…Все будто с ним последний разговор не окончен. Последнее распоряжение не выполнено. На могилу тоже мне вдруг захотелось. На закате. И вдруг заплакать так, как еще не удалось – плакать до облегчения, до усталости. И так я еще ведь не плакала. Еще ведь была как пришибленная, еще ведь даже в смерть его не поверила как следует… …Но спасает сознание, что все же я очень была счастливая – и даже ведь долго, и уже, по совести, хватит..
* * *
…Ох, Люська! Как все еще не утряслось, когда меня от Вас оторвали, какая я ехала другая: но осталось все-таки ощущение, что я еще живой представитель, и пока не засыпали землей – я еще не только я, но и он…
* * *
Милый Люсеныш. Я надумалась – может, к Федину сходить – он депутат маминого района и все знает, и в вечер, когда Боря хотел умереть, я пришла к нему…
* * *
ЦК, ШЕЛЕПИНУ от Ивинской О. В. осужд. за "контрабанду" (ст. 15, срок 8 лет) 7. ХII. 60 года.
Просьба.
Прошу Вашего содействия в пересмотре моего срока. Я получила в 60-м году 8 лет тюрьмы. Тогда режим в лагере был слабее, а сейчас такие сроки, как у меня, дают только настоящим преступникам – убийцам, растратчикам, валютчикам и спекулянтам. Я к ним не принадлежу. Борис Леонидович решил получать гонорары таким образом, который вменен мне – в 58 году; это было его личным решением. Ни он, ни я не думали, что в способе передачи есть уголовное преступление… Я виновата, если виноват Б. Л-ч, но я не инициатор и на следствии переоценена моя роль как злого духа. Я очень много сделала, чтобы этого всего избежать, но Б. Л. не хотел этого, а не делить его решений, распоряжений и вины я не могла. Мы слишком друг друга любили, слишком были связаны. Не поддержать его я не могла… Прошу Вас содействовать в возвращении меня к жизни. Я была близким, самым близким человеком замечательного русского поэта, а он бы умер второй раз, если бы увидел, что со мной сделали и в какой обстановке я обречена умирать… О. Ивинская. 20.Х.62 г. (Вариант жалобы, посланный Люсе Поповой).
* * *
Люсенька, родная моя! Умница ты у меня – лучше тебя никто не написал мне в это 30-е число. Я тоже наплакалась и все пришло снова – стихотвор. это Тютчева (речь о стихотворении Тютчева "Вот бреду я вдоль большой дороги". – О. К. ) Боря любил, знаю; когда он читал его (раз), у него дрожали губы и в середине замолчал. Один раз это было… И как мы хотели не думать, что смерть может разлучить, как он был спокоен, что ничто не разлучит. И вот, видимо, надо было не удерживать мне его: умереть вдвоем, как он хотел, в разгар скандала. А все женская погоня за счастьем – все оттянуть, все еще живнуть, все еще порадоваться…
* * *
Из стихотворения "Осень", посвященного Ольге Ивинской (1949 год):
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.
Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ИВИНСКАЯ Ольга Всеволодовна, литератор.
Родилась в 1912 году. Писала стихи. Работала в журнале "Новый мир". Там познакомилась с Борисом Пастернаком. В 1949 году была арестована в первый раз (фактически за связь с неблагонадежным поэтом). Освобождена три года спустя. Вторично арестована за "контрабанду" (получала гонорары Пастернака из-за границы) в 1960 году, осуждена на 8 лет. Автор книги "В плену времени".
Умерла в 1995 году.
НАД РОЗОВЫМ МОРЕМ
Георгий Иванов и Ирина Одоевцева
Над розовым морем вставала луна,
Во льду холодела бутылка вина.
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары…
Зима 1920 года. Холодный и голодный Петербург, переименованный в Петроград, но новое имя пока не очень приживается.
В сгущающихся сумерках по нечищенным улицам спешит хорошенькая женщина в шубке, шапке и валенках. В руках мешочек с летними – вместо бальных – туфлями. Когда она снимет шубку, под ней обнаружится роскошное парижское платье, доставшееся от покойной матери. Когда снимет шапку – большой бант в волосах.
Ирина Одоевцева явилась на бал. Сама о себе она сочинит шутливое:
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
На самом деле Гумилев говорил ей: "У вас большие способности".
Под именем Ирины Одоевцевой вошла в русскую литературу Рада Густавовна Гейнике, дочь состоятельного латышского буржуа, владельца доходного дома в Риге.
У нее легкий характер, и она очень любит танцевать на балах.
В Питере люди ее круга жили в просторных неотапливаемых квартирах – в отличие от Москвы, где всех уплотняли и уплотняли. Донашивали красивую одежду – остатки былой роскоши. Даром получали тяжелый, мокрый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло. И страдали от голода.
Ирина Одоевцева, голодая, как все, о голоде не думает. Она живет другим: веселыми балами, какие устраивались, несмотря ни на что; встречами в Доме литераторов, где каждого могли подкормить похлебкой с моржатиной и где читали стихи; литературной Студией, где царила поэзия; поэзией как таковой.
Главное чувство, которое ею владеет, – чувство счастья.
Уезжая через два года из Петербурга за границу на время и еще не зная, что навсегда, она сядет ночью на постели и трижды произнесет громко как заклинание: "Я всегда и везде буду счастлива!"
* * *
"Ученица Гумилева" было второе звание Одоевцевой.
Начиная с лета 1919 года, Николай Гумилев вел занятия в литературной Студии, где учил молодых людей писать стихи. Очаровательная Одоевцева среди студиек недавно. Возглавлявший Цех поэтов, признанный мэтр поэзии к тому времени разошелся со своей знаменитой женой Анной Ахматовой и женился на незнаменитой Ане Энгельгардт. Обожавшую его Аню он, однако, сослал вместе с маленькой дочкой в город Бежецк к родне, а сам вел холостяцкий образ жизни.
Отныне Ирина Одоевцева занимает в ней свое место.
Они обитают по соседству. Он – в доме № 5 по Преображенской, она – на Бассейной, в доме № 60. Он часто провожает ее после занятий. Между ними происходят такие диалоги:
"Гумилев. Я несколько раз шел за вами и смотрел вам в затылок. Но вы ни разу не обернулись. Вы, должно быть, не очень нервны и не очень чувствительны.
Одоевцева. Я нервна.
Гумилев. Я ошибся. Вы нервны. И даже слишком".
Гуляя, одолевали в день верст по пятнадцать. Потом шли к нему, сидели у камина, смотрели на огонь. Обладая феноменальной памятью, она вспомнит и запишет через много лет их разговоры. 19-летняя поэтесса любит спрашивать, 34-летний поэт любит отвечать. Они переговорили обо всем и обо всех. Об Ахматовой, Блоке, Мандельштаме, Кузмине, Северянине. Имена, звучащие как серебряный колокол, и был гумилевский круг. Она вошла в него. Он ввел.
Рождественским вечером он попросит ее: напишите обо мне балладу. Она выполнит просьбу в Париже, в 1924-м, когда он уже погибнет в застенках ЧК, обвиненный в контрреволюционном заговоре, которого не было:
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл.
К Гумилеву я постучалась.
Гумилев мне двери открыл.
В кабинете топилась печка.
За окном становилось темней.
Он сказал: "Напишите балладу
Обо мне и жизни моей".
Не очень умная Аня Энгельгардт после гибели Гумилева не найдет ничего лучше, чем отметить: я вдова, а она всего лишь первая ученица.
Это будет не единственная потеря Ирины Одоевцевой.
В новой России ко многому приходилось привыкать. Большевистская власть топором рубила жизни и связи.
К каким-то порубкам привыкнуть было невозможно.
* * *
Мы оставляем за скобками степень близости учителя и ученицы. Мы только знаем, что однажды, идя вдвоем с ним, Одоевцева увидит на противоположной стороне улицы торопящегося человека, высокого, тонкого, с удивительно красным ртом на матово-бледном лице и челкой, спускающейся до бровей, под черными резко очерченными бровями сверкнут живые, насмешливые глаза. Сорвав с головы клетчатую, похожую на жокейскую, шапочку, он крикнет: "Николай Степаныч, прости, лечу!" И пропадет из глаз.
Гумилев назовет его имя: Георгий Иванов.
Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно красный рот
И на глаза спадающая челка, -
напишет о нем Осип Мандельштам, его друг. Одно время у них даже была визитная карточка на двоих: "Георгий Иванов и О. Мандельштам" – эта идея пришла в голову Мандельштаму.
Он ошибся. Его друг умер позже. В эмиграции. Сам Мандельштам – раньше. В лагерной больнице.
Потери, убытки, одни убытки, как печально говорил герой рассказа Чехова "Скрипка Ротшильда"…
* * *
Гумилев представит Георгия Иванова Ирине Одоевцевой так: "самый молодой член Цеха и самый остроумный, его называют "общественное мнение", он создает и губит репутации". И предложит: "Постарайтесь ему понравиться".
"Наверное, высмеет мою молодость, мой бант, мои стихи, мою картавость, мои веснушки", – подумает Ирина Одоевцева, хотя понравиться захочется. Две-три случайные встречи ни к чему не приведут. И она решит, что он, с его снобизмом и язвительностью, не в ее вкусе.
Пройдет зима. Ранней весной Гумилев вдруг объявит ей: "А вы нравитесь Жоржику Иванову". Правда, тут же и охладит возможный пыл: "Но не надейтесь. Он ленивый и невлюбчивый мальчик – ухаживать за вами он не станет".
30 апреля 1920 года на квартире Гумилева происходит "прием-раут" в честь прибывшего в Петербург Андрея Белого. Трое студийцев читают стихи. В их числе – Ирина Одоевцева. Когда чтение кончено, Андрей Белый взахлеб произносит невнятную речь. Одоевцева понимает, что молодые поэты ему, великому, просто-напросто неинтересны.
Появляется запоздавший Георгий Иванов. Гумилев заставляет читать для вновь прибывшего одну Одоевцеву. Она трусит и не знает, что выбрать. Гумилев предлагает "Балладу о толченом стекле". Но он же сам забраковал ее несколько месяцев назад и спрятал в папку с надписью "Братская могила неудачников".
Недоумевающая поэтесса начинает:
Солдат пришел к себе домой,
Считает барыши -
Ну, будем сыты мы с тобой,
И мы и малыши!
Семь тысяч! Целый капитал,
Мне здорово везло -
Сегодня в соль я подмешал
Толченое стекло.
Она больше не волнуется. Волноваться нечего. Она уже умерла, а мертвые сраму не имут.
Георгий Иванов не отрывает от нее глаз. И случается невероятное. Он, "разрушитель и создатель репутаций", провозглашает балладу "литературным событием" и "новым словом в поэзии".
В десятках рукописных отпечатков "Баллада" расходится по Петербургу. Автора объявляют "надеждой русской поэзии". Преграда между ними рушится. Теперь она не понимает, как могла быть равнодушна к нему. Он и только он – в ее мыслях. Она картавит, он шепелявит – может быть, это судьба?
Гумилев просит ее не выходить замуж за Георгия Иванова. Просит один раз и второй. И не понять, в шутку или всерьез.
* * *
У Ирины Одоевцевой – свой Петербург, послереволюционный.
У Георгия Иванова, который старше на семь лет, – свой, предреволюционный.
Шум Невского проспекта, свет дуговых фонарей, фары "Вуазенов", экипажи, лихачи с их криком "берегись", военные, дамы, сияющие витрины – Европа. Даже туман на Васильевском – особый, европейский. Ночная жизнь пересиливает дневную. Сперва заваливаются в "Эдельвейс", он открыт с 10 вечера – официально до полуночи, а реально до часу ночи, там собирается отребье петербургской богемы. После перемещаются в "Доминик" на Невском, где можно гулять до трех. А в четыре утра уже распахиваются двери извозчичьих чайных на Сенной, где подают не только яичницу из обрезков, но и спирт в разбитом чайнике. Это называлось "пить с "пересадками".
Георгий Иванов убежден, что талантливые и тонкие люди встречаются чаще среди подонков богемы. Его интересует все, что "под" и "над". Никогда – между, серая середина.
Место "над" – в знаменитой "Бродячей собаке" и в "Провале", возникшем вместо "Собаки", когда та закрылась. Существовал гимн "Бродячей собаке":
На втором дворе подвал,
В нем приют собачий.
Каждый, кто в него попал,
Просто пес бродячий…
"Собака" принимает гостей по понедельникам, средам и субботам. Являются люди театра, художники, поэты. Завсегдатаи – Ахматова и Гумилев, Кузмин, приезжавший из Москвы Маяковский, Мандельштам, артистка Судейкина и художник Судейкин, "мирискусники". "Проходите, ваши уже здесь", – радушно приглашает хозяин "Собаки" Пронин или его жена Вера Александровна, проводя очередного гостя за "артистический стол". Летом 1917 года за этим столом сидели Колчак, Савинков и Троцкий.
В "Собаку" Георгий Иванов впервые приглашен письмом от Гумилева. Для знакомства. Тем же письмом его извещали, что он принят в Цех поэтов без баллотировки. Его восторг не знает границ. Еле дотянул до назначенной субботы. Перебирал, что надеть, бабочку или галстук, тот галстук или этот. Увидев его, Гумилев проговорил: "Я знал, что вы молоды, но все же не думал, что до того". Выйдя из "Собаки" на рассвете и подозвав извозчика, переполненный эмоциями и умирающий от усталости Георгий Иванов подумал, что счастливее ему уже не бывать.
Самый остроумный, хотя и самый молодой член уникального Петербургского художественного сообщества, Георгий Иванов – баловень судьбы.
Известна точная дата его "вступления в литературу". В осенний день 1910 года 16-летний юноша прочел газетное объявление, где-то между объявлениями о сдаче квартиры и продаже велосипеда, о том, что редакции требуются рассказы. Он принес. Рассказ напечатали.
Но еще за год до этого знаменательного события произошло событие гораздо более знаменательное. Тоже осенью поэт Георгий Чулков, прочитав тетрадку стихов 15-летнего кадета, привел его на Малую Монетную улицу, к Блоку. В памяти Георгия Иванова осталось, как Блок время от времени подходил к шкапу, плотно затянутому зеленым шелком, скрывавшим батарею бутылок, и залпом выпивал полный стакан красного вина, после чего возвращался к письменному столу и продолжал работать. Без этого не мог. Каждый раз вино наливалось в новый стакан. Предварительно Блок протирал стакан полотенцем и смотрел на свет: нет ли пылинок. Это особенно изумило юного визитера. Блок объяснил: самозащита от хаоса.
Блок сразу обратился к нему как взрослому и словно продолжая прерванный разговор. В дневнике Блока 1909 года запись: "говорил с Георгием Ивановым о Платоне. Он ушел от меня другим человеком".
Он ушел еще и с первым изданием "Стихов о Прекрасной Даме", на котором Блок начертал красивым четким почерком: "На память о разговоре".
Блок будет писать Георгию Иванову письма на хрустящей бумаге из английского волокна. О смысле жизни, о тайне любви, о звездах, несущихся в бесконечном пространстве.
Блок открывал ему секреты: "Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни". "Жизнь приобретает цену только тогда, если вы полюбите кого-нибудь больше своей жизни".
Спустя два десятка лет Георгий Иванов продолжит ту же мысль в "Распаде атома": "Полюбить кого-нибудь больше себя, а потом увидеть дыру одиночества, черную ледяную дыру".
Уже была эмиграция, уже был тот потерянный человек, что шел по чужому городу, бормоча: "Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?.."
* * *
– Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же,
Послушай, послушай,– мне кажется даже…
Но пока Георгий Иванов молод и полон сил.
В литературных кругах считалось, что он в совершенстве владеет стихотворной формой, а содержание ускользает. Стихи объявляли бессодержательными постольку, поскольку жизнь казалась лишенной страданий – пищи поэзии. Петербургская косточка, он никого не пускал в свой внутренний мир, всегда выглядел благополучным, а тотальная ирония создавала барьер, который сходу не преодолеть.
Один поэт позавидовал Георгию Иванову, что вот-де у того есть дворянский герб, а у него нет, потому что он не дворянского, а мужицкого происхождения. Иванов немедля уронил: "Хочешь, я тебя усыновлю?"
Репутация безжалостного острослова сыграла свою роль. Его мемуарная проза – "Петербургские зимы" и "Китайские тени" – не понята, не принята. Последовали обиды и ссоры. Ахматова не пожелает и слышать о нем больше.
Что ж он пишет, в частности, об Ахматовой?
Уже помянутое кафе "Бродячая собака". Пять часов утра. "Она – всероссийская знаменитость. Ее слава все растет. Папироса дымится в тонкой руке. Плечи, укутанные в шаль, вздрагивают от кашля. Усталая улыбка: это не простуда, это чахотка…" Желание обидеть?
О встрече ночью на мосту: думал, что чекист, оказалось – Блок. Блок спросил: "Пшено получили?" – "Десять фунтов".– "Это хорошо. Если круто сварить и с сахаром…" Далее шел текст автора: "Одаренный волшебным даром, добрый, великодушный, предельно честный с жизнью, с людьми и с самим собой, Блок родился с "ободранной кожей"…"
О смерти Гумилева – разговор с футуристом и кокаинистом Сергеем Бобровым, близким к ЧК, когда тот, "дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника, сказал, между прочим, небрежно, точно о забавном пустяке: – Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу…"
О Мандельштаме: "Такого беспримесного проявления всего существа поэзии, как в этом человеке (во всем, во всем, даже в клетчатых штанах), я еще не видал в жизни".
Разве в этих описаниях что-то оскорбительное? Разве не пропитано каждое слово болью и любовью?
Воспоминания пишут о мертвых. Георгий Иванов писал о живых. А живые смотрят на вещи по-разному. Особенно, когда их касается. Он тонок. Но и они тонки. И несовпадения – оценок и самооценок – ранят живых.
Он сказал о себе: "талант двойного зренья", который "мне исковеркал жизнь". Двойное зренье – лиризм и насмешка.
Закрытый человек насмешкой отгораживался от мира, скрывая собственные душевные раны.