла, росла, росла,
Подросла и расцвела.
Дальше немного форма подзабылась, но содержание я помню. В один прекрасный день, в отсутствие гранда в замок прибыл некий молодой человек. Естественно, молодые люди так друг друга полюбили, что о гранде позабыли, но тот напомнил о себе. Застав нахального молодого человека на месте преступления, он вскричал:
Берегись, пришелец дерзкий!
И за свой поступок мерзкий
Кровью ты ответишь мне!
Начался поединок между грандом и молодым дворянином.
Вдруг ужасный крик –
Дева пала вмиг!
Что же произошло? Сражаясь друг с другом, рыцари допустили неосторожность.
А как шпагами взмахнули –
Деву бедную проткнули,
Нанеся удары смело
Сквозь ее младое тело.
Так погибли все трое. Эпилог заканчивался сообщением, что до сего дня над руинами старинного замка кружат три привидения.
Редко мне случалось так смеяться, как во время этого представления. И не только мне. Величайшим своим достижением мы сочли конфуз, приключившийся на нашем представлении с одним взрослым парнем. Завывая от смеха и сгорая от стыда, он бросился в прибрежные заросли, а за ним тянулась мокрая дорожка. Никто не смеялся потом над парнем, никто злого слова ему не сказал, напротив, мы сочли это адекватной оценкой нашего гениального спектакля.
Гранда играл низкорослый паренек, со всех сторон обложенный подушками, а молодого человека – высокий тощий парень с торчащими коленками и локтями, чем-то напоминавший мне Раздрыгу из Лонска. У парня были огромные, совершенно круглые глаза и потрясающие способности комика. Из-за него я чуть было не сорвала представление.
Стою я, значит, лицом к зрительному залу на краешке сцены и декламирую свой текст. О том же, что происходит на сцене, узнаю по звукам. Гранд сопит и шваркает троном, дочь растет, вздыхая и охая (изображалось это следующим образом: она сначала сидит на корточках посередине сцены за занавеской, которую растягивают перед ней две девушки, и постепенно поднимается, высовываясь над занавеской, потом взбирается на табуретку, достигая почти двухметрового роста), молодой человек прибывает, топая и бренча, поднимает шум; гранд застает преступную пару, впадает в ярость и жестами вызывает дерзкого на поединок, после чего раздается жуткий звон холодного оружия из дерева.
Итак, после моих слов: "Берегись, пришелец дерзкий" и т. д. я ожидала звона клинков, а у меня за спиной царила мертвая тишина. Зато в "зрительном зале" начал постепенно нарастать какой-то глухой шум. Прежде чем зрители принялись выть и стонать от смеха, я обернулась и узрела сцену, которую трудно описать.
Костлявый претендент на руку грандувны, с глазами как два черных блюдца, трясясь от страха на полусогнутых тощих ножках, громко лязгая зубами, медленно описывал по сцене круг, а впавший в ярость гранд с выражением величайшего презрения на лице колол его своим деревянным клинком в оттопыренную часть тела.
К счастью, зрители уже валились от смеха со скамеек, что дало мне время, отсмеявшись, взять себя в руки и благополучно дочитать текст. Грандувна слетела с табуретки, битва закончилась, на три неподвижных тела набросили покрывала, и, путаясь в них, три героя, уже в виде призраков, покинули сцену.
Не стану описывать других постановок, но уверяю, они были не хуже, причем героинь и всяких королевских дочек обычно играла некая Эва, совершенно очаровательная пятнадцатилетняя идиотка, природная глупость которой никак не сказывалась на исполняемых ею образах. Красавцев королевичей играл Збышек. Однажды он даже раздобыл белого коня, на котором прибывал в королевский замок. Взял покрашенный в белый цвет железный шест и привязал к нему свой башмак. Развернувшись на сцене, он так заехал своей конягой мне по ноге, что я неделю хромала.