Помню Вадима Бахвалова чехвостили у нас в парткоме за то, что гонщики ездили под его руководством на соревнования в Данию, заработали денег и пустили, что называется шапку по кругу, чтобы тренеру с их призовых тоже что-то досталось. Кто-то написал, что Вадим чуть ли не обирал спортсменов в этой поездке - и понеслось, хотя речь шла о сущих копейках. В Тур де Франс общая касса - это непреложный закон, потому что ты не побеждаешь один. Кто-то тебя раскатывает, кто-то подтаскивает запасное колесо, кто-то сдерживает соперников. С учетом рекламных контрактов тот же Армстронг как-то выиграл два с половиной миллиона долларов за один год. И все его призовые всегда делились между всеми членами команды. В определенных пропорциях, но между всеми.
Президентом UCI на момент возникновения скандала был Вербрюгген, и он конечно же знал о допинг-пробах американца: все бумаги из лабораторий первым делом направлялись в международную федерацию. Просто до поры до времени Лэнса прощали. И раскрутили дело Армстронга, прижав его в итоге к стенке, не лаборатории, а страховые компании, на контрактах с которыми Лэнс в свое время заработал кучу денег.
Много лет спустя французы выпустили художественный фильм "Допинг", посвященный тем событиям на Тур де Франс. Прообразом главного героя стал Армстронг. Фильм получился неоднозначным, но всю глубину человеческой трагедии Лэнса он передал прекрасно. Французам удалось показать взаимосвязь удивительного с одной стороны спортивного события - и того ужаса, что оно способно породить в своей "закулисной" части.
* * *
Идея привезти Тур де Франс в Москву возникла в том самом самолете, где случилось мое знакомство с Левитаном. Причем первоначально принадлежала она как раз Феликсу, который то ли в шутку, то ли всерьез спросил меня:
- А почему бы нам не привезти гонку к вам в страну?
- Я тогда долго объяснял ему, что наша страна не готова к очень многим вещам. Например - безвизовому въезду. А значит, при организации подобного мероприятия мы непременно столкнемся с чудовищными временными затратами и прочими проблемами.
Но как раз с того времени мысль о том, чтобы привезти к нам Тур де Франс, стала для меня чем-то вроде вызова. Все гонки, которые тогда у нас проводились, включая наиболее известную - Пять колец Москвы, по степени своей значимости не заслуживали даже того, чтобы ради них перекрывать город. После того, как мы блестяще справились с проведением Олимпийских игр-1980, думать о проведении Тур де Франс в Москве я стал гораздо более предметно. Даже возил в Париж на финиш гонки все руководство Национального фонда спорта во главе с Федоровым и Тарпищевым - чтобы заразить их этой идеей.
В 1983-м из Франции пришла официальная бумага с предложением провести Тур де Франс в Москве. Письмо, как водится, поступило в ЦК партии, оттуда было спущено в Спорткомитет для того, чтобы подготовить для "верхов" заключение. Я обозначил все "за" и "против", объяснил, какие мероприятия следует провести. И механизм закрутился.
Все, что было наработано за время проведения Московской Олимпиады, оказалось колоссальным опытом. Именно тогда мы впервые реализовали схему, при которой паспортный контроль проводился бы прямо в самолете. Начальником погранвойск тогда был Владимир Александрович Матросов, который входил в президиум ЦС "Динамо", что безусловно облегчало решение многих вопросов. С руководителем таможенной службы Виталием Константиновичем Бояровым мы тоже были в хороших личных отношениях. И все равно сложности возникали на каждом шагу.
Для гонщиков это тоже был непростой вопрос: отгоняться во Франции, по сути завершить гонку, а потом ради одного дня опять куда-то лететь и снова гоняться. Французская сторона тогда пошла нам навстречу: взяла урегулирование всех интересов гонщиков на себя.
Резонанс в спортивных кругах Европы приезд Тур де Франс в Москву тогда вызвал большой. Но мероприятие оказалось разовым. С одной стороны, для Национального фонда спорта затраты оказались слишком велики и их не посчитали оправданными, с другой - идея завершать гонку в Москве шла вразрез с исторически сложившимися принципами Тур де Франс - где бы не стартовала гонка, по каким городам не пролегал бы ее маршрут, финиш должен быть в Париже на Елисейских полях. Любой иной вариант в определенном смысле девальвировал бы гонку в глазах французов. А этого организаторы не могли допустить.
Еще одна идея применительно к Тур де Франс возникла у меня в связи с Олимпийскими играми. Дело в том, что сроки проведения летних Игр очень часто накладывались на то время, когда во Франции разыгрывалась "Большая петля". Сейчас эти два соревнования немного разведены, а раньше это было серьезным препятствием для участия в Играх многих сильных иностранных гонщиков. В Международной федерации велоспорта я тогда выступил с предложением сделать Тур де Франс в годы летних Олимпиад выездным. Проводить его в рамках Олимпиады по стране, проводящей Игры, давая старт гонке на стадионе в день открытия Игр. На этом же стадионе в день закрытия сделать финиш. Понятно, что подобная гонка может быть сильно разбросана по стране, но мы же проводим олимпийские марафоны за пределами города?
Такая схема давала возможность как бы протащить олимпийскую идею сквозь всю страну, дать людям самое ценное, что вообще бывает в Олимпиадах - чувство сопричастности, соучастия в великом мероприятии. Пусть это будет только один день - но будет же!
К сожалению реализовать эту идею не получилось.
Глава 10. Человек, который не любил спорт
В марте 1983-го меня вызвали на беседу к Марату Грамову, который как раз тогда пришел на место Сергея Павлова. Он пригласил меня к себе в кабинет и сказал: "Есть мнение, что вам нужно поработать моим заместителем".
Я, честно говоря, был уверен, что подобные словесные конструкции могут встречаться только в кино. Даже переспросил:
- Марат Владимирович, а чье мнение? Я же вроде не к кому-то иду работать, а к вам?
Он не стал уточнять - просто повторил:
- Есть такое мнение.
После той беседы я даже куратору своему позвонил в отчаянии. Спрашиваю его: "За что из "Динамо"-то меня выгоняете? Возвращаться в государственную систему управления не хотелось страшно. Но пришлось.
Отвечать я стал у Грамова за футбол, хоккей и зимние виды спорта. "Зима" была мне понятна, с футболом оказалось сложнее - я угодил в самый эпицентр скандала с Вячеславом Колосковым. У него после какой-то поездки отобрали на таможне томик Мандельштама, выпущенный издательством "Посев" и попадавший в связи с этим в перечень запрещенной в стране антисоветской литературы. Соответственно перед Вячеславом Ивановичем замаячила совершенно реальная перспектива стать невыездным.
Допустить этого было нельзя: в этом случае наша страна теряла бы своего представителя в УЕФА и ФИФА. И как раз мне пришлось утрясать ту историю в ЦК. Это удалось - Колосков отделался легким испугом.
Грамов Вячеслава Ивановича не любил - возможно, потому, что тот далеко не всегда исполнял указания, которые спускались "сверху". Эта самостоятельность безумно Марата Владимировича раздражала, к тому же он был фантастически консервативен.
Помню, вернулся из какой-то командировки и говорит мне:
- Знаешь, вчера прилетел, выхожу в аэропорту в зал для правительственных делегаций, а там Колосков сидит - в джинсах. Это вообще что такое?
Я даже вздрогнул и незаметно скосил глаза на брюки - убедиться, что сам на работу не в джинсах пришел. А тут - человек в самолете летел, с каких-то международных соревнований, причем здесь джинсы? Но вот такой штрих к характеру.
В ЦК КПСС Грамов относился к числу так называемого "ставропольского" клана, как и главный политический идеолог тех времен Михаил Суслов. Сам по себе он был достаточно грамотным человеком, хоть и абсолютно простым по происхождению - от сохи. Но постоянно был зажат какими-то догмами. Никогда не собирался идти в спорт, не понимал его и, соответственно никаким образом не видел в своей жизни, хотя впоследствии дослужился до члена МОК.
В наших с ним отношениях постоянно чувствовался какой-то неприятный привкус - я чувствовал, что он воспринимает меня, как оперативного работника, которого к нему просто "подсадили" - в спортивной среде тех времен к представителям "Динамо" всегда был процент такого отношения. Но сколько не пытался переубедить, отношение оставалось настороженным.
То, что "стукачи" в то время были в спортивной среде, я абсолютно допускаю. Но в спорте это явление точно не было системным. Все зависело от природы собственно человека, а не спортивного общества, к которому он принадлежит.
Возможно, отношение ко мне было лишь следствием того, что на посту председателя Спорткомитета Грамова раздражал как сам спорт, так и все, что было с ним связано. Он мечтал вернуться в политическую жизнь, на худой конец - в административно-политическую и это постоянно чувствовалось всеми, кто с ним работал. Это даже не было виной Марата Владимировича: отказаться от назначения он, разумеется, не мог, поскольку решение принимали в ЦК, и сам очень страдал от того, что вынужден заниматься нелюбимым делом.
В этом он сильно отличался от главы "Динамо" Петра Степановича Богданова. Тот тоже пришел в спорт с партийной работы, и даже признался как-то, когда мы разговорились с ним на эту тему, что первое время был готов схватить все свои вещи в охапку и бежать из спорта, куда глаза глядят. Не говоря уже о том, что для любого партийного аппаратного работника перевод в спортивную сферу деятельности однозначно считался понижением. Но для "Динамо" Богданов сделал очень много - особенно в период подготовки к Олимпиаде-1980. Как и в свое время Павлов, Петр Степанович очень быстро нашел в этой работе себя. Во-первых, он обладал большим опытом партийно-хозяйственной работы. Во-вторых, имел широкий круг профессионального и человеческого общения, которое позволило сразу привлечь в "Динамо" большую группу самых разных специалистов. Богданов был не просто вхож в высшие этажи власти, но имел там множество друзей. Интересно, что сам он всю свою жизнь болел за "Спартак".
У меня с ним по-разному складывались отношения. Знаю, что многие говорили Богданову, что в моем лице он имеет внутреннего врага, человека, который стремится сесть на его место. Потом эти же люди написали на Петра Степановича коллективный пасквиль - о том, как они от него страдали. Когда я вернулся в "Динамо" в 1985-м и фактически сел на место Богданова, мне даже пришлось проводить президиум по итогам всех тех "расследований", где я, не выбирая выражений, высказал все, что думаю и о ситуации в целом, и о конкретных людях. А Петру Степановичу сказал, что его главная вина в том, что каждого из тех, кто подписал то письмо, рекомендовал и назначал на должность он сам. И раз уж случается, что мы приводим с собой таких людей, значит должны отвечать и за то, что в них ошиблись.
* * *
В помощниках у Грамова был тогда Слава Гаврилин, когда-то начинавший карьеру журналистом "Красной Звезды". Удивительная личность: постоянно перед всеми лебезил, на всех доносил и делал прочие мелкие гадости. Гаврилин хорошо знал испанский язык, часто ездил переводчиком с разными командами, заведовал одно время "Советским спортом" в должности главного редактора, потом где-то познакомился с Грамовым, каким-то образом вошел в круг его близких советников, стал замом. И постоянно точил у Грамова мысль о возвращении в политические круги.
Руководителем олимпийской делегации на зимних Олимпийских играх в Сараево в 1984-м был я. В олимпийской деревне у нас с Грамовым были две смежных квартиры, одна его, одна моя. Я там жил постоянно, а для Марата Владимировича был снят еще и номер в гостинице в центре города. Утром и вечером каждого дня мы собирались в деревне: подводили итоги, определяли ближайшие задачи, анализировали ситуацию - и так далее.
Когда половина Олимпиады была уже позади, в Москве умер Андропов. С того самого дня я стал замечать, как дистанция в отношениях между мной и Маратом Владимировичем начинает стремительно увеличиваться.
Наша команда выступала в Сараево не так успешно, как мы рассчитывали, и Гаврилин начал исподволь капать Грамову на мозги, убеждая его в том, что если летом советская сборная поедет в Лос-Анджелес и там проиграет американцам, о какой бы то ни было политической карьере можно будет забыть уже навсегда. Видимо, это подействовало. И там же, в Сараево Грамов и Гаврилин начали составлять докладную записку в ЦК относительно того, что участвовать в летних Играх советской команде нецелесообразно.
Я, конечно же, своим присутствием очень им мешал. Более того, прекрасно понимал, что происходит, поэтому напряжение между нами просто висело в воздухе.
Докладная записка о том, что нужно бойкотировать Лос-Анджелес, ушла после Сараево через партийную клановость Грамова на самый верх, потом, возможно, включились какие-то еще механизмы, опасности якобы грозящей нашим олимпийцам в США стали придавать все большую и большую политическую окраску, хотя на самом деле все это было всего лишь вопросом устройства дальнейшей судьбы и карьеры отдельных людей.
* * *
В апреле в Москву с официальным визитом приехал глава Международной ассоциации национальных олимпийских комитетов мексиканский медиамагнат Марио Васкес Ранья - с тем, чтобы уговорить советское правительство участвовать в Играх. Он был не только одним из богатейших людей мира, но и одним из самых влиятельных. Близко дружил с Фиделем Кастро, ему доверял Самаранч. О визите в Советский Союз Васкес Ранья договаривался еще с Павловым и был уверен, что сложившуюся вокруг лос-анджелесских Игр ситуацию можно с помощью того визита как-то изменить.
По этому поводу у Грамова было собрано экстренное закрытое совещание. Марат Владимирович реально не знал, что с этим мексиканцем делать и в итоге сказал:
- Оставлять в Москве его конечно же нельзя: он будет каждый день приходить ко мне в кабинет и просить, чтобы я его отвел в ЦК. Значит, его нужно как-то изолировать. Давайте отправим его в Грузию?
В Грузии в те дни шла подготовка к проведению Большого приза Тбилиси в велогонках на треке, поэтому после недолгих обсуждений было решено отправить с Марио Васкесом Ранья меня.
До этого я с Марио не встречался ни разу, но мы очень быстро сдружились. Группа сопровождения была у мексиканца немаленькой - в ней насчитывалось человек двенадцать обслуги. Личный секретарь - увешанная золотыми украшениями молодая девица, переводчик, личный массажист, охранники, старшим из которых был маленький щуплый китаец. В Москву Васкес Ранья прилетел на собственном самолете, но в Тбилиси было решено лететь на обычном рейсовом. Нас встретили и сразу повезли на загородную дачу тогдашнего первого секретаря ЦК компартии Грузии Эдуарда Шеварднадзе. Официальный прием, ужин, вино - всё, как полагается.
Поскольку из-за разницы во времени спать Васкес Ранья не мог, из-за стола мы не вставали всю ночь. Уже под утро, когда гости стали разъезжаться, выяснилось, что один из них - председатель грузинского Спорткомитета Рамаз Гоглидзе - попал в автомобильную аварию, что-то себе повредил в шейном отделе позвоночника, и его отправили в больницу.
Наутро я Марио и говорю:
- Первый этап мы с тобой решили - министра спорта уконтрапупили. Но ты же видишь, куда попали - надо быть осторожнее.
Второй и третий дни в плане грузинского гостеприимства ничем не отличались от первого. Но Васкес Ранья удар держал: четко помнил, зачем приехал. Меня он постоянно доставал вопросами:
- Мы же уже встречались с Шеварднадзе, разговаривали с ним. Он - член Политбюро, почему не может мне помочь? С ним обязательно нужно встретиться еще раз!
Еще через день нам сообщили, что Шеварднадзе уехал из города в горы - на праздник то ли уборки урожая, то ли молодого вина. Мы поехали следом: я, Марио и секретарша с китайцем.
Никогда раньше я не мог подумать, что в Грузии, которую я еще в велосипедные времена изъездил вдоль и поперек, есть места, где реально не ступала нога человека. В одно из таких мест мы и поехали на специально выделенной для Марио представительской "Чайке". Ехали долго, по дороге мексиканца укачало, он стал серо-зеленого цвета, но держался из последних сил. Только причитал вслух:
- Самаранч сейчас сидит в Лозанне в тепле и комфорте. А я езжу по этим буграм и буеракам, и уговариваю русских участвовать в Олимпиаде. Почему? За что?
Праздник в горах был организован с размахом - грузины это умеют. На небольшой площадке каждый из винодельческих совхозов республики разбил свою временную саклю, между ними соорудили помост, где, сменяя друг друга, выступали фольклорные ансамбли, а вокруг установили громадные лавки, человек на сто каждая. Народ сидит, веселится, вино пьет. Мы тоже подсели.
Не прошло и пятнадцати минут, как Шеварднадзе внезапно встал из-за стола, попрощался со всеми, сел в вертолет сопровождения и улетел.
Возвращаться в Тбилисе на машине Васкес Ранья отказался наотрез.
- Валерий, я отсюда вообще никуда не поеду, пока не скажешь, что вы будете участвовать в Играх.
И просит воды, поскольку жарища стоит невозможная.
Я в одну саклю - воды нет, только вино. В другую - та же история. Во время этих поисков неожиданно встретил двукратного олимпийского чемпиона по вольной борьбе Левана Тедиашвили. После окончания спортивной карьеры он был направлен руководством республики в один из винодельческих совхозов - директором, тогда в Грузии такое практиковалось. Я кинулся к нему:
- Леванчик, выручай!
Леван привел нас с Марио в саклю своего совхоза - там никакой воды тоже не оказалось. Наливает вина, протягивает его Васкесу Ранья:
- Вот холодное вино, хорошее очень. Прошу, выпейте.
И Марио берет у него стакан.
В том нашем состоянии главным было лишь начать. Дальше пошло-поехало. Я представил Левана, у Марио глаза на лоб полезли:
- Врешь! Не может быть такого! В этой глуши - и олимпийский чемпион, да еще двукратный?
Пока мы сидели за столом и выпивали, я начал обсуждать с Леваном, что делать дальше. Везти на машине гостя нельзя - не доедет. Другого транспорта нет. Оставаться тоже нельзя.
В это самое время над нашими палатками вдруг завис милицейский вертолет - тот, что сопровождал Шеварднадзе до трассы.
Тедиашвили оживился:
- О! Мы ребятам барашка обещали - освежевали уже. Они за ним и вернулись. Сейчас насчет вас договоримся.
Действительно договорились. Нас с Васкесом Ранья, его охранником, секретаршей и громадным грузином - одним из заместителей Гоглидзе - посадили в вертолет, он затрясся, взлетел, стал набирать высоту, и в этот самый момент прямо между нами откуда-то сверху падает увесистая туша, завернутая в окровавленный белый халат - наш барашек.
Как ни у кого не случилось тогда сердечного приступа, до сих пор не понимаю.