Фильм с таким названием прошел тогда по стране с успехом – скажем так – не меньшим, чем "Вертикаль". Тысячи девушек начали носить прическу "колдунья", то есть длинные, свободно распущенные волосы. Как всегда, чувство свободы шло с Запада, и массовое сознание не придавало значения русским корням – и фильма, и актрисы. Не все даже знали, что сценарий основан на рассказе Куприна "Олеся", что псевдоним актрисы – не что иное, как ее усеченное отчество "Владимировна", а по фамилии она самая что ни на есть Полякова. Да, нашим соотечественникам, чтобы поверить в себя, нужно увидеть свое же, русское, в импортном варианте.
Для Высоцкого имя "Влади" поначалу было только частью длинной рифмы в песне шестьдесят четвертого года "Бал-маскарад": "бригаде – маскараде – зоосаде – параде – Христа ради – сзади…" Ну и после этого:
"Я платье, – говорит, – взяла у Нади –
Я буду нынче как Марина Влади
И проведу, хоть тресну я,
Часы свои воскресные
Хоть с пьяной твоей мордой, но в наряде!"
Часто так бывает: сказанешь что-нибудь в песне – и захочется потом проверить, как в жизни выглядит описанный объект. Говорят, эта дама была здесь на кинофестивале в шестьдесят пятом, но тогда к ней подступиться шансов было немного, теперь она снова приезжает. Золотухин сказал, что Анхель Гутьеррес встречу организует: есть интерес у парижанки к актерам с Таганки. Оказывается, ей тоже всего двадцать девять – просто очень рано начала работать: колдуньей побывала в шестнадцать лет, а самую первую роль сыграла в одиннадцать. Фантастика! И в личной жизни не отстала: трое детей, сейчас в разводе, но, надо полагать, не одинока… Впрочем, не наше это дело – собирать подробности и сплетни. С первого взгляда ничего не началось. Она его своим взглядом смерила – ну, метр семьдесят. Рубашка, брюки – не последнего модного писка и по цвету не согласуются. Даже непонятно, по какому праву он так на нее уставился, не дожидаясь, пока подведут, представят. А он смутился и растерялся оттого, что взгляд его не был принят, а был прямо-таки возвращен по обратному адресу. Русские бабы, даже актрисы, куда открытее и отзывчивее. Эта же – вся закамуфлирована, дежурную улыбку включает, как мигалку на повороте. Может, и не надо смотреть в ее сторону? Да и вся фальшь окружающая отталкивает. Но отступать было бы малодушием. Надо преодолеть ощущение неловкости, приблизиться, поцеловать холодную руку и произнести заранее заготовленную реплику: "Наконец-то я встретил вас".
Она побывала на спектакле "Послушайте!", а вечером собрались в ВТО. Момент волнительный, как говорится на театре. Это ведь снаружи все накоротке, на "ты", ритуальные поцелуйчики, тосты красноречивые, а в глубине-то все меряются силами, талантами, репутациями. На Марину тут же пошла всеобщая игра, которую она охотно поддержала. Из ресторана компания отправляется домой к Максу Леону, московскому корреспонденту "Юманите". Там джин со льдом и песни. У Золотухина – русские народные, у Высоцкого – свои собственные. Марина включается, начинает подпевать. Но лед еще не сломан, дистанция остается – особенно трезвому Высоцкому она видна. Есть взаимный интерес, любопытство, но еще больше – сила взаимоотталкивания.
Через четыре дня встреча повторяется в том же составе, после таганского спектакля. У Марины на плечах цыганский платок – знак двусмысленно-вопросительный. После утомительного на этот раз застолья они уходят вдвоем… Роман как будто затеплился, но души пока не могут по-настоящему встретиться.
Потом они предстают на публике в пресс-баре фестиваля. Марину некоторые не узнают в легком ситцевом платье – до Москвы такая последняя мода еще не добралась. Маститый Сергей Герасимов, создатель нового и насквозь фальшивого фильма "Журналист", с галантным озорством приглашает Марину на танец, но потом она танцует только с Высоцким, причем Лева Кочарян с ребятами организует вокруг них живое кольцо, чтобы посторонние не пытались претендовать. Ну всё – уже есть и площадка, и зрители. В игровом азарте он вполголоса бросает подошедшим к нему друзьям: "Я буду не Высоцкий, если на ней не женюсь".
Он летит в Одессу, переполненный радостно-тревожным чувством. Его возбужденное настроение как будто передается всему городу. Поздним вечером пятнадцатого июля он после съемок поет для своих в гостинице, а в это время в филармонии – она как раз напротив – заканчивается концерт. Торжественно одетые, при галстуках и бабочках, ценители классической музыки выходят из храма высокого искусства – и все как один застывают в скульптурных позах, слушая доносящиеся из окна песни.
Кончается фестиваль, и в Одессу прилетает Марина. Этого, кажется, никто не ожидал. Брошенную им однажды фразу: "У меня роман с Мариной Влади" – восприняли как шутку или как заготовку к очередной песне. Инна Кочарян даже спросила: "Марина Влади – это подпольная кличка?" Общее ошеломление щекочет нервы, но не более. Купание в лучах славы в какой-то момент может надоесть и даже стать невыносимым. Надо бы просто, по-человечески выяснить отношения, а в такой неестественной обстановке ничего не получается. Будет любовь или нет? – как спрашивал в свое время Маяковский. Марина уезжает – и он остается в полной неопределенности.
Настроение, подходящее для самых смертельных песен. В "Интервенцию" он пишет песню Бродского о "деревянных костюмах". А потом сложилась главная, наверное, песня этого года. Перед сном сказал себе в очередной раз: "Лечь бы на дно, как подводная лодка", – а через пару часов проснулся и себя ощутил внутри подводной лодки, обреченной на гибель:
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше –
Наш SOS все глуше, глуше –
И ужас режет души напополам…
Редко когда песня так безоговорочно нравится себе самому. Радостно отписал Люсе: "А я тут продал новую песню в Одессу, на киностудию. Песню писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал – и сел переписывать сценарий, который называется "Прокурор дает показания", а песня – про подводную лодку. Он написал 2 сцены новых и весь фильм предложил делать про меня. В связи с этим возникли 2-3 съемочных дня, чтобы спеть песню и сыграть облученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню очень люблю. Еще он хочет, чтобы музыка была лейтмотивом всего фильма, значит, я буду автор музыки вместе с одним композитором, который будет только оркестрировать мою мелодию. Вот! Приеду и спою тебе. Прямо как приеду, так и спою!"
И примерно в это же время сочиняется первая, пожалуй, не шуточная песня о любви – ну, если не на все сто процентов, то на три четверти точно серьезная:
Не сравнил бы я любую с тобой –
Хоть казни меня, расстреливай.
Посмотри, как я любуюсь тобой, –
Как Мадонной Рафаэлевой!
Любоваться пока приходится на большом расстоянии.
"Киношное" лето сменяется театральной осенью. То есть на съемки "Интервенции" и "Двух товарищей" то и дело приходится выезжать-вылетать: Одесса, Измаил, Ленинград… И это делать всё труднее. Нагрузка актера первой категории – двадцать пять спектаклей в месяц. То и дело – два спектакля за вечер, когда после "Галилея" – еще и "Антимиры" до полуночи. Конечно, актеру без сцены не жизнь, но сколько из тебя сцена высасывает – вот вопрос. Любимов тридцатого сентября отметил свой доблестный "полтинник" и как бы поднялся еще выше. Не просто шеф, а прямо-таки Первый Бог из Сезуана. Беспощадная дисциплина и требование беспрекословного подчинения. Говорят, Мейерхольд был таким же. То есть Художник с большой буквы в театре один, а все актеры для него – краски, пусть даже яркие сами по себе, но предназначенные служить пассивным материалом в общей эффектной картине. Наверное, он прав по-своему, но, как говорится в одной песне: "Никаких моих сил не хватает – и плюс премии в каждый квартал".
Усталость сама по себе не страшна, однако иной раз не чувствуешь уже ничего, кроме усталости. Побывал снова в Питере на съемках "Интервенции". С Золотухиным, естественно, а еще Таню взял с собой, чтобы в свободные часы отдохнуть вместе. На обратном пути сели в купе, четвертым оказался симпатичный бородач, детский писатель. Ну, ладненько. Шампанского прихватили – для тех, кому можно, настроились на мирную беседу. Перекурив в тамбуре, видит Высоцкий вдруг в коридоре растерянного Золотухина. Оказывается, в купе вошла женщина, по всем приметам сумасшедшая: с чемоданчиком и связкой книг Ленина. Собирается ехать на багажной полке, поскольку у нее, дескать, нету средств на билет. Валерочка, конечно, добряк, гуманист, но кому-то приходится брать на себя роль мирового зла, из Шен Те превратиться в Чжао Да и очень коротко, но убедительно попросить незваную гостью удалиться. Сунул почти автоматически червонец этой убогой, хотя что, собственно, такое происходит – война, эвакуация? Что за нужда такая из города в город политическую литературу возить? А, ладно…
Семнадцатого ноября, после множества затяжных изнурительных репетиций, а также не менее мучительных прений с Главлитом – премьера "Пугачева". Получился шедевр – что уж там говорить! Такого гармоничного синтеза поэзии и театральной игры еще не было ни на таганской, ни на какой-либо другой сцене. В свое время даже Мейерхольд не сладил с этой поэмой и с Есениным разругался. Эрдман, присутствовавший при историческом конфликте, теперь сочинил по просьбе Любимова кое-какие интермедии для большей зрелищности. Но держится всё на лаконичной и неотразимой сценографии, которую Любимов придумал где-то на пляже и на песке нарисовал.
Посреди сцены – огромный деревянный помост и плаха с топорами. Временами она покрывается золотой парчой и превращается в трон Екатерины. Актеры – по пояс голые, в парусиновых штанах, с топорами в руках. Вот топор врубается в плаху, и к ней кубарем катится персонаж – так обозначается его гибель. На сцене также две виселицы, на которых вздергивается одежда – то дворянская, то мужицкая. Эмоционально это действует сильнее, чем если бы целого актера понарошку подвесить. Поэзия – в полной свободе обращения с материальными предметами.
У Есенина много напористых повторов, он прямо-таки заговаривает нас: "Что случилось? Что случилось? Что случилось? Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного". А на сцене этому соответствует цепь, которая всех сдерживает и отмеряет ритмику. И больше всех предстоит бороться с этой цепью Высоцкому. Он – Хлопуша, беглый каторжник, прорывающийся к Пугачеву. Ему не верят – и кидают цепью из стороны в сторону. А он в это время произносит длинный монолог, завершающийся криком:
Уж три ночи, три ночи, пробираясь сквозь тьму, Я ищу его лагерь, и спросить мне некого. Пр-р-роведите, пр-р-роведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека!
Чтобы прозвучало убедительно, все это надо еще пропитать своими собственными эмоциями, воспоминаниями, мечтами. Поначалу "проведите меня к нему" срифмовалось в душе с первым приходом на Таганку, теперь Таганка понемногу становится цепью, а "хочу видеть этого человека" означает теперь то, чего никто вокруг не знает и знать не может…
На переломе судьбы
Страшен оказался год по Рождестве Христовом 1968-й, от рождения же Владимира Высоцкого тридцать первый.
Еще до срыва в памяти мучительно крутилась-вертелась мелодия "Цыганской венгерки": частенько случалось ему петь (в "Коротких встречах" в том числе) про "две гитары за стеной" – слова Аполлона Григорьева в народной версии и, откровенно говоря, почти никакие – все держится на "эх, раз, еще раз". А тут легли на этот ритм собственные мучительные строки:
В сон мне – желтые огни,
И хриплю во сне я:
"Повремени, повремени –
Утро мудренее!"
Но и утром всё не так,
Нет того веселья:
Или куришь натощак,
Или пьешь с похмелья.
Двадцать шестого января, на второй день своего нового года, он "развязал". Впервые за… Что считать теперь! Тридцатого января был отменен спектакль "Жизнь Галилея"… Опять Соловьевка – больница, из которой его возят на спектакли. И ощущение полной безнадежности:
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята!
Подписан приказ номер двадцать два по Театру драмы и комедии на Таганке: артисту Высоцкому объявлен строгий выговор и оклад снижен до ста рублей.
К весне всё ощутимее становится крупный перерасход сил – моральных, физических. Ломоносова с Лавуазье не перехитришь: закон сохранения энергии неумолимо действует во все времена и при всех политических режимах. Душа выработана полностью – и даже больше: она продырявлена, разодрана. Кое-какие силенки он получает уже как бы взаймы – то ли от Бога, то ли от черта с дьяволом. Кто вызволит из долговой ямы? Только один человек может это сделать… И тогда состоится еще одна жизнь. Или нет?
Он пишет ей в Париж, звонит. В конце февраля она собирается в Москву, где начнутся съемки фильма о Чехове – "Сюжет для небольшого рассказа". Юткевич еще прошлым летом пригласил Марину на роль Лики Мизиновой – и вот час пробил…
Но приезд Марины оборачивается сплошным разочарованием. Перед ней вся Москва расстилается ковровой дорожкой: каждый день куда-то зовут, с кем-то знакомят, что-то показывают. И, в общем, понятно ее любопытство, желание побольше узнать о родине предков, освежить свой русский язык. Она смотрит балет в Большом, "Трех сестер" на Бронной, упивается Аркадием Райкиным. Бывает и на Таганке, где ровно и любезно разговаривает со всеми, для многих находя удачные комплименты.
Ее "люкс" в гостинице "Советская" превращается в модный литературно-артистический салон. Они часто видятся в компании у Севы Абдулова, где блещут Женя Евтушенко, Вася Аксенов… Что ж, люди они яркие, вполне заслуживают внимания. Большой интерес к Марине проявляет режиссер Михалков-Кончаловский, который однажды ни с того ни с сего своим неприятным голосом с высокими скрипучими нотками, прямо глядя Высоцкому в глаза, произносит:
– Володя, все твои песни – говно! Ты это понимаешь? У тебя есть только одна хорошая песня.
Молчание. А Высоцкий берет себя в руки и продолжает петь – всем Михалковым назло.
Но она сама – что? Незакрытый вопрос там в Париже остался? Господи, да у него самого личная жизнь особой ясностью не отличается… мягко выражаясь. "Любовь" – слово театральное, мы его произносим много раз без усилия и напряжения. "Любит – не любит" – гаданье для сопливых юнцов и хлипких неврастеников. А тут, честное слово, что-то большее, чем просто любовь, засветилось. Сигнал оттуда. Но его услышать надо вместе. И в тишине, а не в этой свистопляске.
В театре тем временем складывается ситуация жесточайшая. С одной стороны, Высоцкий должен репетировать новые роли – в "Тартюфе", в спектакле "Живой" по Борису Можаеву. С другой – на старые роли ему постепенно начали подыскивать дублеров: "высоцкого" Маяковского сыграл уже однажды режиссер Борис Глаголин, коварнейший таганский царедворец. И Губенко выручал родной театр несколько раз, показав как бы между прочим, что незаменимых у нас нет.
Драматург Штейн между тем заканчивает новую комедию для Театра сатиры. Пьеса называется сверхоптимистически – "Поживем дальше, увидим больше". Штейн очень хочет взять в нее уже готовые песни Высоцкого и просит подсочинить новые. Зовет на читку чернового варианта в Сатиру – в два часа девятнадцатого марта. Начинает читать Высоцкий, но язык у него то и дело предательски заплетается. Режиссер Плучек отбирает текст и дочитывает сам.
А двадцатого днем Любимов удаляет с репетиции "Живого" нетрезвого исполнителя роли Мотякова и запрещает ему играть Керенского в вечернем спектакле "Десять дней, которые потрясли мир". Директор Дупак требует, чтобы Керенского играл Золотухин. Любимов соглашается. Валера хоть и долго сопротивлялся вводу, но в результате "за сто рублей согласен" – нет, он не предатель, просто дисциплинированный работник.
Высоцкий в гримуборной пишет на листке бумаги: "Очень прошу в моей смерти никого не винить". Сейчас все решится разом – есть один простой выход, и другого просто не видать. Показывает записку Золотухину – тот на стену лезет от отчаяния.
Всерьез такая истерика или это игра? Даже если игра – то предельно рискованная. Ходьба по лезвию ножа. В любой момент можно в ящик сыграть.
Что нас губит – то иной раз и спасает. Алкогольное безумие толкает на такой ход конем, который трезвому на ум не пришел бы никогда. Двадцать четвертого марта уволенный из театра Высоцкий постепенно приходит в себя в самолете, следующем по маршруту Москва – Магадан. Летчик, не совсем чтобы знакомый, но чей-то приятель, взял на борт охотно. Еще бы! Рейс становится продолжением всенародно известной песни про друга, который уехал в Магадан. А вот теперь сам автор к другу Кохановскому направляется: "Однажды я уехал в Магадан – я от себя бежал, как от чахотки…" Из таганского закулисья – на просторы необъятной родины. Есть где проветриться в этой стране…
Из аэропорта на такси добирается до редакции газеты, где Гарик работает. Милиционер мрачно указывает ему на внутренний телефон. Набрал номер: "Васечек, это я!" Через несколько минут уже преодолевший изумление Кохановский выходит к нему навстречу. Взволнованный рассказ друга про "Марину Влади" и ему кажется очередной фантазией, если не розыгрышем. Черт возьми, насколько же сильна магия имени! "У меня роман с Влади" звучит, как: "Я с Лениным нес бревно на субботнике". Ребята, а вам всегда сразу верят, когда вы сообщаете: "У меня был Высоцкий, пел новые песни", а? Ладно, как говорил один поэт: сочтемся славою. К тому же с женщинами соперничать не в наших правилах. Перед женщиной мы преклоняемся, великодушно закрывая глаза на ее известность и прочие компрометирующие обстоятельства… Что, утро уже? Это по какому же времени?..
День выдался солнечный, и даже бывшие лагерные бараки, встречающиеся по пути, не успевают нагнать тоску. В центре Кохановский показывает здание Главпочтамта:
– Вот здесь получаю я редкие письма от своего друга.
– Васечек, давай зайдем. Хочу позвонить Марине. – Куда?
– В Париж.
– И что ты ей скажешь?
– Что люблю ее. Что говорил о ней со своим замечательным другом, и он мне посоветовал немедленно ей позвонить и высказать все, что чувствую…
Молодой хорошенькой телефонистке он плетет что-то лирическое про счастье, про любимого человека, который у нее, наверное, есть. Та краснеет и соглашается попробовать соединить с Парижем через Москву.
– Номера не знаете? А кому?
Услышав про Марину Влади, чуть не обижается, но Москва уже на проводе.
– Пятая, это Магадан. Тут один чудак… Нет-нет…
И, не переставая смеяться, сообщает, что разговор невозможен по техническим причинам. Но если точнее, в Москве сказали, что Марину Влади будут разыскивать только по заказу Алена Делона или Бельмондо.
Не прошел номер. Тогда бы надо Москву оповестить о своих необычайных приключениях. Разговаривать с Люсей не просто страшно – невозможно.
Кохановскому приходится брать на себя дипломатическую миссию и слышать в ответ: "Васечек, ты передай ему, что у него послезавтра в Одессе съемка… Да я уже, кажется, разучилась волноваться".
Все-таки душа прокрутилась вокруг собственной оси и вернулась на свою орбиту. "Могу уехать к другу в Магадан – ладно!"