Я дал ему свой телефон. Через какое-то время он позвонил, и я пригласил его на спектакль. Ему понравилось, и он стал частенько наведываться к нам. Оказался очень интересным человеком. Мы дружили с ним много лет. Попадали в разные интересные ситуации. Всякое бывало. Между прочим, когда я приобрел машину, он стал моим первым учителем по вождению. Вот тут уж я выкозюливал! Потом его перевели в другое место, и наша связь прервалась. Но у меня остались о нем самые добрые воспоминания.
Люди, люди, люди… Добрые вы, мои люди. Это же вы – мои зрители, ради которых я выкладываюсь на сцене, в кино, на телевидении, потому что не могу обмануть ваши ожидания.
Среди вас есть академики и шоферы, сантехники и ученые, рабочие, крестьяне и военные. Но я играю не для специалистов и профессионалов, я играю для людей, которые не потеряли еще веру ни в "чувства добрые", ни в прекрасные человеческие отношения.
Вот у меня есть хороший товарищ Александр Александрович Ким. Он не имеет никакого отношения к искусству. Он руководит строительно-дорожными работами. В его распоряжении вся дорожная техника – самосвалы, грейдеры, катки, и весь его материал – асфальт, гравий, щебенка, песок…
И этот, казалось бы, сугубо технический человек оказывается нежнейшей, интеллигентнейшей личностью, тонко чувствующим театралом, не пропускающим ни одной премьеры! Он мне очень многим помог. А главное, помог понять своего зрителя. И я ему бесконечно благодарен за все это.
В свое время блистал знаменитый динамовец Лапшин. Потом он стал тренером "Динамо". А я в течение многих-многих лет дружил с его сыном Олегом, который обладал удивительно неуправляемым характером. Он прекрасно пел, играл на гитаре и был душой любой компании. Абсолютно бескорыстный человек с какими-то разгульными цыганскими замашками. Его то ли дед, то ли прадед был хозяином спичечной фабрики. Спички Лапшина продавались по всей России. Однажды звонит Люся, жена Олега, и сквозь слезы говорит:
– Левочка, Лапша пропал…
– Успокойся, – говорю, – сейчас буду звонить по больницам, по моргам. Найдем твоего Лапшу.
Конечно, нигде я Лапшу не нашел. Не нашла его и Люся. А через неделю она опять звонит:
– Левочка, Лапша нашелся! От него пришла из Кишинева телеграмма: "Играю в Кишиневе деньги выслал целую Лапша".
Как потом выяснилось, шел Олег по улице Горького и повстречал знакомого тренера. Обнялись, поговорили о том о сем, и тренер спрашивает:
– Ну как ты сейчас, играешь?
А Олег в свое время играл в "Динамо", потом получил травму и долгое время спортом не занимался.
– Да нет, – говорит Олег. – Как-то я отстал от этого.
– А поехали ко мне в Кишинев играть?
– Когда?
– А сейчас! У тебя паспорт с собой?
Олег нащупал в кармане паспорт.
– Со мной, – говорит.
– Ну и полетели.
Так он и оказался в Кишиневе. Будто так все и должно было быть.
Другая история была связана с моими поминками.
Поднимаюсь я в метро по эскалатору, и вижу, как на соседнем спускается Люся Лапшина. Когда мы поравнялись, она подняла голову, увидела меня, и глаза у нее стали квадратными. Я думал, она упадет в обморок. И у меня мелькнула догадка. Я показал на себя и спросил:
– Что, умер?
И она кивнула.
А вечером раздается в прихожей звонок. Я открываю дверь и вижу перед собой Олега.
– Ты что, похоронил меня? – спрашиваю.
– Не сердись. Ну, загулял. А когда пришел домой, Люська спрашивает: "Где был?" – "Да подожди, говорю, горе-то какое: Дуров умер. Там дома у него все плачут". Она поверила и тут же заплакала. Поставила бутылку, я выпил и тоже заплакал. Короче, помянули тебя хорошо. А сегодня едет она в метро и видит тебя живого и невредимого! Вот я и приехал отпраздновать твое воскресение. Позволишь?
Ну что делать с таким замечательным человеком!
Есть у меня прекрасный друг Женя Баранов. Он тоже начинал играть в "Динамо". И играл отлично. Бил и с правой, и с левой неотразимым ударом.
Он носил прическу на прямой пробор и всегда бриолинил волосы. И вот, когда он брал мяч на голову, после этого он с ноги срезался, потому что был набриолиненный.
Женя играл в сборной молодежной страны и должен был войти в основной состав. Но тут ему пришла в голову мысль заняться наукой.
Он закончил Московский авиационный институт и вот уже много лет занимается космическими делами. Лауреат Государственной премии, имеет множество правительственных наград. Человек удивительной доброты и необыкновенной верности. Мы до сих пор дорожим нашей дружбой.
Не забуду случай, который с нами случился однажды в автобусе. Был час пик, на остановке образовалась толпа, нас с Женей разъединили, и мы вошли с разных площадок. Еду, сжатый со всех сторон, и вижу, как один щипач, а попросту – карманник, лезет к даме в сумку. Я взял его за руку и говорю:
– Я думал, после войны уже перестали этим заниматься.
А он:
– В чем дело?! Что такое?! – Шум поднимает.
И тут ко мне притискиваются еще двое. И давят на меня:
– Ты что?! Ты кто?!
Известные воровские штучки. Вот они прут на меня, а женщина молчит, боится рот открыть. Женя услышал шум и кричит мне от передней двери:
– Лева, что там такое?
– Да вот карманники! – кричу. – Хотят со мной поговорить!
И с моим другом что-то случилось. Я это понял по его голосу, каким он вдруг закричал:
– Водитель, останови машину! Открой двери!
Тот останавливает автобус, Женька врывается в заднюю дверь, хватает одного, другого – а те здоровые парни – и кричит:
– Ты с кем разговариваешь?!
И со страшной силой вышвыривает их из салона. Третий не знает, куда деваться, и начинает дергаться.
– Тоже хочешь этого? – зловеще спрашивает его Женька.
– Нет! Нет! – верещит неудачливый щипач и каким-то чудом выпрыгивает из салона.
А я прекрасно знал: если бы с ним самим так разговаривали, он бы даже не повысил голос. Но тут была задета честь его друга, и он потерял самообладание.
Собственно, у меня такой же характер. Когда со мной кто-то разговаривает и начинает хамить, я могу и простить это хамство. Но когда кто-то хамит моему товарищу, меня начинает знобить, и я не сдерживаюсь. Здесь я действительно могу растерять все рули. Наверное, так и должно быть. Друг есть друг. Как говорили когда-то на Руси: положи за други своя живот свой.
А как не написать о моем прекрасном товарище Саше Ворошило! Дружу с ним уже много-много лет. Выдающийся баритон, Саша пел на лучших оперных сценах всего мира. Его разрывали на части лучшие оперные театры всех стран.
А потом случилась беда: у него пропал голос. Страшно! Он, конечно, безумно переживал, но не отчаялся, не запил. В этой, казалось бы безвыходной, ситуации и проявилась его настоящая человеческая натура. Он просто стал искать выходы из этой ситуации. И нашел! Он занялся предпринимательством и добился в этой области таких успехов, что однажды правительство обратилось к нему с просьбой открыть школу предпринимательства.
Вот так свой человеческий талант Саша смог применить в другом деле. Почему? Да потому, что у него ко всем было самое доброе отношение, для всех была улыбка. Он просто всех любит.
Были у него и сложные ситуации, и неприятности, но он всегда относился к ним с олимпийским спокойствием. Машину у него угнали. Я попытался ему посочувствовать, а он и говорит:
– Ну что поделаешь, Лева! Не я первый, не я последний. Конечно, противно все это…
Я не помню, чтобы он хоть раз потерял самообладание. Удивительно верный товарищ. И я горжусь тем, что у меня есть такой близкий мне человек, которому я могу в любое время позвонить, поехать к нему, чтобы поговорить, послушать записи с его исполнением. Да с таким человеком приятно просто посидеть вместе и помолчать…
Вот как ни странно, а в самом театре друзей у меня не так уж и много. Дружил и продолжаю дружить с Володей Качаном. Мы с ним старые знакомцы. Он играл у меня в спектакле "А все-таки она вертится". У Володи там была одна из его любимых ролей. Они играли в паре с Герой Мартынюком: Володя играл директора школы, а Гера – фальшивого папу. Дело в том, что мальчик, которому директор велел прийти в школу с отцом, вместо папы прислал знакомого сантехника.
Это была маленькая сцена в спектакле, но она сама превращалась в целый спектакль. Я стоял за кулисами, и у меня слезы текли от хохота. А что делалось в зале!.. Если бы эту сцену ставили на эстраде, уверен – она имела бы оглушительный успех.
Володя всесторонне талантливый человек. Он пишет песни, которые сам же и исполняет. Сейчас вот написал роман, и дай Бог ему удачи на литературном поприще. Мы с ним можем обращаться друг к другу за советом или помощью в любое время суток.
Сейчас я вспомнил историю, связанную с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Однажды ночью он написал стихотворение и ему захотелось сразу же почитать его своему другу. И он позвонил этому другу.
– Хочу, – говорит, – прочитать тебе стихотворение, которое я только что написал.
– Миша, – пришел тот в ужас, – ты посмотри на часы: три часа ночи!
– А я думал, что дружба круглосуточна, – с горечью сказал Светлов и повесил трубку.
И больше он с этим "другом" не разговаривал. И имел на это полное право, потому что сам был готов прийти на помощь к любому человеку, который в этом нуждался.
Рассказывают такой случай. Как-то летом в ночную пору дежурный милиционер на Савеловском вокзале увидел выходящего из-за палаток странного человека. На нем были добротные ботинки, отутюженные брюки и майка, милиционер поторопился к нему и спрашивает:
– Вас что, ограбили?
– Нет.
– А где же ваша рубашка?
– Отдал.
– Кому?
– Там один несчастный человек стоял в одной рваной майке. Мне его стало жалко, и я отдал ему рубашку.
– А как же вы сами поедете домой?
– А у меня тут друг недалеко живет, он мне даст что-нибудь.
А как я могу не написать о моем замечательном друге Мише Евдокимове! Я его очень высоко ценю как актера и считаю, что он открыл новый жанр на эстраде – личного деревенского рассказа. Я был на нескольких его концертах и видел, что творилось в зале, когда он выступал. И сам получал огромное удовольствие.
Потом я снимался с ним в двух картинах: "Не валяй дурака" и "Не послать ли нам гонца?"
Он из тех людей, которых я называю добротными: добротный человек! Он сам по себе мощный, грандиозный, красивый алтаец. И бескомпромиссный. Этот мягкий и добродушный человек становится жестким, когда что-то принципиально не приемлет или встречается с трусостью и жлобством. Я долго уговаривал его:
– Миша, давай перейдем на "ты".
– Ну что вы! – отнекивался он. – Вы старше меня, и потом я вас так уважаю!..
Все-таки я его заставил перейти на "ты". Теперь мы друг друга называем "братанами". Думаю, это звание тоже неплохое – как-никак породнились.
Удивительный человек! Мне всегда доставляет большое удовольствие каждая встреча с ним, люблю слушать по телефону его голос. Он никогда ни о чем не просит, и если звонит, то спрашивает только об одном:
– Братан, как дела?
И у меня уже тепло на душе.
Еще раз хочу подтвердить свои слова о том, что дружба – трудная работа.
Есть у меня замечательный друг академик Александр Лагуткин. Он занимается связью. Понятно, что ученый постоянно занят, и у него нет ни минуты свободного времени.
И вот понадобилась тут одному не очень здоровому человеку помощь, связанная с квартирным вопросом. У него маленькие дети, а халупа, в которой он живет, совсем развалилась. Ему из года в год обещают квартиру, и этим обещаниям нет конца. Я позвонил Лагуткину, объяснил ему суть дела и извинился, что отвлекаю его.
– Левочка, – сказал он, – нужно? Значит, едем.
И мы поехали – Лагуткин, Евдокимов и я – по чиновникам в какой-то подмосковный район. Ну какого академика в наше время можно оторвать от всех дел, попросить сесть в машину и ехать куда-то, чтобы помочь совершенно незнакомому человеку!
А ведь встречаемся мы редко, но когда встречаемся, такое ощущение, что никогда и не расставались. Знаю его очень напряженные рабочие дни, но если возникнет нужда, я опять обращусь к нему за помощью, и верю, что он никогда не откажет.
Вот написал я эти строки и зазвонил телефон. Снимаю трубку и слышу голос Лагуткина:
– Левочка, я слышал, ты кашляешь. Я здесь купил мед и подобрал кое-какие лекарства. Еду к тебе.
Вот вам и дружба: тяжелый труд или высокая материя? Слова участия, конечно, могут в какой-то мере утешить, но не более того. Помочь же человеку в трудный момент может только поступок – действенный и бескорыстный. Товарищеский.
Я заболел и попал в больницу. Заведение не самое лучшее среди других. Человек здесь начинает задумываться над жизнью и смертью. Часто из палаты не уходят своими ногами – их увозят. Совсем. Под простыней, на тележке с маленькими колесиками.
И тут я встретил замечательных людей, которых теперь считаю своими друзьями: профессора Владимира Семеновича Работникова, Бронислава Драголюбовича Богуновича и Михаила Михайловича Алшибая.
Я понял, что они относятся ко мне не как к артисту. Глупость! Просто у них невероятное человеческое отношение ко всем людям. Они идут на операцию, как на необычайно ответственное дело: ведь в их руках жизнь человека!
Я могу бесконечно говорить об этих прекрасных людях, и у меня не хватит все равно слов благодарности. Я просто счастлив иметь их в числе своих самых близких друзей. Хотя, честно говоря, лучше не обращаться к ним за помощью, а просто оставаться друзьями. Больница – слишком серьезное заведение…
Я уже упоминал о своем прекрасном товарище Юрии Владимировиче Никулине. Прошло какое-то время после того, как он вызвал меня в Президиум Верховного Совета за получением ордена Трудового Красного Знамени, и меня приглашают в дирекцию театра. Там мне вручают шикарный конверт – весь в штемпелях и печатях. Вскрываю и вижу отпечатанное на машинке письмо на английском языке. Нашел переводчика, и тот мне перевел, что фирма "Парамаунт" приглашает меня в фильм "Пятеро". И что из советских артистов предлагают сниматься еще господину Никулину. С американской стороны участвуют Пол Ньюмен и еще какой-то популярный артист. Я сразу все понял и позвонил Никулину.
– Владимирыч, – сказал ему, – больше ты меня не купишь. Кончай свои розыгрыши.
– Ты о чем? – спрашивает.
– О письме из Голливуда.
– Значит, ты тоже получил? – радуется Никулин. – И мне прислали. Не веришь? Сейчас я к тебе Макса с этим письмом пришлю.
Приезжает его сынишка и передает мне точно такой же конверт, в котором лежит письмо с переводом. В нем сказано, что господину Никулину предлагают роль в фильме "Пятеро", и что из советских артистов предлагают еще роль господину Дурову и т. д. Звоню Никулину.
– Юра, – говорю, – извини. А я думал, ты разыгрываешь. Ну что ж, поедем, научим их, как надо работать.
Проходит неделя, никто не интересуется моими связями с США, и министерство культуры молчит. Звоню Никулину.
– Владимирыч, – говорю, – ты чего-нибудь получал еще оттуда?
– Нет.
– Тогда, – говорю, – ну их к черту! А то дома уже все волнуются, когда дед поедет, чего-нибудь привезет.
– Не поедем, – соглашается Никулин.
– Не поедем – пусть прозябают.
Никулин помолчал немного и спрашивает:
– У тебя конверт далеко?
– Вот он, – говорю, – на столе.
– Возьми его в руки.
Я взял.
– Там есть большая треугольная печать? – спрашивает.
– Есть.
– Прочти, что на ней написано!
– Так там же по-английски.
– Но буквы-то ты знаешь, вот и читай.
Я читаю. А там написано: "Счастливого пути, дурачок!"
А познакомился я с Юрием Владимировичем, когда он был еще подставным в цирке. Подставной – это свой человек. Когда артисты с арены приглашают кого-нибудь из публики, подставной тут как тут, и вот с ним начинают валять дурака. Однажды я задал Никулину, уже известному артисту, вопрос:
– А ты знаешь, какой самый смешной номер был у тебя в цирке?
– Конечно, – сказал он, не задумываясь. – Когда я был подставным.
Он это прекрасно помнил. А меня лишь при одном упоминании этого номера охватил приступ смеха. Я хохотал ужасно, до колик. А тогда весь цирк не только сотрясался – он просто выл!
Это был общественный просмотр с новой цирковой программой. Собрались артисты, режиссеры, работники культуры – ведь все любят цирк. И вот отъездили туркменские наездники в белых папахах и стали вызывать кого-нибудь из публики:
– Кто хочет стать артистом? Ты хочешь? Ты?
Все, конечно, упираются. И тут поднимается какой-то парень. Вид у него был чудовищный: засаленный бушлат, кирзовые сапоги, из-под застиранной ковбойки выглядывала рваная тельняшка, мичманка со сломанным козырьком. Этот портрет во всех деталях я помню до сих пор. Как будто он сейчас стоит передо мной.
Рядом с ним сидела его жена. Как потом я узнал, это действительно была жена, Никулина Татьяна. Она была одета так, как одевались все тетки в ту пору: замотанная платком и с огромной авоськой с апельсинами и колбасой. Она дергала супруга за рукав и ругалась:
– Куда поперся? Какой артист? Сиди на месте!
А он шевелил губами и все понимали, что мужик матерится. И вот, озираясь по сторонам, выходит на арену.
Конечно, если бы это был не Никулин, не было бы и никакого эффекта. Когда он вышел на арену и в ужасе стал смотреть на зрителей своими испуганными собачьими глазами, постепенно начал нарастать хохот.
Потом его пытались посадить на лошадь, но он перекидывался через нее и падал лицом в опилки. Его сажали с другой стороны – он снова переваливался и падал. Ему что-то попало в рот, он вытащил и долго-долго внимательно рассматривал. Опять жевал. А Татьяна кричала:
– Жуй, жуй – это из лошади!
Началась просто истерика – цирк выл! А когда его все-таки посадили, да еще задом наперед, и лошадь поскакала, он схватил ее за хвост и прижал его к груди. И вот сочетание растерянного Юриного лица и необыкновенно чистой розовой лошади убило весь цирк. Потом с его ноги сваливался сапог и начала разматываться длинная разноцветная портянка. Его выдергивали из седла лонжей, роняли, и он опять падал в опилки.
Цирк уже выл, все сползали с кресел, издавали какие-то нечленораздельные звуки, хрюкали. Напротив меня сидел в ложе Михаил Иванович Жаров. Я и не мог представить, что он такой смешливый. Он чуть не вываливался из ложи, смеяться уже не мог и только хрюкал и почему-то всему цирку показывал пальцем на Никулина, будто кроме него его никто не видел. И все орал:
– А-а! А-а! А-а!
У меня часто случается такое. Рассказываешь в гримуборной о ком-нибудь, и в этот момент входит тот, о ком я рассказывал. В таком случае я обязательно говорю:
– Ну что вы! Он такой идиот! – И мгновенно наступает тишина.
Вот и в цирке такое случилось с Жаровым. Вдруг между приступами хохота наступила секундная пауза, и Жаров на весь цирк заорал:
– Ой, я описался!
Наконец измотанный Никулин покидал манеж, пробирался к своей супруге, она колотила его авоськой с колбасой по голове, и они убегали.