- Стены в детском отделении - я еще никогда не видела ничего подобного! Персонажи сказок высечены прямо в стене и затем расписаны красками. Все в натуральную величину в пастельных тонах. Заяц и еж носятся друг за другом, причем еж выглядит так, будто у него действительно иглы, о которые можно уколоться, а заяц в разгаре погони прыгает на стену. На дороге подсолнечник, а в небе над ним плывут два облачка. Бременские городские музыканты не только звери, расположенные друг над другом, нет, осел кричит, собака широко раскрыла пасть и чешется, кот шипит, а петух поет. Таковы все картины. Почему не раскрасили стены здесь у нас, это было бы прекрасно и для взрослых.
Так долго Марианна говорит здесь впервые.
Криста смеется и отвечает:
- Мне больше всего нравится кот в сапогах.
Марианна узнает, что Криста Биндер здесь работала, была операционной сестрой, когда у нее обнаружили митральный стеноз.
У Марианны и Кристы одинаковая болезнь, и, возможно, их прооперируют в один и тот же день.
Открывается дверь, и сестра Гертруда вкатывает кроватку с Биргит. Все больные приподнимаются и разглядывают малютку.
- Биргит останется здесь на несколько дней. В детском отделении не хватает мест - не правда ли, Биргит?
Биргит робко кивает.
Марианна рада. Мне снова повезло: если ребенок будет у нас, мужество меня не покинет.
Она разговаривает с Биргит, которая постепенно теряет робость и выводит барашка на прогулку по кроватке.
Барашек уродлив. Его курчавые шерстинки выступают на теле маленькими затвердевшими бугорками. Как вообще можно делать барашка из резины!
У Биргит с барашком постоянно что-то случается: он непослушен, и его наказывают, он плачет, и его утешают, он должен есть, но выплевывает шпинат обратно. И наконец его укладывают спать.
Криста говорит Марианне:
- Потом у меня тоже будет ребенок.
Криста Биндер вышла замуж шесть недель назад. Со своим будущим мужем она познакомилась в больнице. Он инженер, специалист по медицинской электронике.
Фрау Вайдлих спит. Старушки наблюдают за играющим ребенком, а Криста тихо разговаривает с Марианной:
- Свадьбу я хотела отложить на год, когда операция будет позади и я снова буду здорова, но Ханс не согласился. "Ты должна чувствовать себя совершенно спокойной и защищенной, - сказал он, - а в минуты страдании думать о своем муже".
Марианна не отвечает.
- Проснись, - говорит Биргит барашку, - идет фрау Хольц, и нам надо упражняться. - Она проводит язычком по синеватым губам. - "Добрый день, Петер, я фрау Хольц", - в знак приветствия она трясет переднюю лапу барашка. - Сейчас мы смажем спинку, сначала белой мазью, не пугайся, она холодная, но плакать никому и в голову не придет, ведь это сметана, а теперь желтой мазью, это мед. Хорошенько вдохни, твой животик должен стать полным, как воздушный шарик, теперь выдохни, воздух снова выйдет из шарика, и животик станет совсем тоненьким. А теперь изо всех сил подуй. - Биргит берет с ночного столика бумажные салфетки, разнимает их, держит у рта тонкий слой бумаги и дует. - Ты должен дуть так сильно, как большой ураган, и теперь кашлять, сильнее, еще сильнее, иначе ты не выздоровеешь. Так, Петер, на сегодня довольно, завтра тебя оперируют. От этого здорово щиплет, и наверх кладут большой пластырь, вот сюда. - Биргит кладет руку себе на грудь. - Но ты не должен плакать. Если фрау Хольц говорит: кашлять, дуть, выплюнуть, ты должен все это в точности исполнить, тогда сердечко твое будет здоровым, и наш Петер сможет бегать вот как далеко, - Биргит широко разводит руками, барашек падает на пол, - вот как далеко!
В палате тихо. Биргит ложится и сосет свой большой палец. Марианна повернулась лицом к стене. Криста тихо говорит:
- Завтра приезжает профессор, он сам будет оперировать Биргит.
- Это опасно?
Криста медлит с ответом, сестры не говорят с больными о других пациентах, а Марианне самой предстоит операция. Да и навряд ли нужен ответ. Каждый, кто видит посиневшее лицо этого ребенка, понимает, что он тяжко болен.
У Биргит в сердце, в перегородке между правой и левой его половинами, имеется отверстие, вследствие чего обе половины сердца и все важные органы и прежде всего кровообращение не могут правильно функционировать. Этот врожденный порок сердца именуется тетрадой Фалло. Тетраде Фалло сопутствуют дальнейшие дефекты. Правый желудочек сердца слишком велик, аорта на месте выхода из сердца расположена неправильно, и легочная артерия часто сильно заужена, хирургическое вмешательство сложно и опасно.
- Мамочка! - кричит Биргит. - Мамочка! - Она садится и плачет. - Хочу к мамочке. - Она берет свой самый длинный черный локон и сует его себе в рот. - Мамочка!
Марианна подходит к кроватке ребенка. Но Биргит безутешна.
- Рассказать тебе сказку?
Биргит кивает.
- Шил-был старик, который купил себе овцу. Это была большая красивая овца. Шерсть у нее была густая-прегустая, и кто касался ее рукой, не мог добраться до кожи, всюду была прекрасная густая шерсть. У этого старика был при доме пустой сарай, и он давно хотел поместить туда какое-либо животное. А тут как раз его жене исполнилось семьдесят лет, и он купил овцу, чтобы сделать ей ко дню рождения подарок, так как ему очень хотелось иметь овцу. Жена тоже радовалась, но ухаживать за овцой пришлось ей. Она должна была ее кормить.
- Это была мама Петера? - спрашивает Биргит.
- Нет, овца приходилась ему тетей. У жены старика день рождения был в декабре.
- Это была бабушка?
- Конечно, бабушка. На улице падал снег, и у дедушки мерзли уши. Овца, у которой была густая шерсть, совсем не мерзла.
Собственно, овца могла бы ссудить мне немного шерсти, подумал дедушка. В корзинке, где бабушка хранила все необходимое для шитья, он взял большие ножницы. Затем пошел в сарай к овце и выстриг у нее над правой задней ногой клок шерсти. Там образовалась лысина.
Он отнес шерсть жене и сказал: "Спряди из этой шерсти нити и из них свяжи мне шапочку".
Жена так и сделала, и шапочка получилась очень красивой.
Стало еще холоднее, и у старика замерзли руки.
Мне нужны перчатки, подумал он, пошел к овце в сарай и опять настриг шерсти - на этот раз со спины над левой задней ногой. Теперь у овцы было уже две лысины. Она громко заблеяла, но старик не обратил на это внимания.
Бабушка связала ему пару теплых перчаток.
Стало еще холоднее. Замерзли все реки и озера.
- Мама говорит, я потом смогу кататься на коньках.
- Конечно, Биргит.
- Рассказывай же дальше, почему ты не рассказываешь дальше?
"Мне нужен шарф", - сказал муж - на этот раз он взял шерсть с шеи овцы.
- Отсюда? - спросила Биргит и положила пальчик на шею резинового барашка.
- Да, отсюда. Но он хотел иметь длинный шарф, так как это было модно, и ему потребовалось много шерсти.
Стало еще холоднее. У мужа мерзли на ногах пальцы. Хорошо бы связать чулки, подумал он и пошел с ножницами в сарай. Он должен был низко нагибаться, так как теперь шерсть у овцы осталась только на животе.
Жена начала вязать чулки. Когда она хотела покормить овцу, муж сказал: "Сейчас не хватает лишь пятки на одном чулке, ты лучше сначала быстрее ее довяжи".
"Овца голодна, послушай, как жалобно она блеет", - сказала жена.
"А я замерзаю, взгляни, у меня пальцы на ногах совсем синие".
И жена сперва довязала чулок.
Когда она понесла овце горшок с едой, было уже темно. Овца не вышла ей навстречу, безмолвно и печально лежала она в углу. Выглядела она совсем тощей и голой.
Жена пошла к мужу и сказала: "Наша овца заболела".
Муж и жена побежали в сарай.
Он потрогал овцу и сказал: "Она дрожит".
"Она дрожит от холода, - сказала жена. - Что же нам теперь делать?"
"Возьмем ее в дом, поближе к печке", - сказал муж. Он привел овцу в комнату. В тепле овца перестала дрожать и поела.
"Что будем делать дальше?" - спросила жена.
"Мы должны связать ей костюм из шерсти", - отвечал муж.
"Где же мы возьмем шерсть?"
Муж молчал.
"Но откуда же?" - спросила жена.
Тогда муж снял с головы свою шапку, с шеи шарф, с рук перчатки и с ног чулки.
Жена все это снова распустила, а муж намотал из ниток клубок, он оказался большим, как футбольный мяч. Жена связала овце костюм с отверстиями для ног и головы. Когда костюм был готов, муж отвел овцу обратно в сарай.
"Ах, какой же я был глупец!" - сказал муж.
- Расскажи эту историю еще раз, - просит Биргит.
- У моих родителей тоже были овцы, - говорит Хильда Вайдлих.
Все поворачиваются к ней.
- В детстве у меня волосы были еще длиннее, чем сейчас, одна из овец принимала их за сено и бегала за мной, чтобы сожрать мои локоны.
- У вас красивые волосы, - говорит Марианна фрау Вайдлих, - надо действительно быть овцой, чтобы принять их за сено.
Криста смеется.
- Я тоже любила рассказывать всякие истории моим внукам, - говорит Фрида Мюллер, - больше всего им нравится сказка о семи козочках, - она вздыхает, - но теперь они уже вышли из этого возраста.
- А я никогда не умела рассказывать сказки, - говорит Ангелика Майер, - но для Куртхен у меня всегда найдется что-нибудь вкусненькое, другое он не признает.
- Расскажи все еще раз, - говорит Биргит.
Входит сестра Гертруда, чтобы сделать ребенку укол.
- Сегодня укол немного жжет, так что крепко стисни зубки, дорогая.
Биргит кивает.
- Только сначала Петеру.
Барашек получает свой укол.
- А теперь Биргит. И ты хорошо уснешь. - Сестра Гертруда делает ей укол и спрашивает: - Больно?
Биргит не отвечает. Она закинула назад голову, на лбу образовалась морщинка.
- Готово. Было больно?
- Да.
На ресницах повисли слезинки.
- Почему ты мне раньше не ответила?
- Я же должна была стиснуть зубы.
Марианна не может уснуть. В слабых проблесках света, проникающих через застекленную часть двери, она видит профиль Биргит, изгиб лба у висков, заострившийся носик и вьющиеся волосы. Марианна тоскует по Катрин, которая теперь спит дома у дедушки с бабушкой. Ее носик - круглая пуговка между двумя круглыми розовыми щечками, рот несколько велик, а губы полноваты, но это может измениться, когда она подрастет. Марианна любит наблюдать, как рано поутру просыпается ее дитя: только одно мгновение у нее пустые глаза, новый день сразу же наполняет их своим сиянием, и вот Катрин уже сидит, перелезает через решетку, ходит по комнате, собирает свои вещи, разговаривает, поет, смеется и рвется наружу, на свободу, чтобы не упустить ни одной минуты ясного утра.
У дедушки с бабушкой ей хорошо. Но матери уже шестьдесят. И живой, неугомонный ребенок, хоть он для них большое счастье, утомляет. Возможно, он помогает заглушить тревогу. В эти дни родители будут скрывать друг от друга свой страх. Они не будут говорить об операции, но за обедом не прикоснутся к пище, а на лице отца застынет мрачное выражение.
О своем старшем сыне мать и сегодня говорит так, будто он в отъезде. Эрнст родился в 1925 году. Катрин, видимо, на него похожа. Наверное, потому родители так привязаны к внучке. Два пожилых человека, пережившие так много, вновь молодеют, когда рядом кричит малое дитя, нуждающееся в пище, пеленках, и улыбается им.
О неродившемся, который должен был появиться на свет в 1927 году, мать говорила один-единственный раз. Отец в ту пору был без работы. И чтобы спасти от голода и холода первого ребенка, они пожертвовали вторым. Эрнст рос крепким, жизнерадостным и способным юношей. Он погиб восемнадцати лет на войне, развязанной Гитлером, которого родители страстно ненавидели и с режимом которого боролись.
Отец, выпущенный на свободу после трех лет пребывания в концлагере, был еще до рождения Марианны вновь туда заключен. Марианна не думает, что она была желанным ребенком, но мать писала отцу: жизнь и ожидание твоего возвращения приобретают еще больший смысл теперь, когда я жду ребенка.
Дитер, самый младший, родился, когда матери было сорок. Она хотела сына взамен погибшего старшего и взамен другого ребенка, тогда не рожденного. Так много мужества и веры в будущее было у нее в тяжелом 1945 году. Многие товарищи по партии только после разгрома фашизма смогли обзавестись семьями. Это тоже часть истории страны: поседевшие коммунисты с еще юными детьми.
Свой четвертый день рождения Марианна праздновала в бомбоубежище. Она хорошо помнит, что тогда - редкостное событие - ела пирог с вишнями. Внезапно пирог отлетел куда-то далеко, вишни превратились в искрящиеся глаза, Марианна закричала и упала плашмя лицом вниз. Она заболела скарлатиной, от которой чуть не умерла. Месяцами ее приковывала к постели ревматическая лихорадка. Через восемнадцать лет врачи ей сказали, что порок сердца является следствием той болезни.
Обе старушки спят; одна храпит, другая тяжело вздыхает. Криста дышит равномерно. У Хильды Вайдлих скрипит кровать, больная не находит себе покоя. По потолку скользит какая-то тень. Из угла доносится высокий протяжный звук.
Марианне страшно. Ночь угрожающа, все вокруг изменилось. Словно только сейчас она поняла, что ей предстоит, и всю ее объемлет страх. Любое хирургическое вмешательство опасно, особенно операция на сердце. Почему так много врачей было против? Кто гарантирует, что я это перенесу? Жизнь не остановится, с той маленькой, ничего для мира не значащей разницей - меня больше нет. Застывшее, холодное, бесчувственное, мертвое тело. Все в мире идет по-прежнему: снег падает, море шумит, женщины развешивают белье, цветы цветут, новая книга выходит, ребенок поет, свежий хлеб ложится на полки - только не для меня. Но все эти цветы я хочу увидеть, и книгу я тоже хочу прочитать, я хочу дышать, вдыхать запахи, слышать, любить, предаваться печали. Лучше жить с больным сердцем, чем вовсе не жить. Я даже не буду знать, что умираю. Больному дают наркоз, и он уже не просыпается. Мертвого человека зарывают в землю или сжигают. В мире ежедневно умирают десятки тысяч людей. Но на этот раз буду я. Я хочу жить, безразлично как. Я могу еще отказаться. Профессор не разрешает операции, если больной боится. Тогда я смогу вернуться домой, к ребенку, к родителям, я буду чувствовать на лице тепло солнечных лучей, смеяться над Дитером, расчесывать до блеска волосы Катрин. Ведь было так много хорошего, даже в последнее время. Только бы жить, даже с болезнями и страданиями. Крупинка соли на языке, звуки флейты, солнечные блики на воде, грибы и Гарц, теплая печь, свежевыглаженная ночная сорочка, учить детей чтению, слушать музыку - пусть это продлится всего один год. Ведь в году так много часов, и если один день принесет всего три радостных события, то это более тысячи радостей в течение одного только года. Я еще хочу их испытать, я должна уйти прочь от этих инструментов и больничных запахов… Возможно, я умру не во время операции, а потом, и тогда все страдания и страшная борьба с удушьем окажутся напрасными. Завтра же рано утром я выпишусь, не дожидаясь обхода врачей.
Шорохи в углу звучат теперь еще более зловеще, глухо, подавленно. Марианна приподнимается, прикладывает руки к вискам и прислушивается. Возможно, в этой комнате кто-то умирает. Она должна позвать сестру.
Но пока Марианна ищет кнопку звонка, она догадывается: всхлипывает фрау Вайдлих, только и всего. Обессиленная, Марианна снова ложится. Нечто подобное она год назад уже пережила в терапевтическом отделении. Один трусливый больной заражает еще троих, а здесь таких больных уже двое.
Марианна встает, у нее кружится голова. Она выпивает глоток воды и подходит к кровати Хильды Вайдлих. Осторожно приподымает с ее лица мокрое от слез одеяло и тихо, чтобы не разбудить других, говорит:
- Чего вы боитесь, фрау Вайдлих? Эта операция намного безопаснее иных болезней. Каждый может стать мужественным, если только захочет. Твердо решите: отныне я не буду грустить и не буду бояться. Это был бы, как вам сказать, верный путь. И радуйтесь потом, когда избавитесь от страха, и мы все порадуемся вместе с вами. И тогда вы на самом деле почувствуете себя лучше. Думайте о том, как вы будете счастливы через шесть недель, когда сможете вернуться домой.
Хильда Вайдлих не отвечает, но, когда Марианна хочет встать, она обеими руками ловит ее руку.
Марианна начинает снова:
- Вас что-то гнетет? Может быть, вы мне расскажете, ведь становится легче, когда выскажешь то, что у тебя на душе, поделишься своими горестями. Порой с чужими это проще, чем с близкими друзьями. Мы здесь ненадолго вместе, у нас одна болезнь и уже потому во многом одинаковые мысли. Но когда мы выйдем отсюда, мы навсегда расстанемся. И тогда вы сможете забыть и меня, и все, что вы мне теперь расскажете.
Марианна не знает, понимает ли фрау Вайдлих ее слова. Слишком темно, чтобы можно было уловить выражение ее лица.
- Право же, я спрашиваю не из любопытства, - говорит Марианна. - Думайте о том, как будет прекрасно, когда все это останется позади. Можно ведь выбрать, о чем думать; думайте же именно об этом. И ваш муж не нарадуется на свою здоровую жену. Он уже трижды справлялся, когда все это произойдет.
- Да, - шепчет фрау Вайдлих и больше не плачет, - он-то уж всякое терпение потерял.
Марианна не знает почему, но тревожные призраки ночи возвращаются. Только теперь она их к себе не подпустит.
- Есть ли у вас семья, обеспечена она всем необходимым? При такой болезни это часто проблема.
- Детей у нас нет, муж был против, а теперь хорошо, что так получилось.
- Значит, после операции вы сможете о себе позаботиться, это важно. Я сама хотела бы, раз уж мы целый год не можем работать, поскорее заняться хотя бы учебой. Я учу совсем маленьких и не честолюбива, чтобы стремиться учить более старших, меня интересует детская психология. Еще два года назад я собиралась приступить к ее изучению, но помешала болезнь. Знаете, когда я с детьми…
Хильда Вайдлих ее не слышит. Она целиком погружена в собственные мысли, другие ее не интересуют. Марианна спрашивает:
- Вы прежде работали?
- До замужества в цветочном магазине, это было десять лет назад. Мой муж не хотел, чтобы я работала.
- Иметь дело с цветами - это должно быть прекрасно! - Марианна обдумывает, что еще сказать.
Фрау Вайдлих шепчет:
- Ваша история с овцой мне очень понравилась. - И, словно дальнейшее имело к этому отношение: - Мой муж долго не соглашался на операцию, потом же, напротив, всячески на ней настаивал и меня торопил.
И снова градом текут слезы.
Мой муж, мой муж - нет иных интересов, нет профессии, нет детей. В эту жизнь, все содержание которой исчерпывалось одним "мой муж, мой муж", теперь вторглась болезнь, и женщина оказалась совершенно беспомощной перед предстоящей ей операцией.
- Спите, ведь уже ночь.
Марианна возвращается к своей кровати.
- Дитя мое, - тихо подзывает ее Фрида Мюллер, - взгляните, пожалуйста, на градусник за окном. Очень холодно на улице?