Все это примитивно, беспомощно, не нужно! И теперь сижу над экземпляром, и рука не поднимается. Не вписывать нельзя - идти на войну - значит сорвать всю работу, вызвать кутерьму форменную, самой же пьесе повредить, а вписывать зеленые заплаты в черные фрачные штаны!.. Черт знает, что делать!
Что это такое, дорогие граждане? [2; 530–531]
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1935>
20 марта.
Все это время прошло - у Станиславского с разбором "Мольера". М.А. измучен.
Станиславский хочет исключить лучшие места: стихотворение, сцену дуэли и т. д. У актеров не удается, а он говорит - давайте исключим.
М.А. говорит:
- Я не доказываю, что пьеса хорошая, может быть, она плохая. Но зачем же ее брали? Чтобы потом калечить по-своему?
Вчера у нас были Оля с Калужским. М.А. рассказывал нам, как все это происходит в Леонтьевском.
Семнадцатый век старик называет "средним веком", его же - "восемнадцатым". Пересыпает свои речи длинными анекдотами и отступлениями, что-то рассказывает про Стаховича, про французских актеров, доказывает, что люди со шпагами не могут появиться на сцене, то есть нападает на все то, на чем пьеса держится.
Портя какое-нибудь место, уговаривает М.А. "полюбить эти искажения".
А сегодня вздумал пугать М. А французским послом:
- А что вы сделаете, если посол возьмет и уедет со второго акта? <…>
М.А. говорит:
- Представь себе, что на твоих глазах Сергею начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна… <…>
1 апреля.
Вчера М.А. пригласили в партком, там было обсуждение "Мольера". Мамошин говорил, что надо разобраться, что это за пьеса и почему она так долго не выходит. А также о том, что "мы должны помочь талантливому драматургу Михаилу Афанасьевичу Булгакову делать шаги".
О пьесе говорил: "Она написана неплохо".
Заседание было длинное, сперва с исполнителями, потом их удалили. <…>
5 апреля.
<…> Кто-то рассказал М.А. (он сам не видел), что в Театре вывешена резолюция парткома, в которой сказано что-то вроде того, что "пьесе грозила опасность превратиться в личную драму Мольера, но ввиду того, что К.С. хочет расширить ее, - ее следует выпустить". <…>
7 апреля
<…> М.А. приходит с репетиций у К.С. измученный. К.С. занимается с актерами педагогическими этюдами. М.А. взбешен - никакой системы нет и не может быть. Нельзя заставить плохого актера играть хорошо.
Потом развлекает себя и меня показом, как играет Коренева Мадлену. Надевает мою ночную рубашку, становится на колени и бьет лбом о пол (сцена в соборе) [7; 88–91].
Виталий Яковлевич Виленкин:
Читая записи нескольких репетиций и бесед с ними Станиславского по "Мольеру", состоявшихся в марте–апреле 1935 года, нетрудно понять, почему это было неизбежно. Создается впечатление, что Константин Сергеевич не то не полюбил, не то разлюбил пьесу Булгакова; пытался репетировать с актерами какую-то другую, свою, воображаемую пьесу о "гениальном Мольере" и его борьбе с королем и церковью, пьесу, скорее всего, историко-биографического характера. Поэтому его сплошь да рядом не устраивало то, что было написано Булгаковым, и он требовал от него (на пятом году работы над спектаклем!) бесконечных переделок и дописок. Увлекаясь репетированием отдельных сцен, кусков и кусочков действия, он упорно добивался от актеров своих знаменитых "маленьких правд", долженствующих слиться в единую непреложную правду "живого человека на сцене", но на его репетициях "Мольера" этого решающего перехода так и не происходило. Оттого-то эти репетиции постоянно переходили в упражнения по "методу физических действий", которым в это время Константин Сергеевич горел, утверждению которого он себя посвятил безраздельно, - он сам говорил, что это ему теперь гораздо важнее любой постановки в театре. Для "Мольера" он, в сущности, только урывал время, хотя иной раз и увлекался ходом репетиций. В такие моменты мелькали искры чудесных режиссерских находок и подсказов актерам, это видно даже из сухих протокольных записей. Беда была в том, что репетиция в Леонтьевском все чаще превращалась в упражнения и беседу. А для бесед, как казалось, было уже поздно. Отчаяние автора дошло до предела, когда ему было предложено включить в сцену Арманды и Муаррона не больше и не меньше как репетицию "какой-нибудь маленькой, короткой пьески" Мольера, а потом еще и переписать заново всю сцену тайного заседания "кабалы". Тут он взорвался и послал Станиславскому письмо с отказом от каких бы то ни было дальнейших переделок пьесы и с просьбой вернуть ее ему, если в своем настоящем виде она театру не подходит. Письмо это, как говорили в театре, глубоко оскорбило Станиславского, и вскоре он отошел от этого спектакля уже бесповоротно [5; 288–290].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1936>
6 февраля.
Вчера, после многочисленных мучений, была первая генеральная "Мольера", черновая. Без начальства. Я видела только Аркадьева, секретаря ВЦИК Акулова да этого мерзавца Литовского.
Это не тот спектакль, о котором мечталось. Но великолепны: Болдуман - Людовик и Бутон - Яншин. Очень плохи - Коренева (Мадлена - совершенно фальшивые интонации), Подгорный - Одноглазый и Герасимов - "Регистр" (Лагранж).
Вильямс сделал прекрасное оформление, публика аплодировала декорациям. Когда Ларин (Шарлатан) кончил играть на клавесине, прокатился первый аплодисмент по залу. Аплодировали реплике короля: "Посадите, если вам не трудно, на три месяца в тюрьму отца Варфоломея…"
Аплодировали после каждой картины. Шумный успех после конца. М.А. извлекли из вестибюля (он уже уходил) и вытащили на сцену.
Выходил кланяться и Немирович - страшно довольный [7; 111–112].
Виталий Яковлевич Виленкин:
Тем не менее работа над "Мольером" была наконец закончена, и спектакль, который Горчаков выпускал теперь уже под руководством Немировича-Данченко, был показан зрителю: в феврале 1936 года состоялось шесть открытых генеральных, а затем семь спектаклей, которые прошли с большим успехом. Большинство в театре считало, что спектакль, несмотря ни на что, получился значительный, хотя он и ниже пьесы, не охватывает ее глубин [5; 290–291].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1936>
11 февраля.
Сегодня был первый, закрытый, спектакль "Мольера" - для пролетарского студенчества. Перед спектаклем Немирович произносил какую-то речь - я не слышала, пришла позже. М.А. сказал - "ненужная, нелепая речь".
После конца, кажется, двадцать один занавес. Вызывали автора, М.А. выходил. Ко мне подошел какой-то человек и сказал: "Я узнал случайно, что вы - жена Булгакова. Разрешите мне поцеловать вашу руку и сказать, что мы, студенты, бесконечно счастливы, что опять произведение Булгакова на сцене. Мы его любим и ценим необыкновенно. Просто скажите ему, что это зритель просил передать". <…>
Сегодня в "Советском искусстве" статья Литовского о "Мольере". Злобой дышит.
Сегодня смотрел "Мольера" секретарь Сталина Поскребышев. Оля, со слов директора, сказала, что ему очень понравился спектакль и что он говорил: "Надо непременно, чтобы И. В. посмотрел". <…>
16 февраля.
Итак, премьера "Мольера" прошла. Сколько лет мы ее ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными людьми. <…>
В антракте дирекция пригласила пить чай, там были все сливки, исключая, конечно, правительственных.
Успех громадный. Занавес давали, по счету за кулисами, двадцать два раза. Очень вызывали автора. <…>
17 февраля.
В подвале "Вечерки" ругательная рецензия некоего Рокотова - в адрес М.А. <…>
Короткая неодобрительная статья в газете "За индустриализацию".
Вечером - второй спектакль "Мольера" (я не пошла) - восемнадцать занавесов. <…>
24 февраля.
Дневной спектакль "Мольера". Мы с М.А. поехали к концу спектакля.
В мхатовской газете "Горьковец" отрицательные отзывы о "Мольере" Афиногенова, Всеволода Иванова, Олеши и Грибкова, который пишет, что пьеса "лишняя на советской сцене".
Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленное количество занавесов [7; 112–115].
Виталий Яковлевич Виленкин:
Зрительский интерес к спектаклю был огромный. И вдруг, как снег на голову, - невероятно резкая критическая статья о пьесе в "Правде", со зловещим по тем временам отсутствием подписи, под заголовком: "Внешний блеск и фальшивое содержание". И тут же, чуть ли не на другой день, - решение дирекции театра снять "Мольера" с репертуара.
Даже Немирович-Данченко узнал об этом как об уже совершившемся событии. Такая торопливость многим показалась непонятной. Булгаков никогда не мог простить МХАТу, что он не встал на его защиту [5; 291–292].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1936>
9 марта.
В "Правде" статья "Внешний блеск и фальшивое содержание", без подписи.
Когда прочитали, М.А. сказал: "Конец "Мольеру", конец "Ивану Васильевичу"".
Днем пошли во МХАТ - "Мольера" сняли, завтра не пойдет. <…>
10 марта.
В "Литературной газете" статья Алперса. Ляганье. Теперь выясняется, что уже с первых чисел марта поползли слухи, что "Мольера" снимут.
Явно снимают и "Ивана Васильевича".
11 марта.
Горчаков звал на сегодняшнюю репетицию "Ивана Васильевича". Зачем себя мучить?
Театр мечется, боится ставить. Спектакль был уже объявлен на афише, и, кажется, даже билеты продавались.
В "Советском искусстве" сегодня "Мольер" назван убогой и лживой пьесой.
Как жить? Как дальше работать М. А.? [7; 116–117]
Владимир Яковлевич Лакшин. Со слов Е. С. Булгаковой:
В начале марта 1936 года на последней странице "Правды" появилось извещение, что проводится открытый конкурс на учебник по русской истории для средней школы. Е.С. застала Булгакова за тщательным изучением этого объявления. "Зачем тебе это?" - спросила Е.С. "Так, может быть, пригодится". А 9 марта появилась статья о постановке "Мольера": "Внешний блеск и фальшивое содержание". Булгаков вошел в комнату Е.С. с газетой: "Ты понимаешь, что это значит? Это конец". В самом деле, "Мольера" тут же сняли, сняли и комедию "Иван Васильевич", готовившуюся в Театре сатиры, а уж и афиши были расклеены на тумбах. Булгаков сказал: "Едем на Кузнецкий" - и целое утро ходил по магазинам, покупал исторические книги, курс Ключевского, карты и атласы. Дома застелил все полы картами и начал писать учебник по истории для 4-го класса. Он кончил бы его, если бы не начавшиеся к лету сильные головные боли: они погнали его отдыхать - в Синоп [5; 417–418].
Спор о Пушкине
Сергей Александрович Ермолинский:
Однажды, понизив голос до шепота, он сообщил:
- Пишу пьесу о Пушкине. Об этом никому. Пьесу о Пушкине, но в ней не будет Пушкина. Понимаешь? Величайшая тайна! [5; 469]
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1934>
18 октября.
Днем были у В. В. Вересаева. М.А. пошел туда с предложением писать вместе с В.В. пьесу о Пушкине, то есть чтобы В.В. подбирал материал, а М.А. писал.
Мария Гермогеновна встретила это сразу восторженно. Старик был очень тронут, несколько раз пробежался по своему уютному кабинету, потом обнял М.А.
В.В. зажегся, начал говорить о Пушкине, о двойственности его, о том, что Наталья Николаевна была вовсе не пустышка, а несчастная женщина. Сначала В.В. был ошеломлен - что М.А. решил пьесу писать без Пушкина (иначе будет вульгарной) - но, подумав, согласился [7; 76].
Сергей Александрович Ермолинский:
Он начал встречаться с В. В. Вересаевым и договорился с ним о совместной работе. Вересаев, выпустивший очень читаемую тогда книгу "Пушкин в жизни", должен был подготовить материал к пьесе. Вряд ли Булгаков нуждался в соавторстве, но он посчитал себя душевно обязанным пойти на это. В начале 1931 года, когда он оказался в положении "безработного литератора", к нему приехал В. В. Вересаев. Они были знакомы, переписывались, но встречались редко, поэтому визит его был неожидан. В очень вежливой форме Викентий Викентьевич предложил Булгакову взаймы пять тысяч, тут же попросив его не отказываться и не говорить ненужных благодарностей. "Не сомневаюсь, Михаил Афанасьевич, - сказал он, - что дела ваши вскоре поправятся. А сейчас долгом своим считаю помочь, ибо писатель обязан помогать писателю в беде". Отнюдь не склонный к расточительству и более чем аккуратный в делах денежных, Вересаев высказался в такой безукоризненной, даже несколько старомодной форме, что Булгаков принял у него деньги. Вскоре долг был возвращен, но поступок Вересаева навсегда остался в памяти. Так возникло это "соавторство", на которое Вересаев согласился с заметным удовольствием. Договор на написание пьесы о Пушкине они совместно подписали с Театром им. Вахтангова [5; 469–470].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1934>
18 декабря.
У Вересаева. М.А. рассказывал свой план пьесы. Больше всего запомнилось: Наталья, ночью, облитая светом с улицы. Улыбается, вспоминает. И там же - тайный приход Дантеса. Обед у Салтыкова. В конце - приход Данзаса с известием о ранении Пушкина [7; 83].
Сергей Александрович Ермолинский:
Всю работу в дальнейшем Булгаков вел один, Вересаев ограничивался советами, и чем дальше писалась пьеса, тем больше становилась она для Булгакова кровно своей [7; 470].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1935>
12 февраля.
Днем ходили с М.А. на лыжах, по Москве-реке. Вечером - к Вересаевым.
М.А. читал четвертую, пятую, шестую, седьмую и восьмую картины. Старику больше всего понравилась четвертая картина - в жандармском отделении.
Вообще они все время говорят, что пьеса будет замечательная, несмотря на то, что после читки яростно критиковали некоторые места. Старик не принимает выстрела Дантеса в картину.
А Мария Гермогеновна оспаривает трактовку Натальи. Но она неправа, это признал и В.В. <…>
18 февраля.
Вечером были у Вересаевых. Там были пушкинисты: Цявловский с женой, Чулков, Неведомский, Верховский, кроме того - Тренев, Русланов.
Я, по желанию Викентия Викентьевича, сделала небольшой доклад по поводу моего толкования некоторых записей Жуковского о последних днях Пушкина.
За ужином Вер<есаев>, шутя, посвятил меня в "пушкинисты" (как в рыцарей посвящали).
Цявловский с диким темпераментом говорил о Пушкине, о книге "Литературное насл. Пушкина". Неведомский болтал, болтал и залил красным вином скатерть. <…>
5 апреля.
М.А. у Вересаева. Читал две последних картины из "Пушкина" - вчерне. <…>
20 мая.
Вересаев прислал М.А. совершенно неожиданное письмо. Смысл в том, что "его не слушают". Нападает на трактовку Дантеса в особенности. Кроме того, еще на некоторые детали ("Дубельт не может цитировать Евангелие"…). М.А. тут же засел за ответ [7; 86–87,90, 99].
Михаил Афанасьевич Булгаков.Из письма В. В. Вересаеву. Москва, 20–21 мая 1935 г.:
Вы пишете, что не хотите довольствоваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не однажды говорили мне, что берете на себя извлечение материалов для пьесы, а всю драматургическую сторону предоставляете мне. Так мы и сделали.
Но я не только все время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но и всякий раз шел на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драматургически неубедительны. Приведу Вам примеры.
Исторически известно, что Пушкин всем сильно задолжал. Я ввожу в первой картине ростовщицу. Вы утверждаете, что ростовщица нехороша и нужен ростовщик. Я немедленно меняю. Что лучше с моей точки зрения? Лучше ростовщица. Но я уступаю.
Вы говорите, что Бенкендорф не должен возвращаться со словами "не туда". Я выбрасываю это возвращение. Вы говорите, что Геккерен на мостике уступает свою карету или сани. Соглашаюсь - выправляю.
Вы критикуете черновую сцену Александрины и Жуковского. Я ее зачеркиваю, не читаю и вместо нее начинаю составлять новую.
Вы набрасываете план сцены кольца. Я, следуя плану, облекаю в динамическую форму сцену с чтением стихотворения у фонаря, но Вас это не удовлетворяет. Вы говорите: "Нет, чтец должен убежать". Я, конечно, не согласен с этим, ни жизненно, ни театрально он убежать не мог. Тем не менее я меняю написанное. Чтец убегает.
Я не буду увеличивать количество примеров.
Я хочу сказать, что Вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материалов.
Напротив, Вы с большой силой и напряжением и всегда категорически настаиваете на том, чтобы в драматургической ткани всюду и везде, даже до мелочей, был виден Ваш взгляд.
Однако бывают случаи, когда Ваш взгляд направлен неверно, и тут уж я хочу сказать, что я не хотел бы быть смиренным (я повторяю Ваше слово) драматургическим обработчиком, не смеющим судить о верности того мотива, который ему представляют.
Вот случаи с Дубельтом и Салтыковым.
Почему Дубельт не может цитировать Священное писание?
Дубельт "ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ, и искусно ловил на словах" (Костомаров. Автобиография. "Русск. мысль", 1885, V, 127. Цит. Лемке. "Николаевские жандармы". СПб. 1909, с. 121 и 122).
Почему Салтыков не может говорить об инкогнито? "…проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в свой кабинет. Он называл его своим "инкогнито"" ("Русский архив", 1878, И, с. 457).
Объясните мне, почему с такой настойчивостью Вы выступаете против этих мест? Вы говорите, что мы договорились определенно, что я изменю эти места. Нет, мы не договаривались об этом, а говорили лишь о том, не следует ли сократить цитату Дубельта.
Вы называете выстрел Дантеса "безвкусным". Это хорошо, что Вы высказываете свое литературное мнение в прямых и резких словах; тем самым Вы, конечно, и мне даете право делать то же самое. Я воспользуюсь этим правом, когда буду говорить о Дантесе.