Он рассказывал нам необыкновенные истории. В них действительность так тесно переплеталась с выдумкой, что граница между ними начисто исчезала.
Изобразительная сила этих рассказов была так велика, что не только мы, гимназисты, в конце концов начинали в них верить, но верило в них и искушенное наше начальство. Один из рассказов Булгакова - вымышленная и смехотворная биография нашего гимназического надзирателя по прозвищу Шпонька - дошел до инспектора гимназии. Инспектор, желая восстановить справедливость, занес некоторые факты из булгаковской биографии Шпоньки в послужной список надзирателя. Вскоре после этого Шпонька получил медаль за усердную службу. Мы были уверены, что медаль ему дали именно за эти вымышленные Булгаковым черты биографии Шпоньки.
А рассказывал Булгаков о том, как Шпонька открыл новый способ изготовления нюхательного табака и тем двинул вперед махорочную промышленность. Шпонька действительно нюхал табак и носил в заднем кармане потертого сюртука огромные клетчатые - синие с красным - носовые платки. Как человек стеснительный, Шпонька, нанюхавшись табака, уходил чихать в пустой гимназический зал, чтобы не нарушать во время уроков торжественную тишину коридоров и классов.
Уже тогда в рассказах Булгакова было много жгучего юмора, и даже в его глазах - чуть прищуренных и светлых - сверкал, как нам казалось, некий гоголевский насмешливый огонек.
Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора [5; 95–96].
Елена Сергеевна Булгакова:
Всегда вокруг него начинались разговоры, споры, а главное, его заставляли рассказывать, потому что он был мастер рассказа. Он создавал тут же какие-то новеллы, при этом блестяще показывал их как актер. Он бегал в соседнюю комнату, тут же переодевался в женщину или мужчину, ему было совершенно все равно… [5; 384]
Евгений Васильевич Калужский:
Беседа обыкновенно завязывалась им легко, непринужденно и никогда не была "назидательной". Часто фантазировал, сочиняя на ходу экспромты, блиставшие меткостью наблюдений, юмором и выдумкой. То фантасмагорический рассказ, в котором участвовали члены дирекции театра, то рассказ о двух "светских" долдонах, приехавших в гости к теще, живущей в буржуазной стране [5; 252].
Софья Станиславовна Пилявская:
Как-то, встретясь с Еленой Сергеевной и Михаилом Афанасьевичем вечером в Доме актера, Раевский и мы с мужем с радостью приняли предложение ехать к Булгаковым "досиживать вечер". Уже по дороге Михаил Афанасьевич начал жуткий рассказ о тайнах какого-то старого киевского особняка, в котором происходили самые невероятные вещи. Рассказ был о том, как Михаил Афанасьевич в давние годы искал в Киеве для своего дяди квартиру. Искал долго и наконец нашел - прелестный маленький особнячок, окруженный садом, а в глубине его виднелась сторожка… Все подходило как нельзя лучше, но… Тут-то и начиналось страшное. Дворник был как-то слишком загадочен, и у него была на штанах, на коленке, синяя заплата (эту деталь надо было запомнить точно). Этот дворник вел себя зловеще и намекал на присутствие в доме нечистой силы.
Тем не менее переезд состоялся. В первый же вечер, когда счастливое дядино семейство сидело за ужином, тетка, взглянув случайно в окно, издала истошный вопль и упала без чувств.
Михаил Афанасьевич быстро обернулся - в окне промелькнул человеческий скелет, а за ним чьи-то ноги, синяя заплата на колене… Затем была погоня за скелетом, была лунная ночь, киевские каштаны… погоня привела к сторожке, была борьба… Он рванул дверь… и… "удушливый пар, пар, и в клубах пара Екатерина Великая, еще одна, еще…". Сознание оставило его, он рухнул у порога.
Оказывается, в сторожке был приют фальшивомонетчиков, где печатались тогдашние сотенные "екатеринки", скелет же зловредный дворник брал из соседней анатомички.
Вот маленький образчик буйной фантазии Михаила Афанасьевича. В моем изложении все это выглядит, конечно, не так. Рассказ был так убедителен, так достоверен, что у меня глаза становились квадратными от ужаса, и только потом я поняла, что это была просто шалость неповторимо талантливого человека [5;260–262].
Сергей Александрович Ермолинский:
Устных рассказов у него было множество и по другим поводам. Они редко повторялись, не становились, как бывает у многих, застольным "репертуаром". Они рождались в ходе беседы, превращались в театральную импровизацию.
Помню, поводом для одной из таких импровизаций был спектакль Камерного театра "Богатыри" по пьесе Демьяна Бедного. В качестве оформителей пригласили художников из Палеха. Они должны были придать "истинно русский", былинный характер постановке, столь неожиданной для такого изысканного, рафинированного театра, как Камерный. Из этой затеи ничего путного не вышло, спектакль подвергли резкой критике.
- Думаю, - говорил Булгаков, - произошла противоестественная смесь из Демьяна Бедного, Таирова и палешан. От души сочувствую ни в чем не повинным мужичкам.
И уж тут невозможно было не переворотить все это в веселую буффонаду, и он стал изображать насмерть перепуганных творцов современного фольклора, как они возвращаются домой, лежа на жестких вагонных полках и подняв к небу свои древние бороды. Его рассказ тут же подхватывали все те же постоянные участники булгаковского застолья - Мелик-Пашаев, главный дирижер Большого театра, и театральные художники Дмитриев и Вильямс. Мелик, изображая сокрушенного палешанина, еще хорохорился: мы-де еще покажем, ни хрена они в Москве не понимают о нашем истинно русском. А Дмитриев совсем поник. У обоих кошки скребут на сердце, слышится грозный голос жены - жену изображает Булгаков: "Не быть добру, коли не сидится в своей лакированной коробочке! Плохо в ней вам было, так, что ли? Высунулись! Добро бы мальчишки, а то ведь за сорок уже! Срам на всю округу, и денег ни шиша!"
Охваченный тоской и страхом перед грядущим возмездием, Мелик-Пашаев подползает к дверям (кабинета) и робко стучит. "Это я, я, - тоненько, шепотом произносит он, - потерял копеечку", - поет он, как юродивый в "Борисе Годунове". Дверь распахивается - в дверях Булгаков. Хохолок спереди взвит кверху, на голове повязан платок. Взор его столь гневен, что Мелик немеет окончательно.
- Искусству захотел! Я у тебя эту дурь выбью! - замахивается "жена".
Мелик, покорно повернувшись, пригибается и получает хорошую затрещину пониже спины. Тихо стонет.
У Дмитриева отвисла губа, он уже хватил с горя не один шкалик и валяется в канаве (под столом).
Приложив к глазу горлышко пустого графина и разглядывая ночные светила (люстру), он вдруг рявкнул непристойную песню: "Ээх, семь бед - один ответ, пропади пропадом коробочка лакированная" - и трахнул крепким русским словцом! Вильямс возмущенно поджал губы: "Не выражайся, тут дамы". У Вильямса свой образ - он пытается сохранить надменное достоинство. А Лена время от времени вскрикивает: "Перестаньте! Я умру от смеха!" [8; 75–77]
Виталий Яковлевич Виленкин:
Я и сейчас не мог бы определить, в чем именно заключался этот его особый талант, почему эти новеллы возникали так непринужденно, а били всегда в самую точку, почему они не линяли потом от повторения, почему мы все чуть под стол не валились от хохота, в то время как он сохранял полнейшую серьезность и, казалось, ничего не делал ради комического эффекта. Знаю только, что это были рассказы писательские, а не актерские. Не имитации, не "показывание", не шаржи, а блистательные фейерверки импровизации, отточенность деталей и неожиданная изюминка сюжета, мастерски подготовлявшаяся всевозможными оттяжками и отступлениями. И еще знаю, что пытаться воспроизвести булгаковские застольные рассказы - дело совершенно гиблое, и это не раз уже доказано. Запомнились характерные названия: "Про скелет", "Покойник в поезде", "Разворот у инженера Н. Н.". Импровизировались и сюжеты острозлободневные, соль которых состояла в том, что лица всем известные представали вдруг в совершенно неожиданном сатирическом остранении [5; 287–288].
Шутки, розыгрыши, импровизации
Александр Петрович Гдешинский.Из письма Н. А. Булгаковой. Киев, 13 октября 1913 г.:
Миша и Тася недавно были у нас в гостях, я был у них вчера. Пришел, Миши еще не было, зато была Вера; мы весьма уютно посидели втроем, затем пришел Миша; когда поел, то очень подобрел и начал изображать тигра, который залез в купе и бросается на путешественников [5; 78].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
<…> Мы любили прозвища. Как-то М.А. вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил: Мака - это я. Удивительнее всего, что это прозвище - с его же легкой руки - очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе, а самый близкий его друг Коля Лямин говорил ласково "Макин". Сам М.А. часто подписывался Мак или Мака. Я тоже иногда буду называть его так [4; 95–96].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Кому первому пришла в голову мысль устроить спиритический сеанс, сейчас сказать трудно, думаю, что Сереже Топленинову. Во всяком случае М.А. горячо поддержал это предложение. Уселись за круглый стол, положили руки на столешницу, образовав цепь, затем избрали ведущего для общения с духом - Сережу Топленинова. Свет потушили. Наступила темнота и тишина, среди которой раздался торжественный и слегка загробный голос Сережи:
- Дух, если ты здесь, проявись как-нибудь.
Мгновение… Стол задрожал и стал рваться из-под рук. Сережа кое-как его угомонил, и опять наступила тишина.
- Пусть какой-нибудь предмет пролетит по комнате, если ты здесь, - сказал наш медиум. И через комнату тотчас же в угол полетела, шурша, книга. Атмосфера накалялась. Через минуту раздался крик Вани Никитинского:
- Дайте свет! Он гладил меня по голове! Свет!
- Ай! И меня тоже!
Теперь уж кричал кто-то из женщин:
- Сережа, скажи, чтобы он меня не трогал!
Дух вынул из Жениной прически шпильку и бросил ее на стол. Одну и другую. Вскрикивали то здесь, то тут. Зажгли лампу. Все были взъерошенные и взволнованные. Делились своими ощущениями. Медиум торжествовал: сеанс удался на славу. Все же раздавались скептические возражения, правда, довольно слабые.
Наутро обсуждение продолжалось. Ленка Понсова сказала:
- Это не дача, а черт знает что! Сегодня же стираю (мимическая сцена), завтра глажу (еще одна сцена) и иду по шпалам в Москву (самое смешное представление).
Утром же в коридоре наша "правдолюбка" Леночка Никитинская настигла Петю Васильева и стала его допытывать, не имеет ли он отношения к вчерашнему проявлению духа.
- Что вы, Елена Яковлевна?
Но она настаивала:
- Дайте слово, Петя!
- Даю слово!
- Клянитесь бабушкой (единственно, кого она знала из семьи Васильевых).
И тут раздался жирный фальшивый Петькин голос:
- Клянусь бабушкой!
Мы с М.А. потом долго, когда подвирали, клялись бабушкой…
Волнение не угасало. Меня вызвала к себе хозяйка дома Лидия Митрофановна и спросила, что же все-таки происходит.
Отвечать мне пока было нечего.
Второй сеанс состоялся с участием вахтанговцев, которые хоть и пожимали плечами, но все же снизошли. Явления повторялись, но вот на стол полетели редиски, которые подавались на ужин. Таким образом проявилась прямая связь между духом бесплотным и пищей телесной… Дальше я невольно подслушала разговор двух заговорщиков - Маки и Пети:
- Зачем же вы, Петька, черт собачий, редиску на стол кидали?
- Да я что под руку попалось, Мака, - оправдывался тот.
- А! Я так и знала, что это вы жульничали.
Они оба остановились, и М.А. пытался меня подкупить (не очень-то щедро: он предлагал мне три рубля за молчание). Но я вела себя как неподкупный Робеспьер и требовала только разоблачений. Дело было просто. Петр садился рядом с М.А. и освобождал его правую руку, в то же время освобождая свою левую. Заранее под пиджак Мака прятал согнутый на конце прут. Им-то он и гладил лысые и нелысые головы, наводя ужас на участников сеанса.
- Если бы у меня были черные перчатки, - сказал он мне позже, - я бы всех вас с ума свел… [4; 127–128]
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
В ознаменование театральных успехов первенец нашей кошки Муки назван "Аншлаг".
В доме также печь имеется,
У которой кошки греются.
Лежит Мука, с ней Аншлаг.
Она - эдак,
А он так.
Это цитата из рукописной книжки "Муки-Маки", о которой я упоминала выше. Стихи Вэдэ, рисунки художницы Н. А. Ушаковой. Кошки наши вдохновили не только поэта и художника, но и проявили себя в эпистолярном жанре. У меня сохранилось много семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию, письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не отличались.
Дорогая мама!
Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами). Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз крахмальную руба, а тепър сплю, мама, милая, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы теперь с папой на тахте. Так что меня нет.
Увожаемые и любящие коты.
Котенок Аншлаг был подарен нашим хорошим знакомым Стронским. У них он подрос, похорошел и неожиданно родил котят, за что был разжалован из Аншлага в Зюньку.
На обложке книжки "Муки-Маки" изображен Михаил Афанасьевич в трансе: кошки мешают ему творить. Он сочиняет "Багровый остров" [4; 133–134].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Когда меня долго нет, коты возмущаются:
"Токуйю маму
Выбрассит вяму
Уважающийся Кот
Паппа Лег
спат его
Ря".
А вот записка от необыкновенно озорного и веселого котенка Флюшки, который будто бы бил все, что подворачивалось ему "под лапу". На самом же деле старались Мака и Анна Матвеевна, а потом мне подсовывали на память осколки и письмишко вроде этого: "Даррагой мами от Flьchke".
Флюшка с Бутоном затевали бурные игры и возились, пока не впадали в изнеможение. Тогда они, как два распластанных полотенца, лежали на полу, все же искоса поглядывая друг на друга. Эти игры мы называли "сатурналиями". <…>
Принесенный мной с Арбата серый озорной котенок Флюшка (у нас его украли, когда он сидел на форточке и дышал свежим воздухом), - это прототип веселого кота Бегемота, спутника Воланда ("Мастер и Маргарита").
"- Не шалю. Никого не трогаю. Починяю примус…" Я так и вижу повадки Флюшки!
Послания котов чередуются с записками самого М.А.
"Дорогая кошечка,
на шкаф, на хозяйство, на портниху, на зубного врача, на сладости, на вино, на ковры и автомобиль - 30 рублей.
Кота я вывел на свежий воздух, причем он держался за мою жилетку и рыдал.
Твой любящий.
Я на тебя, Ларион, не сержусь".
(Последняя фраза из "Дней Турбиных". Мышлаевский говорит ее Лариосику.) [4; 161–162]
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Английское слово spoon - ложка - ему понравилось.
- Я люблю спать, - сказал М. А., - значит, я спун [4; 141].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Из Тифлиса к нам приехала Марика Чимишкиан. Меня не было дома. Маруся затопила ей ванну <…>. В это время к нам на Пироговскую пришел в гости Павел Александрович Марков, литературовед, сотрудник МХАТа. М.А. сказал ему:
- К нам приехал в гости один старичок, хорошо рассказывает анекдоты. Сейчас он в ванне. Вымоется и выйдет…
Каково же было удивление Павла Александровича, когда в столовую вместо старичка вышла Марика! Я уже говорила, что она была прехорошенькая. Марков начал смеяться. <…> Мака был доволен. Он радовался, когда шутки удавались, а удавались они почти всегда [4; 154].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Существовал у нас семейный домовой Рогаш. Он появлялся всегда неожиданно и показывал свои рожки: зря нападал, ворчал, сердился по пустому поводу.
Иногда Рогаш раскаивался и спешил загладить свою вину. На рисунке М.А. он несет мне, Любанге, или сокращенно Банге, кольцо с бриллиантом в 5 каратов. Кольцо это, конечно, чисто символическое… [4; 161]
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1933>
9 ноября. <…> Сегодня хоронили Катаяму, японского революционного деятеля. Была остановка движения. Екатерина Ивановна (Сережина воспитательница) с Сергеем попали в самую гущу. М.А. уверял, что они, как завзятые факельщики, шли долго за гробом со свечками в руках, низко кланяясь при этом и крестясь. (Следует замечательный показ.) [7; 44]
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1933>
31 декабря.
Сейчас к нам придут Калужские, Леонтьевы, Арендты.
Пришли. Было славно. Женя Калужский и Леонтьев помирали над шуточными неприличными стихами, которые М.А. сочинил к Новому году, то есть стихи были абсолютно приличные, но рифмы требовались другие. Калужские остались ночевать [7; 51].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1935>
29 марта. <…> В "Известиях" портрет лорда Идена - хранителя печати английского. Молод и красив.
М.А. безумно смешно показывает, что это такое - хранитель печати, как он ее прячет в карман, как, оглянувшись по сторонам, вынимает, торопливо пришлепывает и тут же прячет [7; 89].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1937>
19 июня. <…> Вечером пришли к нам Мелик с Минной. Очень славно посидели. М.А. показывал оркестрантов из Большого театра, как они играют в шахматы (на медных оркестранты) и в нужный момент появляются в оркестре и ударяют в инструменты. Потом спокойно - немедленно - уходят доигрывать [7; 155].
Елена Сергеевна Булгакова. В записи В. Я. Лакшина:
Как-то, уже в пору последней болезни Михаила Афанасьевича, он сказал: "Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в черном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: "Отлетел мой ангел…"" - и мы оба стали смеяться, так неправдоподобно это казалось… [5; 419]