Беременность и роды моей матери стали катаклизмами, которые спустя годы с ужасом вспоминались домашними. Этот тяжелый период мать провела под крылышками бабушки в Варшаве, что было не очень умно, потому что у бабушки были свои принципы воспитания детей, от чего я много настрадалась в детстве. И к тому же бабушка любила эксперименты. Она никак не могла поверить, что ее дочь так тяжело переносит беременность, что любой запах вызывает тошноту и рвоту. Была уверена, что дочь притворяется, что нормальные женщины не испытывают такого, и как-то специально, чтобы доказать свою правоту, неожиданно поднесла к носу дочери разрезанную луковицу. Того, что произошло, никто не в силах описать. Дочь чуть не отдала Богу душу, от рвоты ее выворачивало наизнанку целый день, а бабушка заливалась слезами, глядя на страдания дочери, и рвала волосы на голове, боясь оставить дочь одну, чтобы вызвать врача. Больше она таких опытов не ставила.
Питалась мать во время беременности только колбасой и леденцами, и это наверняка было правдой, ибо в последующие пятьдесят лет все родные с ужасом вспоминали данный факт. Запаха всех остальных продуктов мать не могла выносить. Впрочем, цветов тоже, запах роз вызывал реакцию, как и запах лука. В общем, за этот интересный период мать довела до белого каления обеих сестер, и те уже не очень деликатно пытались уговорить ее вернуться к мужу. Как бы не так, наоборот, муж приехал в Варшаву, и мать оставалась в родительском доме до самых родов.
Наконец она родила этого окаянного ребенка. Рожала в больнице на Каровой. Роды продолжались трое суток, и в этом состоит моя первая претензия к матери. Сколько я напереживалась в раннем детстве из-за того, что чуть не свела мать в могилу своим появлением на свет! Только повзрослев, поняла, что не так уж я виновата. Мать сама изо всех сил затягивала роды, мужественно перенося схватки, не издав стона и не помогая ребенку появиться на свет. Просто чудо, что ребенок вообще родился живой и здоровый и тут же исправил ошибку своей матери, подняв такой крик, что эхо понеслось над Вислой.
У своих родных я вызывала самые противоречивые чувства. Моя мать желала дочку, только дочку, а я подозреваю, что должна была родиться мальчиком и только непреклонное желание матери превратило меня в девочку. Бабушка, напротив, не дождавшись сына, очень хотела внука. Отцу было все равно. Обе тетки мечтали поскорее избавиться от матери и ребенка, какого бы пола он ни был.
Люцина откровенно брезговала мною и не скрывала этого. Я ей была противна, она боялась даже ненароком прикоснуться к такой гадости.
Недели через две мать вышла из больницы и со мной поселилась у бабушки, пока не намереваясь возвращаться к себе в Груец. В один прекрасный солнечный полдень мы с матерью были в доме одни, мать отдыхала после пережитого стресса, лежа в кровати, я лежала на соседней кушетке, как положено, поперек постели, чтобы не упасть, головкой к стене. Внезапно в дверях появилась возвратившаяся с работы Люцина. Не снимая пальто, не говоря ни слова, быстрым решительным шагом направилась она прямо к младенцу и, к изумлению матери, также молча и решительно схватила этого младенца на руки.
Моя мать смертельно перепугалась.
– Ты что де... – начала она и не успела докончить.
Висевший над моей кушеткой огромный портрет дедушки в тяжелой дубовой раме вдруг покосился и стремительно съехал по стене, врезавшись углом в то место на кушетке, где мгновение назад покоилась головка ребенка.
– Ах, ах! – возопила мать. – Воды мне, воды!
И потеряла сознание. А Люцина, хлопая глазами, стояла посередине комнаты с младенцем на руках и никак не могла понять, откуда в ее руках взялась эта пакость.
– Возьмите от меня это свинство! – сказала она бабушке, которая примчалась, услышав крик старшей дочери.
Позже в ответ на все расспросы Люцина утверждала, что ничего не понимает, она не осознавала, что делает, ею руководила какая-то таинственная сила. Это был первый случай телепатии, с которым мне довелось столкнуться в своей жизни.
Мать привели в чувство, но еще долго не могло прийти в себя потрясенное семейство.
Только благодаря дедушкиному портрету мое появление на свет сопровождалось хоть какой-то сенсацией. Пришлось ему одному заменить громы и молнии, землетрясения и прочие неординарные явления, ибо природа как-то не отреагировала на мое рождение.
( Аарон – первое, что я помню... )
Аарон – первое, что я помню. Нет, это не имя знакомого иудейского вероисповедания, а название цветка. Так он и назывался, с двумя "а". Естественно, нижеследующую историю я знаю по рассказам взрослых, но клянусь, очень хорошо помню волнующие меня в тот момент чувства, а о них никто не мог мне рассказать.
В доме происходила генеральная уборка, и было это уже поздней весной, так что, вероятно, не по случаю праздника, а просто в связи с приездом бабушки. Как всегда бывает во время генеральных уборок, в доме царили Содом и Гоморра, меня кто-то держал на руках, кажется очередная прислуга, на сей раз взрослая женщина, не девчонка. Я по своему обыкновению орала благим матом, и, чтобы меня успокоить, служанка сунула мне в руку листик, сорвав его с комнатного цветка. Ясное дело, я его сейчас же засунула в рот и вот тут-то показала, на что я способна. Разинув рот, я вопила как корабельная сирена, как три корабельные сирены, а может, и четыре. И вопила, и металась в руках женщины, а вокруг меня металась родня, пытаясь как-то утихомирить это вопящее безобразие Так вот, именно этот момент я прекрасно помню Рот мне жгло огнем, и я добивалась молока. Дайте же, наконец, молока! И орала я не столько от боли, сколько от бессильной ярости. Вон сколько этих глупых взрослых вокруг меня, бегают, бестолково мечутся, и никто не догадается дать ребенку молочка!
Наконец кто-то догадался, ведь молоко и грудной младенец – эти два понятия связаны друг с другом. Я успокоилась. Об остальном знаю по рассказам.
Утихомирив младенца, родные принялись гадать, что же такое приключилось со мной. Кто-то высказал предположение, что причиной явился тот самый кусочек домашнего цветка. Бабушка, любительница экспериментов, откусила кусочек – и у нее слезы покатились от боли. Разинув рот и высунув язык, она пыталась уменьшить ужасное жжение.
– Э там, пани прикидывается, – не поверила служанка и тоже откусила.
И вот уже обе они стояли друг против друга, высунув языки и тяжело дыша. Моя мать поверила им на слово и кусать не стала.
После этого несчастный аарон выбросили на помойку, не подумав о последствиях. А цветком стали играть соседские дети. Никто из них, правда, в рот растения не брал, но руки их покрылись волдырями и крапивницей.
На голову я падала три раза.
Первый раз это было в тот день, когда приехавшая к нам Тереса (ей было лет двадцать тогда) готовила обед, а я орала без всякой видимой причины. Вообще-то я была очень оручим ребенком. Теперь понимаю, причина была уважительной. Меня слишком кутали, вечно мне было жарко, и я протестовала единственным доступным мне способом. Орала я, значит, а Тереса решила меня воспитывать и не реагировала. И я как-то свалилась вниз головой в узкую щель между моей кушеткой и столом, в такую узкую, что до конца не провалилась, а застряла в ней, дрыгая ногами. За эти дрыгающие ноги меня и извлекли. Второй раз я съехала с пяти каменных ступенек нашего дома, тоже вниз головой. Третий раз я грохнулась лбом о печку моей бабушки. Значит, это было в ее в доме. Печь у нее занимала полкухни, высокая, на широком подпечке, облицованном изразцами. Я самостоятельно взобралась на столик, стоящий рядом с печью, столик пошатнулся, и я слетела вниз, врубившись лбом в край подпечка. На лбу осталось углубление, которое при большом желании можно было разглядеть много лет спустя. Родные считают, что эти три случая обусловили мое умственное развитие.
О моих ранних детских годах мне рассказывали в основном тетки, сохранив в памяти много забавных историй. Да и то сказать: долгое время я была единственным ребенком, их внимание было безраздельно отдано мне, я была их игрушкой и развлечением, о ком же еще рассказывать? Тем более что характер мой проявился довольно рано.
Своего первого посещения зоопарка я не помню, мне о нем рассказали. Мы с теткой обошли всех животных, пришли домой, и кто-то поинтересовался:
– И что же ты видела в зоопарке? Расскажи. Я хорошенько подумала и ответила:
– Пиявки.
Наверняка в возрасте двух лет я не пыталась остроумничать, сказала правду. Наверняка пиявки действительно были в зоопарке, хотя позже что-то никогда не попадались мне на глаза.
Дух противоречия родился вместе со мною. Моя мать часто с грустью вспоминала о тех дипломатических ухищрениях, к которым ей приходилось прибегать, имея дело со строптивой дочерью. Отправляясь со мной гулять, она стала направляться в сторону, противоположную той, куда следовало. Ребенок не подвел ни разу. На улице тут же поднимался рев, ребенок требовал остановить коляску, вылезал из нее и энергично топал в обратную сторону.
– Я не спорила с Дзидзей, – меланхолично рассказывала мать. – Очень хорошо, мне нужно было как раз в ту сторону, я разворачивала коляску и шла следом за ней. И обе были довольны.
Сказки мне обычно рассказывал дедушка. Как-то раз я пристала к нему с обычной просьбой, а дедушке то ли спать хотелось, то ли просто устал, но он что-то перепутал в сказке, которую я, разумеется, давно знала наизусть. Это возмутило меня, и я укоризненно заметила:
– Дедуля, ты что, с елки сорвался или через мост перепрыгнул?
Дедушка тут же проснулся, а я так и не знаю, откуда у меня взялось это выражение, сама выдумала или от кого-то услышала. Во всяком случае мой иронический вопрос "С елки или через мост?" прочно прижился у нас в семье.
А дальше начинаются уже мои собственные воспоминания. Вот я в нашей новой квартире, качаюсь на качелях. Качели повесили на крюках, вбитых во фрамугу двери между спальней и так называемой столовой, я потихоньку раскачиваюсь, а сама выворачиваю голову, чтобы полюбоваться в спальне на мать, стоящую перед зеркалом в бальном платье. Платье до полу, переливающееся, в серые, голубые, розовые цветы, по талии перевязано голубым атласным шарфом. Мать представлялась мне восхитительной, а если учесть, что она была очень красива, так оно и было на самом деле.
Помню также игру в карты. Кстати, играть в карты я научилась раньше, чем как следует говорить. Вернее, я еще говорить-то толком не умела, а в карты уже играла. Правда, игры подбирали по способностям малого ребенка. В войну, например. Играют двое, одновременно открывают свои карты, выигрывает сильнейшая. Какая сильнее, я всегда знала. Или в цыгана. Тут, наоборот, карты выкладываются закрытыми и хозяин сам называет свою карту, преимущественно обманывая. Партнер имеет право открыть карту, чтобы проверить, но, если он это сделает тогда, когда хозяин карты случайно сказал правду, теряет карту. Других игр я не помню, а эта, в цыгана, безусловно подготовила меня к игре в покер.
Обычно в карты играли в кухне моей бабушки, за большим столом, покрытым клеенкой. Я сидела по-турецки на этом столе, игроками были какие-то родственники, всевозможные бабушкины племянники и племянницы, которых потом я никогда не встречала.
Очень хорошо запомнились мне похороны Пилсудского, я не вру, хотя в это и трудно поверить. Улицы Варшавы были забиты толпами, бабушка наняла извозчика, чтобы поехать и посмотреть на траурную процессию, и извозчик застрял в толпе. А может, остановился нарочно в заранее намеченном месте? В пролетке вместе с нами была еще какая-то незнакомая мне женщина, не родственница, и больше всего запомнились мне ее красные туфли на французском каблуке, потому что она торчала у меня под носом, на козлах, вставала на цыпочки, пытаясь что-то разглядеть, и на козлах умещались только эти цыпочки, каблуки свисали самым опасным образом. Бабушка то и дело хватала ее за край платья:
– Что пани делает, пани упадет!
А женщина не обращала на нее внимания, я же почему-то была уверена, что не упадет. Странная штука память. Было мне тогда три годика, а из всех похорон я запомнила только эти красные туфли на каблуках. И чувство зависти – и к туфлям, и к месту на козлах.
Ходить и говорить я научилась довольно рано. До сих пор удивляюсь, что при таком дурацком воспитании выросла нормальным ребенком, а не умственно отсталым. И читать научилась в очень раннем возрасте, а потому, что наконец потеряла терпение. С малолетства я мучила окружающих требованием прочитать мне сказку о Железном Волке. Сказку эту и я, и мои несчастные родичи уже знали наизусть, надоела она им до чертиков, а я все приставала, чтобы прочитали. Когда выведенная из терпения какая-нибудь тетка начинала торопливо рассказывать мне любимое произведение и, пытаясь поскорей добраться до конца, пропускала какие-то фрагменты, я безжалостно останавливала ее, поднимала крик, цитировала пропущенный фрагмент и требовала непременно начать все "с конца". Путала я тогда понятия "начало" и "конец", как мне ни втолковывали разницу. Как-то не нравилось мне это "с начала", уж не знаю почему, с ним примирилась я только в зрелом возрасте, да и то не до конца.
Не вызывает сомнения тот факт, что именно Железный Волк научил меня читать, и, самостоятельно прочтя его, я уже больше не брала в руки этой книжки. Не имею понятия, о чем сказка, помню лишь, что в ней фигурировала кочерга.
Моим любимым чтением стали прежде всего сказки – Андерсен, братья Гримм и пр. Воспитанная на всевозможных спящих красавицах, Золушках и Белоснежках, я отождествляла себя с этими сказочными красавицами: золотые волосы, косы до полу, сверкающие короны, роскошные одеяния. И вот как-то раз взглянула на свое отражение в зеркале. Нет, не первый раз я гляделась в зеркало, у нас много их было в квартире, но тут что-то заставило меня вглядеться повнимательнее в девочку, с ног до головы отразившуюся в огромном от пола до потолка зеркале. Очень хорошо запомнился мне этот момент. Вот когда в человеке зарождаются комплексы.
"Так это я так выгляжу?" – удивилась я и очень разочаровалась. Короткие, гладко причесанные волосики, лицо обыкновенное, никаких золотых кудрей, никаких корон. Долго рассматривала я себя, но как-то легко примирилась с действительностью и комплекс неполноценности во мне не развился.
Родных я приводила в отчаяние тем, что в детстве плохо ела. Капризное, избалованное дитя, которого всегда приходилось уговаривать съесть ложечку-другую, кого угодно могло вывести из терпения, и я еще долго переживала потом этот факт, сочувствуя родным, пока на примере собственных детей не поняла, что не так уж я была виновата. Если меня кормили так, как пытались потом кормить моих сыновей, то ничего удивительного нет в моем нежелании есть. Неправда, что я ничего не любила, что у меня никогда не было аппетита, просто у меня не было времени проголодаться и нагулять аппетит. В меня еду заталкивали беспорядочно, в любое время дня и ночи, и потребовался бы желудок как у страуса, чтобы все это переварить. Кормили меня мать, бабушка, прислуга и тетки, каждая независимо друг от друга и по собственному усмотрению. Неудивительно, что при виде очередного блюда я поднимала крик и отмахивалась обеими руками.
Моя свекровь, женщина с характером, когда-то поставила такой эксперимент. Как-то ее сын, а мой будущий муж, заявил за обедом, что не любит суп из цветной капусты и не будет его есть. Свекровь невозмутимо ответила, что человек сам решает, есть ему или нет, а если не ест – значит, не голоден. Другого же у нее ничего нет. Сын надулся и голодным продержался до ужина На ужин ему предложили тот же самый супчик из цветной капусты. Нет, он его не любит и есть не будет. Вольному воля. На следующее утро свекровь специально сварила свежий суп из цветной капусты и подала его на завтрак. Молодой прожорливый парень перестал капризничать и слопал супчик так, что за ушами трещало. С тех пор он навсегда полюбил суп из цветной капусты.
Со мной этот педагогический номер не прошел. Врач, к которому меня отвели, посоветовал родным оставить меня в покое и силой ничего ребенку не пихать. Когда через неделю снова меня привели и врач увидел перед собой сущий скелет, он в панике вскричал: "Кормить интенсивно!"
Меня принялись кормить интенсивно, и что-то со мной произошло: желудок отказался переваривать что бы то ни было, все съеденное из меня тут же извергалось в глобальном поносе. Родители мои были не бедными людьми, показывали меня разным врачам, те велели кормить тертыми яблоками. Ну хорошо, тертые яблоки я ела, тертые яблоки из меня тут же выходили. От слабости я уже и двигаться не могла. Отчаявшаяся бабушка решила меня все-таки вывести на прогулку, меня на руках снесли с лестницы, посадили на извозчика. На улице я увидела бананы и попросила их. Мне? Бананы? При таком поносе? Бананы я всегда любила, уперлась – хочу бананы. Бабушка перекрестилась – была не была – и купила мне полтора килограмма бананов. Кажется, за прогулку я все их умяла, и понос прекратился, как отрезало. Домой я вернулась уже здоровой. Врач потом удивлялся.
– Бананы... – рассуждал он. – Вообще-то бананы тоже хороши в таких случаях, но откуда мне было знать, что она любит бананы?
Бананы произвели решительный перелом в моей болезни, и вскоре я стала выглядеть как пончик в масле, что документально подтверждает сохранившаяся фотография.
Так до войны я и росла на бананах, и банановая диета оказала потрясающее воздействие на укрепление моего организма. Благодаря ей я смогла много чего вынести в жизни...
А теперь от экзотических бананов перейду к отечественным яблокам. Их я тоже всегда любила. Как-то отец получил в подарок от знакомого владельца сада два ящика яблок, как сейчас помню, это были малиновка и коштель. Читая, я любила грызть яблоки, вот и ела без ограничения, усеяв огрызками весь дом. Через недельку отец вспомнил о яблоках и попросил мать принести из подвала несколько штук, а та ответила, что яблоки уже все вышли. Он не поверил, спустился в подвал, желая убедиться в этом лично. Действительно, ни одного не осталось. За неделю я слопала пятьдесят килограммов.
Я часто слышала, как от детей на ключ запирали буфеты и кладовые. У нас так не было заведено. После того как несколько первых лет жизни я вообще ничего не ела, никому и в голову не приходило отказывать мне в какой-то еде, я могла, при желании, сожрать все запасы продовольствия в доме, и это вызвало бы только крики восторга. Единственное ограничение в еде заключалось в том, что меня старались приучить питаться рационально, то есть сладкое на десерт, а не наоборот.
У нас в деревне Щенсна в двух с половиной километрах от Груйца был садовый участок, который отец приобрел для матери, желающей развести собственный сад. Это было как раз перед войной. Мать разбила сад, деревья как-то очень быстро стали приносить плоды, а местное население их еще быстрее обрывало. Окрестные крестьяне посылали на это дело младшее поколение. Мне очень обидным казалось, что местная детвора оборвет мою любимую грушу, и я поспешила сделать это сама, не дав созреть плодам. Таких болей в желудке я не испытывала никогда раньше и никогда позже.