– Ты мне там еще поговори. Яйца курицу учат…
Скрипнула под ним койка, и наступила тишина. Красные отсветы пламени, исходя от жаркой печки, долго блуждали по рядам коечных нар. Никто не хотел спать по команде. Вскоре в потемках кубрика заквакали лягухи, закуковали кукушки, замяукали кошки и со звоном залетали комары. Это началась ежедневная проверка старшин "на бдительность".
– Ку-ку! Мяу-у… Взззззз… Ква-ква!
Старшины не шевелились. Уже задрыхли как мертвые.
Джек Баранов первым скинул ноги с койки:
– Уморились они за день с нашей бандой. Вставай, ребята.
Во мраке поднимались юнги. Бесшумно и ловко, как обезьяны, они карабкались с верхних этажей на палубу. Сходились к печке.
– Теперь, – радовались, – и поговорить можно от души…
К полуночникам подсел Финикин.
– Знать бы, – терзался он, – какие вопросики на экзаменах будут? Вот бы где-нибудь достать их заранее. Тогда подковался бы!
Коля Поскочин запихнул в утробу печки большое полено.
– История, – сказал он, – любит повторяться. Гардемарины Морского корпуса его величества перед экзаменами бывали обеспокоены таким же вопросом, какой задал нам сейчас и товарищ Финикин…
Мечтательно он смотрел на пламя, лизнувшее сырое дерево.
– Обычно, – начал Коля, заметив, что от него ждут рассказа, – к весне гардемарины складывались, от подачек родителей у них образовывалась немалая сумма. А вопросники к экзаменам печатались в типографии Адмиралтейства. Литограф, готовивший камень для производства печатных оттисков с вопросами, был гардемаринами давно и прочно закуплен. Он с машины снимал несколько лишних оттисков, отдавал их гардемаринам заранее и за этот риск каждую весну имел с них полтысячи рублей… Деньги тогда немалые!
Коля замолчал, вспоминая, но его тут же затеребили:
– Чего застопорил? Трави дальше до жвака-галса.
– Значит, так. Адмиралтейство пронюхало, что дело с экзаменами в корпусе его величества не совсем чисто. Самые отъявленные лентяи сдавали весной экзамены превосходно. Дознались, откуда исходит предательство казенных интересов, и к типографской машине Адмиралтейства приставили жандармов. А литограф, человек многосемейный, страсть как нуждался в дополнительном заработке. Что делать? Жандармы – народец строгий. Положено дать сто оттисков, после чего – ни одного лишнего, и камень жандармы тут же раскалывают на куски. Наш бедный литограф заметался… Машина стучит, уже прошло за полсотни. Вот и все сто! А задаток-то от гардемаринов он уже получил. И уже проел его… На один только миг отвернулись жандармы, как литограф спустил с себя панталоны и сел на литографский камень, пардон, ягодицами.
– И что?
– И все вопросы отпечатались с камня на его двух половинках. Пошел он к гардемаринам, повиливая этими вопросами. Так, мол, и так, господа. Строгости невозможные. Но один оттиск удалось для вас сделать. Прежде, позвольте, сниму штаны… А надо знать гардемаринов – белая кость, дворяне, графы, князья! Возмутились они. "Чтобы я, гардемарин Кампо-де-Сципион, ведущий происхождение от царицы Савской, – чтобы я с этого кретина вопросы сдувал? Да никогда! Лучше уж завалюсь на экзаменах…" Никто не хотел снимать копию.
Литограф стоял между господами без штанов и ждал, когда ему отвалят все пятьсот рублей. Наконец гардемарины решили бросить жребий: кому достанется из них списывать?
В рассказ вмешался Джек Баранов:
– А не травишь ли ты? У меня отец всю жизнь в типографии работал. Я знаю, что литографская краска несмываема. А как же он потом в баню ходил, если на нем можно вопрос прочитать: "Что вы знаете об отношении величины параллакса к данным удаления небесных светил?" Ведь он так и помер с этим вопросом!
Поскочин помолчал, затем тихонько признался:
– Нет, это не травля… сущая правда. Мне это рассказывал мой дедушка. Ему по жребию и выпало тогда списывать.
Отсвет огня упал на глаза Поскочина, и Савка заметил, что глаза Коли блеснули затаенной печалью… Финикин сказал:
– Ага, сам проболтался! Выходит, ты из "бывших"?
Поскочин ответил ему – в ярости:
– Я тебе не бывший! Я самый настоящий сегодняшний. А если я бывший, так ради чего, спрашивается, я на флот пошел?
Скрипнула кровать старшины, и Росомаха вскочил:
– По-хорошему вы не понимаете, что спать надо? А ну, брысь от печки! Баранов, срочно прими балласт и иди на погружение… Иначе завтра всех пошлю с лопатами снег убирать…
Перед сном Поскочин все же успел шепнуть Савке:
– А помнишь, меня Аграмов однажды из кубрика вызвал?
– Помню. Так и не сказал ты, о чем тогда говорили…
– Теперь скажу. Мой дядя, будучи мичманом, вместе с Аграмовым на броненосце "Ослябя" сражался в Цусиму… На руках мичмана Аграмова в третьей батарейной палубе и умер тогда мичман Поскочин! Двести лет подряд Поскочины умирали за Россию на морях и океанах. А потому в отношении меня это лишний разговор – люблю я море или не люблю. Я просто обязан быть на море.
* * *
В кубрике рулевых висела карта страны, и в обязанности дневальных входило передвижение булавок с красными флажками. За последние четыре месяца флажки далеко шагнули на запад – некоторые до семисот километров… Март закончился, начало апреля было отмечено снежным бураном.
– Первый апрель – никому не верь, – сказал Росомаха. – Во как задувает… Вы только послушайте! Будто в трубе…
Коля Поскочин прочитал стихи на апрельскую тему:
Брови царь нахмуря,
Говорил: "Вчера
Повалила буря
Памятник Петра".Тот перепугался:
"Я не знал – ужель?"
Царь расхохотался:
"Первый, брат, апрель!"
– Это кто? – спросили юнги.
– Пушкин… Кто же еще? – ответил Поскочин и снова уткнулся в пятидесятый параграф "Учебника рулевого" (разборка и сборка лага Уокера).
С улицы шагнул в кубрик Федя Артюхов. Он был без шинели, на воротнике его гюйса лежал пласт сырого тяжелого снега.
– Вот это метель! – сообщил он. – А говорят, Аграмов сегодня утром укатил в кремль… У мотористов уже принимают экзамены.
Савка зажал себе уши ладонями, впился в учебник по маневренности корабля. Плакидов – зверь и обещал всех юнг съесть без масла, даже не посолив, если подведут его на экзаменах. Кубрик наполнялся бубнением, шепотами, долбежкой. Кто смотрел в потолок, а кто, наоборот, крепко зажмуривался. В середине дня, в самый разгар метели, вдруг приехала особая комиссия из высших чинов. Росомаха с Колесником даже побледнели. Высшие офицеры вошли в кубрик и выставили старшин за двери. Кравцов тоже допущен не был. Юнг построили классами – по "бортам".
– Мы прибыли для выявления жалоб и претензий. Каждый имеет право, никого не боясь, высказать недовольство по службе или по начальству. Но говорить вы должны только за себя. Коллективных жалоб принимать от вас не будем… Пожалуйста! Просим вас…
Юнги стойко молчали. Наверное, в этот момент кой-какие обидные мыслишки у них шевелились. Вот старшина послал гальюны драить вне очереди, хотя… Все это не то – мелочи!
В составе комиссии был и контр-адмирал Броневский.
– Что же молчите? – спросил он. – Неужели все у вас так уж гладенько? Наверное, имеются и недовольные чем-либо. Или незаслуженно обиженные. Говорите, мы вас слушаем…
Нет, таких не было.
– У меня есть жалоба! – выкрикнул Поскочин.
Члены комиссии, кажется, даже обрадовались, что не уйдут пустыми. Сияя золотом погон и нашивок, они двинулись на маленького юнгу, нагнулись к нему с заботой, готовые слушать…
– У меня претензии к командиру нашей роты лейтенанту Кравцову. Я повесил над своей койкой "Данаю" Рембрандта, а он сказал, что такие темы не для кубриков. Насколько мне известно, – смело продолжал Коля, – на флоте не запрещено вешать над койкой картинку. Тем более я вырезал "Данаю" из советского журнала, вышедшего в грозный военный год. И я не виноват, что мне нравится "Даная", а не пейзажи Левитана. Что делать?! Один любит арбуз, а другой свиной хрящик. Почему мне иметь "Данаю" нельзя, а лейтенанту Кравцову можно? Мы ведь с ним равноправные служащие флота, только он лейтенант, а я пока юнга!
Выпалил и замолк.
Члены комиссии переглянулись.
– Ваша претензия будет нами рассмотрена…
Старшины уже измучились за дверью. Что-то там намолотят орлы-ребята? Как бы по шапке не попало… Наконец комиссия удалилась, унося одну-единственную претензию, в которой был замешан великий Рембрандт… Юнги с гамом разошлись.
– Тебе от лейтенанта нагорит, – сказали они Коле.
– А пускай… Надо же уважить и комиссию. Заслуженные люди тряслись в такой буран, чтобы узнать, довольны ли мы, а вы уставились на них словно бараны на новые ворота, и – ни гугу! Так хоть я оправдал их поездку… Пускай теперь выкручиваются!
К вечеру буран стих, взошла луна, на сугробы легли тени деревьев. Вокруг была такая тишь и красота, что просто дух захватывало. С удовольствием юнги строились на улице для поверки. Комиссия выявила лишь мелкие недостатки службы, и лейтенант Кравцов, судя по его частым белозубым улыбкам, был доволен. И погодой, и собой, и своими юнгами!
В конце поверки Кравцов сообщил:
– Поздравляю! Завтра первый экзамен – сигнальное дело. А сейчас… Юнга Вэ Синяков, выйти из строя.
Из рядов боцманов шагнул Витька. Бац-бац бутсами. Застыл.
– Ваша претензия относительно невыдачи вам, как курящему, табачного довольствия будет особо рассмотрена в авторитетных верхах. А пока мне велено передать всем, что отныне никто из юнг, застигнутый курящим, преследоваться мною и старшинами не будет…
От боцманской команды пружинящим шагом Кравцов приблизился к первому классу рулевых. Издали было слышно, как громко хрустит снежок под начищенными до блеска ботинками лейтенанта… Он скомандовал:
– Юнга Эн Поскочин, три шага вперед… арш!
– Тебя, – подтолкнул Савка друга. – Сейчас врежут…
Голова философа едва доходила до груди лейтенанта.
Кравцов полез в карман, извлекая оттуда бумажник. Вынул из него рембрандтовскую "Данаю".
– Комиссия рассмотрела твою претензию. Велено передать, что против Рембрандта никто не возражает. Но эту "Данаю" вешать нельзя. Поищи другую…
Он тут же порвал картинку, а Коля огорчился:
– Где я на Соловках сыщу другую "Данаю"?
В благодушном настроении Кравцов отогнутым пальцем в перчатке нажал на кнопку носа Поскочина:
– Больно говорлив… Иди в строй. Служи дальше…
* * *
На следующий день юнги сняли робы, оделись табельно. Савка шагал в Савватьево, исполненный решимости добыть первую пятерку. Его устраивала только пятерка.
С треском провалился на экзамене Федя Артюхов, вышел из класса, почти шатаясь. Товарищи, сочувствуя, шлепками ладоней отряхивали мел с его фланелевки.
– Тройка, – переживал Артюхов. – Ведь я все знал. Уверен! А тут замигал Фокин на Ратьере… Ну, и пропал сразу!
Московский, как старшой, переживал за всех, взывая:
– Первый класс, чтобы ни одной двойки. С соседнего "борта" класс Колесника крепко поджимает! Не сдаваться…
Вызвали Колю Поскочина. Из-за дверей слышались бойкие ответы его, резкий свист флажков на передаче текста, потом защелкал фонарь Ратьера… Поскочин вышел – хоть бы хны:
– Пять!
Дальше пошло как по маслу: пять, четыре, ни одной тройки. Росомаха, гордый за своих, ходил по коридору именинником.
– Финикин, – говорил он, – не будь рыжим… не подгадь!
Вызвали Огурцова. Юнги, провожая Савку, хлопали по плечам, ободряли:
– Ну, ты не подведешь. Это верняк!
На первый вопрос Савка ответил легко. Фокин болел за каждого ученика. Его можно понять: сигнальный старшина с подлодки, он волею судьбы сделался педагогом, а его работу с юнгами принимали люди в больших чинах. На втором вопросе (устройство мостикового прожектора) Савка впервые споткнулся – не сообразил!
– Вы отвечайте конкретно. Проблески света прожектор дает за счет чего? Как рождаются световые точки и тире?
– Включают прожектор или выключают, – ответил Савка.
– Вопроса не знаете. Прожектор на походе постоянно врублен в бортовую сеть. А рефлектор его закрыт ширмами. Движением рычага сигнальщик то откроет их, то закроет.
С передачей флажным семафором фразы "Отбуксируйте меня в гавань, имею пробоину" Савка справился. Потом Фокин отошел подальше от юнги, прижал к груди коробку Ратьера, и в лицо Савке ударил резкий и острый пучок света. Пальцы старшины защелкали клавишами; в проблесках родилось первое слово "прошу"… после чего Савка сбился. Просил повторить.
– Читай заново, – сказал ему Фокин, досадуя на оплошку.
Савка надеялся, что Фокин станет повторять фонарем прежний текст, запомнив это начальное "прошу". Но Фокин целиком перестроил фразу, и в голове Савки все перепуталось… Ратьер, жалобно мигнув, угас в руках доброго старшины.
– Эх, Огурцов, подвел ты меня. А я-то думал…
– Тройка! – прозвучало от стола комиссии.
Савка готов был сквозь землю провалиться.
– Расквасил ты нам все, – выругал его Московский.
Рядом шагал в строю собрат по несчастью Федя Артюхов.
– Прямо зубы стучат, – признался он Савке. – Завтра-то у нас морпрактика. Принимать будет сам Аграмов. По его книгам учились, ему же и отчитываемся. Стыдно, если срежусь.
Федя подарил классу на этот раз пятерку, сразу повеселел.
– Валяй и ты! – сказал он Савке. – Ничего не бойся.
В кабинете морской практики глядят со стен портреты русских флотоводцев. Пахнет матами и лаками, манильской пенькой; на фанерном стенде висят образцы самых сложных морских узлов. Под стеклянными колпаками замерли модели эсминцев, подлодок и славных фрегатов прошлого. Готовясь отвечать, под портретами вдоль стены уже стояли Джек Баранов – под Нахимовым, Финикин – под Ушаковым, а Савка со своим билетом укрылся под бородой Макарова.
– Кто из вас готов? – спросил их Аграмов.
– Юнга Эс Огурцов готов, – шагнул Савка к столу.
– Без подготовки?
– Без. Вопрос первый. Перечислите разновидности шлюпок, какие знаете, и в чем их основные отличия?
– Так. Прекрасно, – крякнул капитан первого ранга, посуровев.
Савке невольно вспомнилась школа. Сдаешь урок по Лермонтову, но смотрит на тебя не Лермонтов, а учительница, которая и сама-то Лермонтова в глаза не видела. А здесь сдаешь экзамен – и перед тобой сидит сумрачный, внушительный, грозный любимый автор твоих учебников. Савка лихо перечислил все баркасы, ялы, тузики, катера, вельботы, двойки, четверки и фофаны. Закончил перечень знаменитой на флоте шестеркой.
– Сколько шестерка берет людей на веслах?
– В тихую погоду до тринадцати человек.
– Второй вопрос!
– Есть второй! Где находится спардек и шкафут?
– Можешь не отвечать, – сказал Аграмов. – Это и любой котенок знает, где спардек, а где шкафут… Лучше подумай: каким способом корабль может избавиться от нарастания на корпус морских микроорганизмов, не прибегая при этом к захождению в доки?
– Надо завести корабль в реку или лагуну с пресной водой, попав в которую морские микроорганизмы отомрут сами по себе.
– Добро. Какой у тебя третий вопрос?
– Детский, – ответил Савка. – Каким способом крепится якорная цепь за корпус корабля?
– На детский вопрос дай недетский ответ.
– Есть. Существует выражение: "Трави до жвака-галса". Это значит, что вслед за якорем на глубину травится цепь во всю длину, а конец цепи посредством глаголь-гака намертво соединен с кильсоном корабля особым устройством жвака-галса.
– Добро. Зачем там вмонтирован глаголь-гак?
– Когда кораблю необходимо срочно освободиться от якоря, а нет времени для выбирания его с грунта, – ну, скажем, при внезапной бомбежке, – тогда глаголь-гак может быстро отдать цепь.
– Пять. Иди. – Аграмов повернулся к Финикину и Баранову. – Вы готовы?
А впереди еще метеорология, рулевое дело, маневренность и поворотливость корабля, служба погоды и времени, политзанятия. "Мне нужны только пятерки, – внушал себе Савка, – только пятерки!"
На одних "отлично", без сучка и задоринки, шел в классе впереди всех Коля Поскочин. Вечером в кубрике он "травил до жвака-галса" цепь своей бесконечной памяти. Сейчас его якорь подхватил с грунта забвения несчастную "Данаю"…
– …была очень красивая женщина. Она приходилась дочерью Акризию, но оракул Акризию предсказал, что он погибнет от сына Данаи. И вот Акризий, мужик подлый, заключил Данаю в темницу. Но о красоте ее уже прослышал Зевс-громовержец. Чтобы проникнуть в темницу, Зевс просыпался на Данаю золотым дождем. От Зевса она породила Персея, который совершил в жизни немало подвигов. Когда поганый Акризий услышал первый крик новорожденного, он велел Данаю с сыном заточить в ящик и бросить его в морские волны. Но волны прибили их к берегу, после чего отважный Персей отрубил башку горгоне по имени Медуза…
– Вот шкет! – удивлялся Росомаха. – Откуда ты это знаешь?
– Просто я любопытен. А книги читаю внимательно.
Вскоре он опять повесил в кубрике "Данаю", но уже другую.
– Что я вижу? – узрел ее остроглазый Кравцов.
– Тициана! – вздохнул Коля Поскочин. – Хотя рембрандтовская "Даная" мне нравилась больше этой.
– Ты погоди со своим Тицианом. Откуда здесь дама?
– Все та же Даная, осыпанная золотым дождем. Вы мне сказали, что рембрандтовскую нельзя. Чтобы я поискал другую! Вот я и нашел тициановскую. Согласитесь со мной, товарищ лейтенант, что в соловецких условиях это было нелегко…
Кравцов потянулся к картинке:
– Эту тоже нельзя. Поищи другую.
Коля ответил, что он поищет. Выбор у него большой: Данаю писали еще Боль, Госсарт, Корреджо, Блумарт, Караччи, Бланшар, Варикс, де Брейн, Каольварт… И лейтенант отступился:
– Жук ты порядочный! Тебе бы в архиве флота работать… Ладно. Пускай уж висит эта. А то найдешь… Черт тебя знает!
И все привыкли к "Данае". Что тут дурного?