Семнадцать лет назад, вскоре после развода и переезда в дом у подножья Уимблдонского холма, я загорелся идеей построить собственную мастерскую в саду, который граничит с небольшим парком - необычайно тихим для Лондона. Я самонадеянно соорудил шиферную крышу, которая, несмотря на все мои старания, упорно продолжала протекать. Я не был готов к тому, чтобы полностью переделывать крышу, так что в мастерской до сих пор стоят два больших пластиковых поддона: они собирают воду во время дождя и служат мне напоминанием о том, что я не являюсь профессиональным строителем. Здесь я храню многочисленные инструменты, и именно здесь я принялся мастерить стол для Сары. В саду, которому я позволил слегка одичать, я держу три пчелиных улья. Вкус лондонского меда на редкость изысканный: каких только цветов не растет в многочисленных городских садах! В промышленном сельском хозяйстве активно используют химические удобрения, пестициды и гербициды, из-за чего в сельской местности сильно сократилась популяция пчел, да и диких цветов, необходимых для их благоденствия, стало заметно меньше.
Чтобы закончить стол, у меня ушло много недель. С некоторой одержимостью я отполировал его "нулевкой" , хотя и не до зеркального блеска, потому что покрыл поверхность только тунговым маслом и пчелиным воском. Главное в изготовлении столешниц - как можно ровнее обстругать края досок, что я делаю вручную, и как можно аккуратнее совместить волокна дерева, чтобы не было заметно стыков. Доски нужно положить друг на друга, совместив обструганные края, и включить позади них яркую лампу - так можно заметить любое, даже мельчайшее расхождение. Здесь не обойтись без хорошо заточенного рубанка. Работать хорошо заточенным и отрегулированным рубанком - сплошное удовольствие. Он словно сам скользит по дереву.
Я долго не мог научиться правильно затачивать лезвие рубанка. Теперь мне кажется, что это элементарно, и я ума не приложу, почему раньше у меня возникали такие проблемы. То же самое бывает, когда я смотрю, как молодые врачи с трудом выполняют простейшие задачи вроде наложения швов. В таких случаях я начинаю считать их совершенно бестолковыми. Но очень легко забыть, насколько важна регулярная практика для формирования навыков. Теорией тут не ограничишься - всему учишься в процессе. Этот механизм задействует имплицитную память, как ее называют психологи. Когда мы обучаемся новому навыку, мозг трудится изо всех сил; это сознательно управляемый процесс, требующий постоянных повторений и расхода огромного количества энергии. Но после того, как навык наконец освоен, мозг начинает координировать движения мышц на бессознательном уровне, отныне мы действуем быстро и эффективно. Когда мы используем новый навык, теперь активизируется лишь небольшой участок мозга. Впрочем, доказано, что, например, в мозгу профессиональных пианистов область, отвечающая за управление кистями рук, становится гораздо более развитой, чем у пианистов-любителей. Таким образом, в процессе обучения меняется сама структура головного мозга. Это прописная истина, о которой мы словно позабыли, значительно сократив количество рабочих часов в расписании хирургов-практикантов. Во всяком случае, именно это происходит в Европе.
Для того чтобы склеить доски, я использовал метод клеевого соединения с притиркой (края притираются друг к другу, чтобы клей распределился равномерно), после чего на сутки прижал их друг к другу струбциной. Ножки прикрепил к раме с помощью деревянных гвоздей.
Сделанный из дуба стол вышел очень тяжелый и прочный. Распиливая древесину вместе с приятелем, я проследил, чтобы распил получился радиальный и на досках был заметен благородный узор из древесных волокон, который отличает самую дорогую дубовую мебель. Когда я привез Саре стол, она осталась чрезвычайно довольна результатом, а немного погодя прислала мне фотографию. На снимке Сара сидит за столом, держа на руках полуторагодовалую дочку, которая что-то рисует кистью на бумаге и радостно улыбается.
Увы, в столярном деле - прямо как в хирургии - никто не застрахован от осложнений. К моей величайшей досаде, недавно между двумя досками столешницы образовалась трещина. Я не дождался, пока древесина окончательно просохнет, - в очередной раз сказалась моя нетерпеливость.
Конечно, я смогу заделать трещину так, что ее никто даже не заметит, хотя для этого, вероятно, придется заново обработать всю поверхность столешницы.
* * *
Не уверен, откуда у меня появилась любовь ко всяким поделкам и даже некоторая одержимость ими. На уроках труда в школе я ненавидел столярные работы: мы не могли выбирать, что именно мастерить, и в конце четверти приносили домой однотипные безвкусные подарки для родителей - шаткие книжные этажерки, нелепые стеллажи для хранения яиц или же подпорки для книг. Это неизменно вызывало у меня чувство стыда: мой отец коллекционировал картины, книги, антиквариат, у нас дома было много дорогих изысканных предметов искусства, и я знал, как неуместно будут выглядеть на их фоне мои школьные поделки из дерева. А еще отец был знатным халтурщиком: он любил все чинить самостоятельно, заляпывая клеем все вокруг. Вся семья безжалостно насмехалась над его тщетными стараниями, но его энтузиазм, его частые неудачи и те редкие случаи, когда ему удавалось добиться желаемого результата, определенно заслуживали уважения.
Он был первопроходцем среди мастеров-любителей еще задолго до того, как появились первые строительные супермаркеты. Однажды я застал его за починкой ржавого кузова потрепанного "Форда". Отец заполнял дыры в металле строительной пеной, приклеивал поверх кухонную фольгу, которую потом красил глянцевой краской. Вся эта конструкция отвалилась, стоило ему выгнать машину из гаража.
Не считая школы, первые мои попытки что-либо смастерить из дерева относятся к периоду, когда мы с родителями жили в Схевенингене (морской курорт в Голландии). Мне было лет семь-восемь. Я подбирал на пляже выбеленную морем древесину и выпиливал лодочки, а перила для них делал из крохотных гвоздиков, купленных в местном строительном магазине. Единственной фразой, которую я выучил на голландском за всю жизнь, была: "Kleine spijkes, alsjeblieft" - "Маленькие гвозди, пожалуйста". Я брал лодочки с собой в ванну, но они неизбежно переворачивались кверху дном.
Когда я женился в первый раз, мебели у нас не было, а денег вечно не хватало. Вооружившись молотком и гвоздями, я сколотил кофейный столик из старого упаковочного ящика, прибывшего в Англию прямиком из Германии.
На нем имелись вполне симпатичные печати, отдаленно напоминавшие некоторые работы Курта Швиттерса в стиле мерцизм. Ящик этот долгие годы простоял в гараже родителей, храня последние пожитки брата моей матери, который во время войны был летчиком-истребителем. Дядей он был потрясающим; через много лет после окончания войны он умер от алкоголизма.
Кофейный столик пришелся по вкусу моему брату, который захотел, чтобы я сделал такой же и для него, и я согласился, попросив взамен деньги на рубанок. Так и понеслось. Моя мастерская нынче забита всевозможным инструментом - для работы по дереву и по металлу, для обработки камня, для строительных и слесарных работ. Тут у меня три токарных станка, радиально-отрезной станок, ленточная пила, фрезерный станок, не считая электроинструментов и ручных приспособлений. У меня есть специализированная лучковая пила из Германии и баснословно дорогое долото из Японии, которое чертовски сложно заточить правильно. Одно из главных разочарований в моей жизни состоит в том, что почти не осталось инструментов, которые я мог бы купить, - столько всего накопилось за годы. Чтение каталогов с инструментами в поисках нового приобретения (моя жена Кейт, антрополог по профессии, называет это "инструментальным порно") стало для меня одной из утраченных радостей молодости. Теперь все, что мне остается, - это чистить и затачивать имеющиеся инструменты, но я ни за что не хотел бы снова стать молодым и заново пережить все тревожные и неловкие моменты, связанные с этим периодом. Я редко бываю на сто процентов удовлетворен результатом своих трудов: глядя на готовое изделие, я замечаю обычно лишь множество недочетов. Но это, конечно же, означает, что мне есть куда совершенствоваться.
Однажды я смастерил дубовый сундук, которым остался более чем доволен. По краям сундука я вручную вырезал сквозные соединения ласточкиным хвостом, ставшие наглядным доказательством моего мастерства. Впрочем, самые качественные и самые сложные в изготовлении соединения ласточкиным хвостом (они известны как секретные соединения ласточкиным хвостом со скошенными углами) остаются скрытыми от взора.
Настоящее мастерство ремесленника - равно как и хирурга - не нуждается в саморекламе. Как сказал мне однажды старший анестезиолог, хороший хирург оперирует так, что со стороны это занятие кажется плевым делом.
* * *
Когда я вижу, в какой опрятной простоте живут некоторые люди, например обитатели лодок , пришвартованных к берегу канала рядом с бывшим домом смотрителя шлюза, или же непальские крестьяне, мимо чьих домиков мы с Уильямом не раз проходили, разгуливая по горам, то неизбежно думаю о том, сколько в моей жизни самого разного имущества. Речь не только обо всех моих инструментах и книгах, коврах и картинах, но и о компьютерах, фотоаппаратах, мобильных телефонах, одежде, компакт-дисках, аудиоаппаратуре, а также о множестве других вещей, которыми я почти не пользуюсь.
Много лет назад, когда я работал в психиатрической лечебнице, меня поначалу отправили в реабилитационное отделение, где предпринимались попытки подготовить хронических шизофреников, которые провели в больнице не один десяток лет, к жизни за ее пределами под присмотром социальных служб. Некоторые пациенты настолько привыкли к круглосуточному уходу, что их приходилось заново учить пользоваться ножом и вилкой. Первое, что я увидел в отделении, - просторная комната, где около сорока мужчин в поношенных костюмах беспокойно ходили кругами в зловещей тишине. Они ходили так часами напролет, не останавливаясь. Это жуткое зрелище напоминало марш мертвецов. Единственным звуком здесь было шарканье ног, хотя изредка раздавались крики, когда кто-то из пациентов принимался спорить с голосами у себя в голове. Многие из них периодически корчились - так проявлялась поздняя дискинезия, ставшая побочным эффектом нейролептиков, которые давали практически всем пациентам. У тех из них, кого лечили большими дозировками галоперидола - врачи массово назначали его таким больным, пока не была обнародована информация о побочных эффектах этого препарата, - наблюдались постоянные нелепые движения лица и языка.
За несколько недель, по прошествии которых меня направили работать в психогериатрическое отделение, я постепенно познакомился с отдельными пациентами. Я заметил, как во время прогулок по безрадостному больничному саду они подбирали щебень и ветки, которые потом носили в карманах и которыми бесконечно дорожили. Это было их единственное имущество. Психологи любят говорить о так называемом эффекте обладания - о том, что нас больше заботит возможность что-либо потерять, чем приобрести. Завладев вещью, мы ни за что не хотим с ней расстаться, даже если нам предлагают взамен нечто более ценное. Камешки в карманах были для безумцев более ценными, чем весь остальной щебень в больничном саду, и лишь потому, что они этими камешками владели.
Вот и я похож на них: окружил себя книгами и картинами, на которые редко смотрю, но пропажу которых непременно заметил бы. Те несчастные люди потеряли все: семью, дом, имущество, положение в обществе, а возможно, и самих себя. Мне зачастую кажется, что между имуществом и счастьем взаимосвязь такая же, как между витаминами и здоровьем. При серьезном дефиците витаминов мы заболеваем, однако их избыток тоже не делает нас здоровее. У большинства из нас - уж точно у меня, равно как и у моего отца, - есть тяга к собирательству, но от преумножения своего имущества мы не становимся счастливее. Это общечеловеческий порок, который стремительно губит нашу планету: леса вырубаются, свалки растут, а атмосфера заполняется парниковыми газами. Прогресс, как однажды заметил писатель Иван Клима, - это просто больше движения и больше мусора. Мне вспоминаются грязные улицы Катманду.
* * *
Может, в чем-то мой отец и был рассеянным и неорганизованным, но он отличался поразительной проницательностью во всем, что касалось собственности, пусть и не сколотил особого богатства, преподавая юриспруденцию. В 1960-м моя семья переехала из Оксфорда в Лондон, и мы поселились в Клэпхеме - тогда захудалом и немодном пригороде с ленточной застройкой. Наш просторный дом в стиле королевы Анны, построенный в 1713 году, был чудесен: комнаты идеальных пропорций, обшитые деревянными панелями и выкрашенные в мягкий бледно-зеленый цвет; чугунные каминные решетки (сегодня такие обошлись бы в кругленькую сумму) в каждой комнате; высокие подъемные окна со ставнями, смотревшие на парк "Клэпхем Коммон". В доме имелась прекрасная дубовая лестница с кручеными балясинами. У отца был наметанный глаз на антиквариат, и он стал коллекционером еще до того, как это занятие превратилось в национальное развлечение, к тому же исключительно дорогое. Итак, наш новый дом с шестью спальнями и почти сорока окнами - как-то раз я покрасил их все, после чего у нас с отцом состоялся яростный спор о том, сколько он должен заплатить мне за работу, - был заставлен книгами, увешан картинами и другими предметами искусства. В юности я ими чрезвычайно гордился. Мой отец тоже гордился и своим домом, и своей богатой коллекцией, которую он любил показывать гостям, причем делал это в совершенно невинной манере - как ребенок, желающий поделиться радостью с окружающими.
Моя же гордость носила более состязательный и агрессивный характер. Когда отец умер в возрасте девяноста шести лет, моим двум сестрам, брату и мне в наследство досталась целая гора разнообразного имущества. К своему превеликому удивлению, я обнаружил, что мало какие из тысяч отцовских книг стоили того, чтобы их сохранить. Это заставило меня задуматься над тем, что станет со всеми моими книгами, после того как я умру. Остальное мы мирно поделили между собой, но, оглядываясь назад, я с ужасом понимаю, что взял гораздо больше, чем мне по-хорошему причиталось, - полагаю, все просто решили уступить требовательному младшему брату, чтобы избежать разногласий. Что же до самого дома с его сорока окнами и комнатами, обшитыми панелями, то, как я слышал, недавно его продали за астрономическую сумму, предварительно сделав капитальный ремонт. На сайте агентства по продаже недвижимости можно было отыскать фотографии интерьера, который претерпел кардинальные изменения: все, даже дубовая лестница, было покрашено в белый цвет, и теперь дом больше походил на вычурный пятизвездочный отель.
Работая в Непале, я жил практически на чемоданах: все, что у меня было с собой, - это одежда да ноутбук. Оказалось, что я ничуть не скучаю по оставленному в Англии имуществу, - более того, я воспринимал его как некую ношу, к которой обязан вернуться, а ведь все эти вещи так много для меня значили! Кроме того, став свидетелем нищеты, царящей в Непале, увидев, к каким ужасным последствиям приводит стремительная и непродуманная урбанизация, я взглянул на свое имущество в совершенно ином свете. Как же я жалею, что не осознал раньше, насколько это здорово - путешествовать по свету с одной только ручной кладью. В конце концов, в могилу ничего с собой не заберешь.
* * *
- Первый пациент - мистер Сунил Шретра, - начал утреннее собрание один из младших врачей, знакомя всех с недавно поступившими пациентами. - Сперва его положили в больницу Норвик, а потом привезли сюда. Правша, шестьдесят шесть лет. Пять дней назад потерял сознание. При осмотре…
- Погодите! - воскликнул я. - А что случилось после того, как он упал в обморок? Он с тех пор так и не приходил в себя? Что с неврологическими проявлениями?
- Он был на искусственной вентиляции легких, сэр.
- Так, а со зрачками что?
- Четыре миллиметра и не реагируют, сэр. Никаких моторных реакций.
- То есть получается, у него наступила мозговая смерть?
Он нервно поглядывал на меня, не зная, что ответить. В непальском законодательстве нет такого понятия, как мозговая смерть.
- Да, сэр, - сказал Бивек (ординатор, всегда полный энтузиазма), желая помочь запнувшемуся товарищу.
- И зачем же его перевели к нам из той больницы, если у него наступила смерть мозга?
- Он поступил к нам из дома.
Какое-то время я молчал, пытаясь сообразить, что к чему.
- Его отправили домой вместе с аппаратом искусственной вентиляции легких? - скептически спросил я.
- Никак нет, сэр. Родственники все делали вручную.
Другими словами, родственники забрали домой пациента с умершим мозгом и безостановочно сдавливали присоединенный к эндотрахеальной трубке дыхательный мешок, чтобы насыщать легкие кислородом (насколько это было возможно).
- И теперь они принесли его сюда?
- Да.
- Что ж, давайте тогда посмотрим на снимок.
На стене перед нами показался подрагивающий тусклый снимок. На нем было отчетливо видно огромное пятно от летального - в этом не возникало никаких сомнений - кровоизлияния.
- И что произошло дальше?
- Мы сказали, что ничем не можем ему помочь, так что они снова забрали его домой.
- Давайте следующего пациента.
Я давно заметил, что пациенты, чье состояние было самым плачевным - те, что должны были вот-вот умереть, - частенько пропадали из отделения интенсивной терапии. Я никак не решался спросить, что с ними происходит, и только через какое-то время узнал, что обычно родственники забирают таких пациентов, при необходимости сдавливая вручную дыхательный мешок, чтобы те могли умереть с достоинством у себя дома в окружении любящей семьи, а не в безликой больнице. Это показалось мне гуманным решением проблемы. К сожалению, сложно представить, чтобы в Англии позволялось нечто подобное.