А на барельефах, на монетах, где четыре профиля классиков марксизма, он тоже на первом месте… Мне кажется, что Ленин не согласился бы на подобное. Вспомнила сейчас – у мамы в библиотеке время от времени по распоряжению Глав. ЛИТО (не знаю как это учреждение расшифровывается) проводится проверка книжного фонда и изымается по спискам ряд книг, иногда несколько десятков названий. И так по всем библиотекам. Эти книги мешками отвозят в Коллектор. Все это делается вечерами, и мама тогда задерживается допоздна. Однажды мама сказала, чтоб я пришла после закрытия библиотеки помочь ей, где она с помощницей должна была по акту оформить много книг. Хотя эта работа секретная, но мама решила, что раз я комсомолка, то мне можно. И вот меня удивило, что среди многих книг незнакомых мне авторов, подлежащих списанию, была названа и книжечка писателя-антифашиста Леона Фейхтвангера, которая недавно была у нас дома – "Москва. 1937 год". Там он очень хорошо пишет о нашей стране и обо всем, что видел во время поездки по Союзу. За что же списывают эту книгу? Мама сказала, что она тоже удивилась сначала, но потом решила, что видимо из-за того, что в одном месте писатель говорит о скульптурах вождей, которые почему-то в нашей стране ставят в большом количестве и не всегда уместно. Так он видел бюст Сталина при входе на выставку картин Левитана в Русском музее, и ему непонятно, почему бы там не поставить портрет художника. (А ведь мы с мамой тоже были на этой выставке, и этот бюст мраморный я помню, и то, что он тогда нас ничуть не удивил – тоже помню). Тогда в библиотеке меня больше всего поразил не тот факт, по какой причине списывают те или иные книги, а просто само уничтожение книг, когда их привозят в Коллектор и принимают по списку, после этого сами библиотекари должны рвать эти книги (в присутствии комиссии), паковать в мешки (чтоб ни один листок не пропал), опечатывать и сносить в подвал, где мешки эти сжигают в кочегарке… Только после этого будет подписан акт сдачи. А если библиотекарь какую-нибудь книгу не сдаст, или нечаянно пропустит, то его уволят, а может быть, и еще хуже будет. Все это я выспросила у мамы, когда шли поздно вечером после работы в библиотеке. На все мои возмущения и недоумения мама сказала – так надо. И взяла с меня слово, что я никогда никому не буду говорить об этом. Я обещала. И никому не говорила, понимая, что могу подвести маму. А вот теперь вдруг все вспомнила и записала… Наверно, лучше бы вырвать эту страничку, но я лучше теперь буду и эту тетрадь хранить в своем тайничке (удивительно удобный получился – легко в него и положить, и достать). Но каким все же грузом лежит на душе сознание того, что надо что-то скрывать, прятать в тайник…
12 декабря 1940 г.
В газетах:
Депутаты Советского народа.
Великий вклад в марксистскую теорию (о выступлении тов. Сталина о государстве).
Наступление англичан в Ливии.
Итальянское отступление в Албании.
Десять лет Академии им.Сталина.
Револьвер Чапаева.
Сегодня идти с политинформацией к моим работницам, и что-то никаких мыслей у меня по поводу того, что в газетах: у англичан "наступление", у итальянцев "отступление", а что им нужно в Ливии и Албании, и кто прав, а кто виноват – ничего не знаю.
Хорошо, что хоть вопросы теперь не задают, молча все выслушивают, благодарят и расходятся. А если что читаю им дополнительно, то готовы часами слушать, хотя у всех дети, семьи. Говорят, что с Нового года десятиклассников освободят от всех общественных нагрузок, чтоб готовились к гос. экзаменам. Это, конечно, правильно, но расставаться с моей группой даже жалко – привыкла к ним.
26 декабря 1940 г.
В газетах:
Неуклонно осуществлять Указ от 26 июня.
Об ошибках при рекомендации комсомольцев в партию.
На англо-германском фронте.
В газетах снова об Указе от 26 июня, насчет закрепления всех на своих рабочих местах, и о том, что за опоздание на 5 минут – под суд. И многих осудили. Об этом шепчутся в очередях, рассказывают соседи на кухне… Но и говорить об этом как-то боятся. Я заметила, если двое говорят о чем-то государственном и подходит кто третий, то замолкают или переводят разговор на другое. Только Галкин отец, как выпьет, так говорит обо всем и ругается, а мать плачет и уговаривает его замолчать: "Погубишь ты нас, погубишь…". А он начинает тогда кричать: "Да что я, даже дома не имею права высказаться?!" – и мы с Галкой тогда скорее одеваемся и уходим. Я сначала думала, что Галка с матерью просто стесняются передо мной за отца, а теперь поняла, что даже боятся… То, что мой папа партийный работник и в Смольном работает, как-то и меня делает для них (по их мнению) чужой и опасной, и теперь я стараюсь реже бывать у них. Между прочим, я от отца Галки впервые узнала, что в колхозах давно уже все закреплены и не имеют права никуда уезжать без согласия председателя ("А председатель – черта с два отпустит", – сказал Иван Трофимыч и выругался). А если самовольно уедешь из деревни, то и не пропишут нигде, и на работу не возьмут, так как у них, оказывается, даже паспортов нет. (А как же Маяковский писал: "Я достаю из широких штанин…"? Но ведь крестьян больше, чем рабочих, а паспорта, значит, только у меньшинства?..). Так многие колхозники всю жизнь и сидят в своей деревне и даже в городе ни разу не были. Ну, старики, может, и привыкли, а молодые как же? Некоторых, правда, в ВУЗы направляют. Ну, а если нет среднего образования?..
Не знаю, почему-то очень затронул меня этот июньский Указ. Ведь мне тоже через полгода, может быть, работать придется, если в ВУЗ не поступлю. И так мне мечталось поездить, страну посмотреть. Я так и думала, что непременно поеду куда-нибудь – я ведь ни в Москве, ни в каком другом городе еще не была. И так бы хорошо, если в одном месте поработать, потом переехать, куда хочется, – и в другом месте начать работать. А получается, что никуда ехать нельзя, только разве если в отпуск? И всю жизнь жить на одном месте, на одной работе сидеть? А если работа не понравится?.. Ох, напрасно я, пожалуй, привыкла читать газеты – мысли теперь в голову лезут такие, о каких я раньше и не задумывалась. Вон Костя газет не читает и кроме как о своей новой модели мотороллера ни о чем не волнуется.
Дома у меня сравнительно тихо, так как я исправила почти все тройки к концу четверти и никаких "нарушений" не допускаю. Но отношения натянутые, папа со мной ни о чем не разговаривает, и, когда мама выходит из комнаты, всегда наступает гнетущая тишина. Я все же, видимо, после каникул брошу школу и перейду учиться в техникум – любой, лишь бы дали место в общежитии. Костя одобряет такой план: чем скорее я приобрету специальность, тем скорее стану независимой от родителей. В каникулы начну поиски места, куда мне податься.
Зима-весна 1941-го
2 января 1941 г.
Вот и Новый, 1941 год наступил! Что-то принесет он мне? Факт тот, что он во всем будет действительно Новый – ведь и со школой я в этом году распрощаюсь (и если мои планы осуществятся, то это может произойти совсем скоро!). И совершеннолетие наступает в этом году, со всеми вытекающими последствиями… И вообще новый кусок жизни начнется, потом ведь всегда придется говорить: "Это было еще когда я училась в школе, до 1941 года". (Как мама и папа говорят "Это было уже после революции", или "А вот помнишь, еще до революции, до 17-го года…").
Встречали мы Новый год с Костей. В Доме пионеров был костюмированный бал для старшеклассников. И у нас с ним были настоящие костюмы – соседка Луиза Ивановна достала в театре. Костя сначала, как увидел свой костюм, так наотрез отказался надевать! А это действительно даже смешно, что когда-то мужчины носили такое: голубой бархатный камзол с серебряной отделкой, голубые атласные штаны до колен, туфли с пряжками, белые чулки и пудреный парик с "хвостиком", перевязанным черной ленточкой.
Но когда я облачилась в свое платье – тоже голубое, атласное, с отделкой из белых кружев, – то он понял, что рядом со мною, в своей куртке на молниях, будет выглядеть "странно". А о том, чтобы лишить меня возможности покрасоваться в таком одеянии, он и не заикался, понял, что это выше моих сил. И хотя он ругался и каждую деталь туалета долго осваивал (особенно его раздражали каблуки башмаков), но все же научился носить этот костюм. Рассказывал, когда репетировал дома перед зеркалом реверансы и поклоны (я его научила), так его родители ухохотались, глядя на него. Но когда мы пришли в Дом пионеров, разошлись по "костюмерным", где была суматоха переодеваний, где нам всем вручили черные полумаски, а потом, под музыку, выходили в зал уже преображенные и находили свои пары, тут сразу исчезла вся стеснительность и нас с Костей даже сфотографировали, и мы с ним в полонезе шли первыми. Танцевать в таких костюмах было приятно, и я действительно чувствовала себя "дамой". Костя тоже вошел в свою роль и даже догадался мне стул подать в перерыве и принес стакан газировки из буфета. Было очень весело, натанцевалась я "до упаду" и еле-еле добралась до дому к часу ночи (так мне разрешили). Судя по тому, как мы встречали Новый год, он и весь будет радостный, необыкновенный, и вместе я буду не со школьными ребятами, а с Костей…
Да, чуть не забыла, Костя подарил мне открыточку, на которой изображен мотоциклист (белокурый, похожий немножко на Костю), а в коляске сидит женщина с развевающимися волосами и держит на руках мальчонку. Все они смеются и видно, что мотоцикл несется на большой скорости. Костя многозначительно сказал, что эта картинка символичная, что это наше с ним будущее… Я еще никогда не заглядывала так далеко вперед, но смотреть на эту открытку приятно. Кто знает, может, действительно Костя – "моя судьба"? Только меня смущает то, что он больше ко мне привязан, чем я к нему…
10 января 1941 г.
Каникулы прошли бездарно – умудрилась подцепить ангину и почти неделю просидела дома. Так и пропало время, намеченное для поисков работы или учебы. Мысли эти я не оставила, но совмещать это со школой и уроками будет трудно. Из-за болезни не попала я и на "Баядеру", билеты на которую купили для всего нашего класса еще до Нового года. Я так огорчилась, что мама взялась обменять мне билет на другой день, когда снова пойдет этот спектакль. (Хотя я еще ни разу не была в Музкомедии, но хотела посмотреть именно "Баядеру". Галка видела ее раньше с Донькой и говорила, что спектакль потрясающий.)
И вот вчера я была в театре. Одна, потому что Адка не хотела идти, а Костя уехал на все каникулы к родственникам в Новгород. И до сих пор не могу придти в себя от возмущения и даже, вроде, от обиды, ну как если бы меня обманули в чем. По радио я слушала сценки и арии из разных оперетт, и музыка мне нравится. Правда, я не понимаю, почему в этих спектаклях актеры говорят какими-то неестественными противными голосами. Но то, что я увидела, показалось мне до того глупым, что было просто удивительно, как это публике нравится – смеются, аплодируют, вызывают на "бис"… На сцене бегают, пищат какие-то дамы-кривляки, дурацкие "кавалеры" в цилиндрах и "принц" в чалме, дергаются как марионетки, ногами дрыгают, изображают "любовь" – смотреть противно. Я сначала пыталась пристыдить себя – мол, несовременная, наверно, я, если все в восторге, а до меня не доходит это искусство… Но когда на сцене появились девицы в прозрачных шальварах, с голыми животами и грудями, чуть прикрытыми серебряными тарелочками на шнурах, мне стало так тошно, что я встала и пошла через весь зал по центральному проходу, откровенно топая каблуками. На меня оглядывались и шикали, а я даже усмехалась: "Вам это нравится? Ну и на здоровье! А меня – увольте!". Правда, в дверях билетерша меня чуть не тычками в спину выпроводила, ну да наплевать, хорошо хоть, что я одна была. Жаль только, что билет дорогой. И что там Галке могло нравиться? И как ей было не стыдно перед Донькой за этих девиц?
Из существенного, происшедшего за каникулы, пожалуй, стоит еще записать и еще одно мое недоумение, хотя это, как говорится, совсем "из другой оперы". На днях я, от нечего делать, взялась наводить порядок в книгах. Сначала среди своих учебников (они все умещаются в ночном столике возле кровати) отобрала те, которые могут еще пригодиться, а которые сдать в школьную библиотеку. А потом решила перебрать и все те книги, которые в тумбочке под аквариумом. В основном там папины книги, но есть кое-что и из беллетристики. И вот обтирая пыль с синих томиков Ленина, я перелистала некоторые из них, и оказалось, что там есть интересные письма, споры Ленина по разным вопросам. Здорово метко он иногда высмеивает своих противников. (По обществоведению нам задавали конспектировать некоторые статьи Ленина, но пользовалась тогда брошюрками, а Собрание сочинений в руки не брала). Потом взяла один из толстенных томов стенограмм партсъездов ВКП(б) – попался за 1925 год, ХIV съезд, первый после смерти Ленина, – и начала перелистывать его с конца. Там напечатаны приветствия делегаций съезду от всяких заводов и фабрик. Речь у них часто совсем простая, даже малограмотная иногда, но говорят искренне, от души. И многие подарки съезду привезли. Одна делегация подарила макет мавзолея Ленина, другая – отремонтированный паровоз! (и куда только его поставили?), а от одной фабрики – расчески для волос! ("Пусть этими расческами чешут того, кто пойдет вразрез с коммунистической партией!"). А одна ткацкая фабрика преподнесла портрет Сталина из лоскутков материи, которую делают на этой фабрике. Рабочие какого-то сахарного заводика на Украине привезли даже монумент вождя – И.В. Сталина, высеченный из глыбы сахара в 11 пудов весом. И так как в двери он не прошел, то его в фойе оставили и пригласили всех делегатов съезда во время антракта его посмотреть, и все аплодировали и смеялись (и Сталин тоже смеялся?). Потом я стала немного и в текст вчитываться, не все подряд, а то, что в глаза бросается. И вот удивило меня, как резко обрывали выступающих, какие выкрики с мест были грубые, и вообще шумно, видать, было в зале. И почему-то чаще всего ленинградских выступающих ругали, и мне даже обидно за них стало. (Сейчас возьму этот том и кое-что, что попадется, выпишу для примера).
Вот Виноградова говорит: "Я красноречиво говорить не умею, выражаюсь как могу, по-рабочему, я 37 лет работаю и учил меня станок… Здесь обвиняют нашу ленинградскую делегацию, ее руководителей, это членов партии нашей ленинградской организации очень обижает. Кто может поверить тому, что вдруг т.т. Крупская, Зиновьев, Каменев – меньшевики? Мы знали и всегда будем держаться той мысли, что они являются первыми учениками и выполнителями ленинского учения". (Значит, даже Крупскую обзывали!)
А вот рабочий Путиловского завода говорит, что на съезде "рабочим замазывают рот", что резолюцию парторганизации их завода не поместили в газете и на съезде не хотят слушать. А ему в ответ с мест крики: "Бросьте здесь демагогию разводить! Кончай пожалуйста!". Он: "Тут товарищи говорят: демагогия. Никакой демагогии нет". Голоса: "Довольно, слезай, хватит болтать. Долой!" (Шум, звонок председателя). Он: "Хорошо, товарищи, я приеду на завод, а когда меня спросят: "Ну, как отнесся съезд?" – я скажу: не давали ничего говорить против съезда и все".
Моисеенко: "Ничего, пошлем своих докладчиков, они расскажут" (Шум). Он: "Нехорошо это, товарищи. Если вы тут говорите о внутрипартийной демократии, а сами в то же время выступающего от станка рабочего прерываете, не даете говорить"… В общем, так и прервали его, не дали выступать.
И еще один рабочий с фабрики Халтурина пытался выступить, и тоже его прерывали: "Вас послали приветствовать, а вы что?!". Он даже сказал: "Меня не испугаешь. Я скажу то, что хотел сказать!", но его тоже оборвали, высмеяли, и он закончил, как и предыдущий рабочий: "Рабочие сказали мне: ты, тов. Горелов, привези нам, как съезд отнесся к твоим словам. А я, товарищи, заявляю, что на съезде мне не давали говорить"…
Да что же это получается?! Ведь партия рабочих и крестьян. Даже если эти выступающие чего-то не понимали, неправильно говорили, то разве можно было с ними так?! Да и не только с ними. Даже Надежду Константиновну Крупскую обрывали грубо и одергивали, когда она в защиту ленинградцев выступала. Не буду уж цитаты приводить – мне прямо не остановиться, готова чуть ли не целые выступления из этого тома переписывать, так они меня разволновали почему-то. Конечно, я не могу вникнуть в суть этих споров, но вот сама обстановка, крики, прерывание выступающих, грубость – все это меня очень поразило. Не ожидала я, что на таких высоких собраниях может такое быть.
Уберу этот том стенограмм ХIV съезда на место, а там еще и ХV-й, и ХVI-й и ХVII-й стоят. Когда-нибудь соберусь с духом, полистаю и следующие – может, там стали по-другому государственные дела обсуждать.
Интересно, как папа относится к этим материалам съезда? Ведь он сам был участником ленинградских конференций, где выбирали делегатов на съезд, и там наверняка тоже спорили, какие-то резолюции готовили. У него есть групповая фотография, где он среди участников такой конференции. Он член ВКП(б) с 1919 года и, наверное, мог бы разъяснить все непонятное. Но сейчас у меня с ним такие отношения, что лучше ни о чем его не спрашивать. Да и видно, что у него самого какие-то неприятности – домой приходит поздно, усталый и сердитый. И почти ни о чем не разговаривает ни со мной, ни с мамой.
12 января 1941 г.