"Что ему почет и слава,
Место в мире и молва
В миг, когда дыханьем сплава
В слово сплочены слова?
Он на это мебель стопит,
Дружбу, разум, совесть, быт.
На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт""На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт!"
***
Пушкин – не срывает покрова с существующего мира, он создает мир, мир новый – пылкий и страстный, но здесь же и сдержанный, строгий и ясный.
Он может смиренницу предпочесть вакханке:
"Нет, я не дорожу мятежным наслаждением,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем".
Он преклоняет колени перед красотой и считает атрибутом красоты меру и покой:
"Все в ней гармония,
Все диво, все выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо".
Считает, что вдохновение – это спокойствие: " Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного".
Пушкин брался за перо, чтобы разрешить для себя какой – либо вопрос – нравственный, исторический… Он всегда в раздумье: высказанную мысль он сам же подчас и опровергает.
Он может заявить:
"На свет счастья не,
Но есть покой и воля"
То вдруг, в другом месте:
"Я думал: вольность и покой
Замена счастья. Боже мой!
Как я ошибся".
Пушкин – поэт пластики и изящности. Он легко, подчас грациозно и очаровательно переходит от серьезного к шутке, от пафоса к иронии, от себя к миру. Это диалектика и полифония, это симфония и многоголосие – все у него свободно, непринужденно, одна стихия переливается в другую.
Он шутит по – светски (перемежая с философией), куртуазное озорство и рядом – библейский пафос, молитвенная исповедь – и тень вольтеровской желчи накрывает стих, почти брутальность, едкий сарказм – и высокое благоговение разливается в строфах.
Как глубоко начинается:
"Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался"
И вот уже прямая жестокая ирония:
"А в тридцать выгодно женат".
И кончается откровенной насмешкой над заурядностью, над пошлостью:
"Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очереди добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек"
Пушкин знает, что счастливая, здоровая нормальность, достойная истинной зависти ("смолоду был молод") незаметно (как век наш стремителен!) оборачивается посредственностью, ординарностью. Но он не растворяется в них, степень его кипения не опускалась до льда (ведь кипяток и лед – это одно и то же -Н О – это только разные состояния одного)
***
В пушкинской дилемме: "Петр Великий и Евгений" – Пушкин стоял за Петра, хотя и понимал трагизм Евгения, даже сочувствовал "бедняге"
Державин – всецело на стороне Петра, он даже не допускал самой постановки такого вопроса. Для него вообще Евгения не существовало.
Вот только Гоголь встал за отдельного, бедного человека, за Акакия Акакиевича, несущего свое "частное" тщедушное тело под форменной чиновничьей шинелью на фоне огромных патетических декораций николаевской империи.
Гоголь встал открыто и откровенно, встал целиком за "несчастную личность" против Петербурга с его Медным всадником. А за ним и Достоевский поднялся и встал рядом – за "униженных и оскорбленных". Но у пушкинского Петра ведь сердце медное, оно не плавится от слез, его не растрогают жалкие фигуры "униженных".
И финал логичен: Евгений умирает у домика бедной Параши. Всхлипывание Евгения – это шекспировская трагедия, ее не может заглушит "тяжело – звонкое" скакание Петра по безлюдной столице.
Трагедия Евгения – это трагедия человека и народа в целом, а не мещанская "слезливая" драма (с ужимками и юродивыми подвываниями).
Потом наша современница – поэтесса напишет:
"Императору – дворцы, барабанщику – снега".
А другая, не разделяя себя и народ (единое, целостное):
"Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был".
Стенания и жалобы Евгения услышали Гоголь и Достоевский. И с ними вся русская (подлинная, бунтующая, мятежная) встала за него. И прежде всего – стоический мудрец Лев Толстой. Он – непоколебимый "защитник", "бессмертный адвокат" Евгения. Он – в крайней оппозиции Державину, и отчасти – Пушкину: он не восторгается перед мощью государственности, перед силой оружия и тотальностью власти, перед Идеей Петра.
Пушкин видел в Петре своего единомышленника. Поэт был с Петром, с великим человеком, в заговоре против "черни", то есть против людей, мыслящих низменно, против людей, державших страну возле "печного горшка".
Пушкин – весь в бунте. Нет, говорит он – "печной горшковой" России. Россия для него – это высшая историческая миссия, жребий, начертанный рукой провидения.
Пушкинская "Русь" – это возвышенные впереди и благородные цели. Перефразируя слова Шиллера, Россия у поэта "живет на высотах создания".
Пушкин тяготел к античности, упивался Платоном. Потому то, по – платоновски, отметал, попирал частность во имя возвышенной исторической гармонии, во имя исторической цели. И подчас оба, и Петр и Пушкин, – сосредоточены (даже угрюмы), полный великих дум, устремлены вперед.
Петр и Поэт – единомышленники; они себя полностью подчинили (в этом их сакральный жребий) высшему предназначенью – и не их беда, что современники еще этого не понимают; они видят и предвидят то, чего рядовые люди, погруженные в свои житейские дела, не видят.
Петр и Поэт – оба подчиняются лишь "божественному глаголу", то есть велению Истории, духу Времени и ожиданиям Нации. Они – то и диктуют со всей прямолинейной неумолимостью, как мыслит, чувствовать и поступать им. Поэт протягивает, как родному брату, руку Петру. Протягивает через головы и над головами современников ("зелены они еще, ум у них не созрел").
Они оба – служители гармонии. Они оба – против хаоса, мрака Для этого Петр заковал необузданную стихию – реку Нева, протекающую среди "тьмы лесов", "дебрей зарослей" и "топи болот" – в гранит. А поэт – "глаголом жег сердца людей", вырывая их сердца на рубежи славы и мощи отечества, создавая величественный театр национального шедевра.
Божественный глагол коснулся слуха Петра, он выполнял предначертание, на то ему провидение дало ум и волю.
В то же время, и Петр и Поэт – они оба одиноки, велики и непонимаемы:
"На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полон,
И вдаль глядел".
Это не случайное совпадение: и "берега пустынных волн", и "высокие думы" Пушкин предоставляет и Поэту и Петру; Они смотрят вдаль и там, за горизонтом, прозревают свою высокую цель:
"Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?".
***
Пушкин был государственником, был влюблен в государственную мощь России. Он много читал по истории, собирался писать историю и писал:
"Для Пушкина русская история и россия были как бы своей семьей, своим домом, по – семейному родным, и история былв чем – то вроде расширенной их, Пушкиных, семейной хроники"
(Е. Тарле).
Пушкин тонко чувствовал, где проходят интересы России, а где мира, где эти интересы далеко расходятся, а где сходятся: "Что нужно Лондону, то рано для Москвы".
Он любит Отечество, А Лермонтов – Родину, – это все – таки не одно и то же.
Отечество связано со словом "отец", – это мужское начало, это для Пушкина государство, это дух.
Родина – это нечто материнское, связанное с понятием рождения; это и для Пушкина и для Лермонтова – душа нации.
Пушкин влюблен в материализовавшееся, в осуществленное Петром: "Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей", "Невы державное течение, береговой ее гранит".
Лермонтов любит иное и по – другому: "Люблю отчизну я, но странною любовью!". Поэт не любит "славу, купленную кровью", "заветные преданья". Он любит что – то трудноуловимое, смутное, нечто душевно, связанное с природой, песнями.
***
Пушкин оберегал человека, оберегал спокойствие и рассудочность Русского человека. Его стихи поступали к читателю гармонизированными, усмиренными, облагороженными, величественными. Они были светлые, ясные и чистые, аполлонические, несли читателю веру в себя, в душу, в Бога.
Пушкин не пропустил в стихи все свое страстное, африканское (анибаловское): всю душевную сумятицу, все слезы, ревность, боль; все личные трагедии, все унижения и насмешки, закончившиеся дуэлью и смертью. Он все аннигировал (уничтожил).
Поэт усмирял страсти (вспомните Татьяну!), как Орфей усмирял зверей своей лирой и своей песней.
Но Пушкина – человека страсти разорвали, так же как Орфея – человека разорвали когда – то менады на празднике Дионисия (Вакха)…
"…В душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожались вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемое Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь… Мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти" – так писал Лев Толстой в "Войне и мире" о Пьере Безухове.
Подобные минуты сомнений, словно черная тень от солнца, проскальзывали иногда в светлом и гармоническом мировосприятии поэта. Гамлетовское ощущение, что "порвалась связь времени", было знакомо Пушкину ("Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?")
Но тут же отряхивает усталость мыслей и чувств, признавая жизнь даром бесценным:
"Так жизнь тебе возвращена
Со всею прелестью своею;
Смотри: бесценный дар она…"
***
В чем все – таки корень любви русских к Пушкину? Ответим так – в господстве у поэта позитивного начала, присущего миру, человеческому бытию; в утверждении всем авторитетом поэта "золотого локона", согревающего и примиряющего людей. А жить – самое главное предназначение человека (по Пушкину), значит, все, что укрепляет корни жизни, – свято, сакрально.
***
Да, Пушкин знает об этих " мрачных пропастях земли". Не забывает. Но и не дает им победить себя.
***
Пушкин – не "сирота бездомный" (по Тютчеву). Пушкин весь на людях. У него няня, друзья, любовницы, дамы сердца.
Как много людей он любит! Скольких он любит женщин (сколько имен, сколько образов: то "смиренница, то "вакханка", то "богиня красоты", а то та, в которой "все гармония, все диво").
Сколько восторгов, привязанностей, сколько комплиментов, гимнов, вздохов. Быть одному – это значит для него быть "без слез, без жизни, без любви". Он по жизни идет, с самого лицея, идет в толпе друзей. Культ дружбы. Культ няни. Культ общения.
Вокруг столько теплоты! Эта та атмосфера, которая обволакивает его, которая защищает его от холода жизни (тютчевского холода космоса).
***
Пушкин – блестящий мастер поэтических выражений, психологически раскрывающих человека; одновременно отображая эмоционально – лирическое и социально – историческое обобщение. Поэтизация человеческих отношений сменяется воспеванием гордости человека; от отщепенца, абстрактного человека романтических поэм – к конкретному изображению общества ("Евгений Онегин").
Белинский пророчески писал о Пушкине: "Придет время, когда он буде в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство… придет время, когда потомство воздвигнет ему вековечный памятник…"
В Пушкине Белинский увидел родоначальника новой русской литературы; творчество будет питать грядущие поколения, говорил Белинский. Он утверждал, что как народ России не ниже ни одного народа в мире, так Пушкин не ниже ни одного поэта в мире, гений Пушкина не померкнет в веках.
***
Когда Пушкину дали камер – юнкера, он скрежетал зубами, а в семье жены ему говорили: "Наконец – то вы как все. У вас есть официальное положение".
Мундир придворного до крови натер ему шею. Необходимость быть как все, подчиняться или подчинять, измучила его. Он хотел представлять себя без чинов и санов. Как и Суворов, "победы брать своей саблей"
Спустя столетие другой русский поэт, Блок назовет Пушкина "сыном гармонии". Он везде хотел видеть Жизнь, Тайну, Чудо.
Самый пластичный русский поэт. Легко, грациозно и непринужденно он поднимается из глубины философии к иронии, от слегка фривольного (куртуазного) стиля к библейскому пафосу, от торжественной молитвы к вольтеровскому сарказму, от скабрезности к высокому коленному благоговению:
"И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем".
Пушкин – поэт исторической гармонии, поэт Мысли и Разума. Сын своего рационалистического века, завещающий своим умом грядущим поколениям то имущество, которое будет служить всегда предостережением:
"Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам"
***
Индивидуализм (в какой – то мере присущее и Пушкину), социальное отщепенство – черствость, жестокость, эгоизм. Предельное выражение индивидуализма, выпукло отраженное в индивидуальном бунте Алеко, – отрицание прав других, нарушение их воли.
***
Поэт остро чувствует противоречия общества, личной болью наполнены слова, говорящие о тщетности борьбы со "старым", признающие смирение, покорность перед ходом жизни, ее логикой:
"Паситесь, мирные народы,
Вас не пробудит чести клич!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь;
Наследство их из рода в род -
Ярмо с погремушками да бич".Стих. "Сеятель" (1823)
Здесь уже отчетливо прослеживается отход Пушкина от романтических исканий юности, их замена внутренней потребностью художника понять подлинные силы развития общества и осмыслить место человека в нем.
***
Выражением этих тенденции стало создание "Онегина" и "Бориса Годунова" (1823 – 1825). В этих произведениях Пушкин сконцентрировал творческое внимание на двух темах: политическая борьба и роль дворянства в ней.
Новизна "Бориса Годунова" – новые принципы классической трагедии: не проповедь дворянской преданности государству, монарху, а народ и его определяющая сила в обществе. " Я твердо уверен, – писал Пушкин по поводу драмы, – что нашему театру приличны народные законы драмы Шекспира, а не придворный обычай трагедии Расина".
Драма Пушкина – это не возвеличение героической борьбы во имя долга перед "отечеством", не столкновение чувства и долга, не славословие монарха и его слуг.
Драма Пушкина – драма больших социальных противоречий и столкновений; взаимодействие и отталкивание разных общественных сил в борьбе за власть.
Пушкин отбрасывает (впервые в истории классической драмы) придворную помпезность и восхваление правящего класса. Поэт вводит в центр событий народ, делая его основной силой развития общества.
Местом действий становится наряду с царским домом и боярскими палатами городская площадь и пограничная корчма.
С чисто шекспировским размахом Пушкин создает исполинские характеры, изображает людей сильных стремлений, неукротимых целенаправленностей.
"Борис Годунов" стал совершенным образцом драматургии, вобрав в себя: яркость фигур исторического масштаба, – их твердость, воля и убежденность, – и широкий охват социальных явлений.
Создавая "Бориса Годунова", Пушкин обратился к истории и исследовал материалы, относящиеся к концу XVI века – эпохи острой политической борьбы, которая развертывалась у истоков самодержавия (в этом ответ на вопрос – почему Пушкин взялся за этот отрезок российской истории). Изображение столкновений Бориса, бояр, Дмитрия – это раскрытие (и пусть в творческом понимании) тех законов, которые лежат в основе развивающегося самодержавия.
Борис Годунов воспринимает от Ивана Грозного, первого русского царя, способ управления государством, он – продолжатель его дела.
Законы самодержавия – это законы кровавой расправы, уничтожения всех тех, кто против "самовластия". Власть достигается и удерживается любыми средствами.
Обнажая принципы самодержавия, создавая образ Годунова, Пушкин замахивается на пророческое видение – власть, созданная на крови, обречена.
Обреченность Годунова (и "самовластия" в его лице) поэт видит, прежде всего, в неуемной жажде власти, борьбы с врагами. Жажда власти проходит как основной мотив драмы, вызывая проявление самых низких и подлых инстинктов.
Отрицая Бориса, придавая ему отрицательный облик, Пушкин на становится на сторону его врагов из среды боярства (Шуйский, Воротынский), которые несут те же принципы кровавого насилия.
Только одна сила в драме наделена положительной энергетикой. Эта сила – народ. Она – ведущий момент драмы. Она определяет ход событий, поэтому каждый из борющихся лагерей старается расположить народ к себе, использовать в своих властолюбивых целях.