Доктор Штайгер оставляет в распоряжение других круглый стол, кофейник и наполовину заполненную пепельницу. Пепел в ней свидетельствует о прегрешениях врачей, которые в операционном зале должны были часто наблюдать, какой вред наносят своему сердцу курильщики. Но уж коли сам профессор…
По пути к постели Биргит доктор Штайгер еще раз заходит в женскую палату и прислушивается к сердечным тонам в обоих аппаратах.
- Не могу больше выносить этот надоедливый стук, - говорит Марианна после его посещения. - Можно бы еще привыкнуть, если бы это происходило через равные промежутки времени, но эти перебои, эти чередования медленного темпа с быстрым, сводят меня с ума.
- Скоро ты перестанешь это замечать, - говорит Криста. - При такой операции, как у этих двух старушек, наступает один замечательный момент. Аппарат стучит неравномерно и слишком медленно, как больное сердце, электрокардиограмма вычерчивает неблагоприятные кривые, но аппарат уже закреплен на брюшной стенке, электроды у сердца, и теперь врач вставляет в батарею идущие от электродов соединительные провода. С этой секунды больной спасен. Ты слышишь равномерные, нормально звучащие тоны. Это как лучшая музыка, а углубления и выступающие зубцы электрокардиограммы свидетельствуют о регулярном, здоровом биении сердца. Это как прекраснейший ландшафт.
Вошедшая сестра Гертруда прерывает рассказ Кристы и говорит:
- Фрау Мертенс, послезавтра вас оперируют, и вас также, сестра Криста, поэтому завтра оставайтесь в постели.
Сразу преображается мир.
Криста и Марианна умолкают.
Через сорок восемь часов у них все уже будет позади.
Марианна тоскует по ребенку и родителям. Не написать ли им, когда состоится операция? Отцу и матери тяжело переносить неопределенность ожидания, и все же будет лучше, если она уже после операции даст телеграмму, что все закончилось хорошо. Она знает, что останется жить, страх у нее только перед болью и сопровождающим ее удушьем. Во время предварительных исследований она слышала от больных, что после операции некоторое время отказывает память. Когда она спросила об этом Кристу, та ее высмеяла, но, возможно, она сделала это по долгу медицинской сестры, чтобы не волновать больную. Что будет с ребенком, если случится что-либо непредвиденное? Родители возьмут девочку к себе, но они уже пожилые люди. Может ли она распорядиться, чтобы Катрин ни в коем случае не возвращали Карлу, имеет ли она право на это, так ли уж он плох, чтобы общение с ним могло принести ребенку вред? Он не долго останется одиноким. Какой окажется его новая жена? Надо надеяться, не такой во всем послушной, какой была Марианна, иначе ей будет так же тяжело.
Может быть, это было главной ее ошибкой? Чересчур много восхищения им, покладистости, никакого чувства собственного достоинства. Но ведь ссоры начались лишь тогда, когда она перестала со всем мириться.
Вскоре после того, как Карл унизил ее в присутствии практикантки, он изъявил желание присутствовать на очередном родительском собрании в ее классе. Она отказалась: "Целый год я все делала сама, и ведь получалось".
И тогда он впервые обрушил на жену приступ ярости. Он орал на нее, вылетали слова, которые уже нельзя было вернуть, и он произносил их при ребенке. Это было самое ужасное. Катрин, всхлипывая, подбежала к матери и обхватила ее колени. В заключение он язвительно заметил: "В качестве директора я сам решаю, в чем и когда мне участвовать" - и выбежал из комнаты.
Дверь с грохотом захлопнулась; она подмела отвалившуюся штукатурку. Всякий раз, когда она думала о предстоящем родительском собрании, учащенно и болезненно билось сердце; ночами она плохо спала. На собрание он не пришел, ее охватило ощущение свободы.
Подобные сцены повторялись еще несколько раз. Ей не хочется припоминать произнесенных им бранных слов, но не стираются в памяти его сверкающие глаза, сжатые кулаки. Он никогда не сдерживался в присутствии дочери, и Марианна начала избегать всего, что могло повлечь за собой ссору при ребенке. Впоследствии он хотел исправить допущенную оплошность. Она пыталась пойти ему навстречу, но внутренне жила уже больше для себя и ребенка.
В ту осень они узнали, насколько серьезна ее болезнь. Она надеялась, что этот удар судьбы их сблизит. Вначале Карл был озадачен и очень с ней ласков. Внешне дни протекали спокойнее, он не говорил "ты истеричка", когда она жаловалась на то, что дорога в магазин идет в гору - здоровый человек этого подъема не замечал, - или когда она не хотела выходить на улицу в ветреную погоду, так как ей казалось, что тогда у нее разбухает сердце. Но Карл не мог долго приспосабливаться к больной жене. Она ощущала, что муж чувствовал себя обманутым. Он женился на здоровой веселой девушке, а теперь рядом с ним едва передвигающийся инвалид. Чем он это заслужил? Он не был плохим, он просто видел истинное положение вещей; за это она никогда на него не обижалась. Гораздо оскорбительнее была его постоянная уверенность, что она притворяется более страдающей, чем это есть на самом деле. Каждый день Марианна заново начинала борьбу за то, чтобы оставаться мужественной, а свою болезнь сделать как можно менее заметной для окружающих. Никто не догадывался, сколько силы воли требовалось ей в трудные для нее часы, чтобы встать со стула, одеть Катрин, вымыть посуду или даже начистить картофель.
Ей было бы легче, если бы он это заметил и поддержал ее. Он же принимал как нечто совершенно естественное все те огромные усилия, которые она прилагала, чтобы казаться здоровой. Если иногда она теряла самообладание, он замечал это и считал, что она преувеличивает свои страдания. Возможно, он был бы к ней более предупредителен, если бы ее болезнь сопровождалась обмороками или припадками и тем самым была более зримой для окружающих. К внешним проявлениям ее недуга - торопливому, поверхностному дыханию он привык, с ее быстрой утомляемостью он теперь считался, хотя и не всегда мог скрыть свое раздражение.
Так как он полагал, что она просто не хочет держать себя в руках, она редко просила его о помощи. Раньше она всегда сама топила по утрам печи - ведь его работа важнее и он больше занят. Когда ящики для углей пустели, она приносила наверх два полных ведра брикетов. Если Карл был дома, он помогал ей. Потом ей стало еще труднее таскать ведра наверх, однако он далеко не всегда заботился о том, чтобы в ящике постоянно был уголь.
Марианна считала мелочным обижаться из-за этого. Она внушала себе: он просто рассеян. И все же однажды ночью после одного такого дня она поняла: прошлое для нее миновало. Огонь не хотел разгораться, она стояла перед печкой на коленях и раздувала тлеющие угли. Позади в кресле сидел Карл с газетой у самого лица. В этом не было ничего предосудительного, перед уроком ему надо было ознакомиться с важнейшими событиями дня, она же пенсионер и у нее много свободного времени. Внезапно он рассмеялся над каким-то веселым рисунком или удачной остротой. Если бы он к ней обернулся, чтобы обратить ее внимание на это место в газете, и, заметив, как ей трудно растопить печь, пришел на помощь, возможно, все получилось бы по-другому. Но он продолжал смеяться, в то время как она, задыхаясь, с грязными руками стояла на коленях перед печкой. В это мгновение все унижения, которым он ее подвергал, как бы слились воедино. Их не могла укрыть и темнота ночи.
- Ну что, мои хорошие, - говорит Зуза Хольц и закрывает за собой дверь. - Кажется, у вас плохое настроение. Наверное, профессор давно не пожимал вам руки. Теперь займемся как следует дыхательной гимнастикой.
Начинает она с Марианны.
- Если вы и после операции будете так же стараться дышать, битва выиграна, - говорит фрау Хольц. - После операции вам хочется дышать как можно более поверхностно, вдыхать воздуха ровно столько, сколько необходимо для жизни. Дело в том, что у вас на левой стороне грудной стенки будет дренаж, причиняющий боль при движении. Поэтому вы будете пытаться не очень нагружать левую сторону, включая и легкое. Но если легкое плохо дышит, то легочная ткань, получающая недостаточное количество кислорода, становится питательной средой для бактерий. При этом нарушается кровообращение в легком и могут образоваться застои, а это опасно. Как видите, выздоровление в ваших руках - глубоко дышать и не слишком много спать, понятно?
Марианна кивает - насчет дренажной трубки лучше бы ей не знать.
- И еще вот что. Старайтесь потом двигать левой рукой, пытайтесь ее поднимать, даже если свежая рана между ребрами причиняет боль. Когда операция проводится через боковой разрез, она затрагивает и руку, поэтому после операции больной стремится как можно бережнее с ней обращаться. Но если вы совсем не будете шевелить рукой, мускулатура станет слабой, рука может остаться онемевшей или левое плечо окажется ниже правого.
- Какого размера будет моя рана?
- Длиной около двадцати сантиметров. У женщин хирург делает разрез под грудью, поэтому впоследствии шов почти незаметен.
- Очень мило со стороны врача, - говорит Марианна и думает: нужно ли мне знать все это?
Зуза Хольц задает несколько вопросов личного характера. Марианна сама не знает, как это получается, она вдруг рассказывает о Катрин, родителях, Дитере и школе. Фрау Хольц слушает так, словно другие больные ее не ждут.
- Вы подойдете ко мне сразу после операции? - спрашивает Марианна, когда фрау Хольц переходит от нее к Кристе.
- Конечно, после операции вы будете у меня на первом плане.
С Хильдой Вайдлих фрау Хольц разговаривает строже:
- Надо дышать, понимаете, дышать, даже Биргит делает это лучше, сделайте усилие, фрау Вайдлих, не будьте столь немощны.
- Зуза Хольц мне очень нравится, - говорит Марианна.
- Она значит здесь не меньше профессора, ты еще почувствуешь это на себе, - отвечает Криста.
Когда больницу только оборудовали, в отделении сердечной хирургии не было лечебной физкультуры. Работа в новой, не освоенной еще области заинтересовала Зузу Хольц, которая до того занималась с парализованными детьми.
Первая беседа с профессором Людвигом вселила в нее страх. Он сказал ей: "Работая здесь, вы будете отвечать за каждое воспаление легких. Ибо, если вы научите больных правильно дышать и кашлять, воспалений не будет".
Воспалений легких было много, и Зуза ходила растерянная, с покрасневшим от стыда лицом. Причиной заболеваний, наверное, была ее плохая работа с больными, но кто мог ей объяснить, что именно она делала неправильно?
Профессор указывал ей на недостатки: "Вы только суетитесь вокруг больных. Будьте более суровой, не позволяйте больным так много спать после операции. Не сама операция является причиной большой утомляемости, а наркоз и поверхностное дыхание. Будите больных, орите на них, если хотите, это не так вредно, как сон или поверхностное дыхание, в результате которого уменьшается приток кислорода и тем самым еще больше усиливается усталость".
Он взглянул на нее, нашел, что в ее глазах светится слишком много доброты, и с опаской подумал: она навсегда останется сострадающей сестрой милосердия и с больными ей не справиться.
Зуза была обескуражена, часто плакала, когда оставалась одна, и сказала себе: в детском доме я хорошо работала, дети даже не хотели меня отпускать, уйду отсюда.
Но у нее было нечто большее, нежели глаза, говорящие о большой душевной доброте. Она изучала все публикации, посвященные сердечной хирургии и технике дыхания. Своей жертвой она избрала Кристу, беспрерывно ее выслушивая, основательно вгрызалась в свою новую работу и увлеклась ею. Как раз в этот период профессор однажды во время ночного дежурства в больнице громко и недвусмысленно сказал: "Наши больные спят, а вместе с ними спит и наш инструктор по лечебной физкультуре".
Зуза Хольц покраснела от гнева и после обхода пошла вслед за профессором. Он уже думал, она хочет объявить о своем уходе.
"Вы несправедливы ко мне, господин профессор, - сказала она, - я специально этому училась, теперь я знаю, как я должна выстукивать больного и как помочь ему садиться. При массаже я добиваюсь правильной вибрации грудной клетки, я знаю, как наилучшим образом обеспечить приток крови к коже. Сегодня, до вашего прихода, одна больная сказала: "После вашей процедуры мне глубокое дыхание дается гораздо легче". Я хотела просить вас, господин профессор, доставлять больных в отделение не накануне операции, а раньше, ибо одна техника еще ничего не решает, очень важно, чтобы я в течение нескольких дней имела с больными контакт, тогда после операции они по моему призыву уже автоматически дышат достаточно глубоко".
"Это великолепно, фрау Хольц, - отвечал профессор, - я вас поздравляю. Теперь остается только слишком продолжительный сон - будьте безжалостны, будите больных, ведь это в их же интересах".
"Я учту ваши замечания, господин профессор, - отвечала она. - Но могу ли я сказать еще кое-что: вы чересчур энергичны, когда во время обхода заставляете больного поднять руку. Вы требуете: ну давай, давай, и тут же начинаете дергать его. У больного это вызывает чувство протеста и напряженное состояние, и, когда я потом хочу начать с ним упражнения, он судорожно сжимает руку, возникает определенное торможение, что, естественно, затрудняет мою работу".
"Благодарю вас за указание". - И неожиданно оба рассмеялись.
Утром накануне операции Марианна лежит в постели и видит покрытые инеем вершины деревьев и особой голубизны небо, каким оно бывает в ясные зимние дни. В доме напротив на прибитом к чердачному окну куске жести сидит дрозд. Нахохлившаяся птица с взъерошенными перьями выглядит невообразимо черной на фоне белого снега.
В полдень Марианна наблюдает игру зайчиков на потолке… Когда я сюда вернусь, я все это увижу снова и у меня будет здоровое сердце. Сегодня оперируют Фриду Мюллер и фрау Майер. Вчера фрау Мюллер с таким счастливым выражением лица спросила: "Видели, как долго сидел возле меня профессор и желал мне всего самого лучшего?" Я не могла не улыбнуться такой наивности. Она действительно верила, что он уделил ей особое внимание, хотя это принято делать перед каждой операцией.
А когда сегодня утром профессор подал руку мне и произнес те же слова, я была так же счастлива, как Фрида Мюллер.
Мне хотелось бы еще раз написать родителям, сказать им, как велика моя вера в профессора и всех других врачей. Если мне не суждено остаться в живых, значит, спасти меня было выше сил человеческих. Родители должны это знать.
Странно как все устроено: при мысли о смерти многие прежние заботы вдруг представляются незначительными, а такие мелочи, как черно-белый контраст - дрозд и снег, - солнечные блики и даже яблоко на столе, делают меня счастливой. Это "если я умру" не вызывает страха, я объективно думаю об отдаленной возможности, боюсь я только боли. Наверное, при физической боли требуется иного рода мужество, нежели в печали и горе.
Моя Катрин мужественная, трогательно мужественная. Она преодолевает трудности, а когда испытывает страх, все равно не отступается. Как рано уже проявляются определенные черты характера. Что это? Пример, среда или наследственность? В бытность Карла на курсах в Берене я ждала его звонка и включила телефон в спальне. Когда раздался звонок, Катрин со сна закричала, но не залезла под одеяло. Войдя в спальню, я увидела, как она босая, в длинной белой сорочке стояла у телефона, держала в руке трубку и, всхлипывая, говорила: "Это я, мама сейчас подойдет".
Однажды она плохо себя вела. Карл дал ей пощечину и сказал: "Другую щеку!" - Катрин сжала руки в кулачки и подставила ему вторую щеку. Ударить еще раз Карл не смог.
Обычно он к Катрин относился хорошо. Серьезный вред ребенку причиняли только наши ссоры. Если Катрин слышала, что Карл меня бранит, она прибегала и становилась между нами на своих маленьких крепких ножках, беря меня под свою защиту, и слезы текли по ее лицу.
Марианна тоскует по Катрин.
Как теперь чувствуешь себя Биргит? Лежит, предаваясь сумрачным сновидениям, или бодрствует, мирно спит или борется за свою жизнь? Марианна рада, что Биргит не вернули сразу в палату, она не могла бы вынести страданий ребенка. Возможно, она увидит Биргит завтра, когда сама будет лежать между стеклянными стенами в отделении реанимации, предназначенном для только что прооперированных больных.
Криста уверяет, лучшие больные - это дети, так как они не знают, до чего может довести боль. Они не обременены, как взрослые, мыслями о тяжелых последствиях операции. Через неделю после сложнейшей операции они уже ползают в кроватке, в то время как взрослые утверждают, что не могут даже повернуться на бок. Дети обязательно хотят выздороветь. Из-за болезни сердца их до сих пор постоянно держали в отдалении от сверстников, они не могли играть с другими детьми, бегать, прыгать. Теперь они знают: когда я выздоровею, мне позволят все. Эта мысль придает им поразительную силу воли.
Должна ли уже Биргит кашлять? Как это возможно с только что наложенным швом на сердце, сжатой грудной клеткой? Как объяснить ребенку, еще не умеющему мыслить разумно, как взрослый, что, невзирая на боль, легкое должно свободно кашлять?
Эти разумные взрослые! Вчера вечером ее внезапно обуял страх. Ее терзала мысль, что перед операцией ей перекроют дыхание и вставят в горло трубочку, а ведь она знала, насколько смешно бояться столь несущественной детали при подготовке к самой операции.
Доктор фрау Розенталь объяснила ей действие наркоза, и когда к ней подошел доктор Штайгер, он был разочарован тем, что ей уже все известно.
Доктор фрау Розенталь и заведующий отделением Бург члены партии. Это она узнала от Кристы, они сами ни разу об этом не упоминали. Жаль, что она не знала этого раньше, приятно ощущать, что рядом с тобой товарищ по партии. Конечно, она не хочет никакого предпочтения, но одно слово, ободряющая улыбка, и здесь, в больнице, она почувствовала бы себя в еще более родной обстановке.
Но откуда вообще должны врачи знать, является ли больной членом партии? Здесь это не имеет никакого значения.
Марианне приходит на ум одно происшествие, связанное с Карлом. Во время отпуска они хотели навестить его друга в Болгарии. (Этот план также расстроила ее болезнь.) Тогда с соответствующим заявлением она отправилась в управление Народной полиции. Чтобы ускорить процедуру, Карл вынул из кармана свой партийный билет. Унтер-офицер, женщина, бросила на него уничтожающий взгляд.
"Уберите это сейчас же. И вам не стыдно рассчитывать на особое отношение к себе потому, что вы член партии? Мы живем в демократическом обществе, вам следовало бы знать это, и ко всем гражданам у нас одинаковое отношение".
Карл покраснел.
Карл тогда… Нет, сегодня она хочет думать только о хорошем, ибо завтра…
Профессор сам берется только за очень тяжелые операции. Будет ли ее оперировать заведующий отделением? Она хотела бы этого, невзирая на демократию. После профессора Людвига он в отделении самая большая величина, она едва ли осмелится к нему обратиться. Но могло бы случиться, что, окажись они вместе в одном семинаре в сети партийного просвещения, она занималась бы и отвечала лучше, чем он. Она представляет себе такое занятие кружка, и ей становится весело.
Завтра… Можно ли ей будет поставить фотографию Катрин на ночном столике в реанимационной?
Родители уже знают об операции, вчера утром она написала им об этом. Они так же мужественны, как и она…