"Покайтесь" – гремит средь пустыни безводной
И взор не спускает Предтеча с Востока.
"Покайтесь". Мы грешны душою голодной
И с трепетом ждем предрешенного срока.
И стонет земля в покаянии, стонет.
И сохнет от стона и стебель и камень.
И все, что перстами взывающий тронет,
То – пламень.
Без покаяния нет Креста, преображающего все. Грех, покаяние, крест – таков путь человеческий.
Через 20 лет, когда в мае 1940 г. немцы вторгнутся в Бельгию и Голландию, мать Мария в кружке Фундаминского будет говорить о проклятии времени, о безумии истории. "Но время и историю можно победить прорывом в вечность, религиозным подвигом. Время – линия горизонтальная, религиозный взлет – вертикальная. Их пересечение образует крест. Крест – освобождение, "легкое бремя"" (Из дневника К. Мочульского).
Одним из достовернейших художественных свидетельств этой огненной поры является поэма А. Блока "Двенадцать". Позволим себе сделать несколько сопоставлений со стихами Кузьминой-Караваевой из цикла "Вестники".
У Блока – "Ветер, ветер на всем Божьем свете".
У Кузьминой-Караваевой – "Душу вихрями уносит…"
У Блока – конкретная гримаса революции – убийство Катьки-проститутки одним из Двенадцати.
У Кузьминой-Караваевой – сконцентрированная символика "лат и кольчуг" народа, поднимающегося на "мятеж".
У Блока – народное паясничанье: "Эх, эх, без креста!".
У Кузьминой-Караваевой – "Ты в небе снова Крест воздвиг".
Два переживания и оправдания революции:
Кузьмина-Караваева:
…нездешнею песней
Возвещает нам милость
Друг небесный и вестник.
Отчего же пронзенный
Дух не знает покою?
– Он пронзен оперенной
Огневою стрелою…"
А. Блок:
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной
В Белом венчике из роз -
Впереди – Иисус Христос.
Два наичувствительнейших человека свидетельствуют об эпохе. Но он приближается к концу земной жизни, и поэтому сил хватает только зафиксировать видение "В белом венчике из роз":
"Кружила метель. Фонарь тускло поблескивал сквозь столбы снега. Не было ни души. Только ветер, снег, фонарь… Вдруг Блок сказал:
"Так было, когда я писал "Двенадцать". Смотрю! Христос! Я не поверил – не может быть Христос! Косой снег такой же, как сейчас."
Он показал на вздрагивающий от ветра фонарь, на полосы снега, света и тени.
"Он идет. Я всматриваюсь – нет. Христос! К сожалению, это был Христос – и я должен был написать""
(Из воспоминаний Н. А. Павлович).
В Дневнике Блока за 1918 г. есть авторский комментарий в ответ на услышанное мнение, что он "восхвалил" Христа:
"Разве я "восхвалил"? Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь Иисуса Христа. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный образ…" И дальше: "Религия, грязь (попы и пр.) странная мысль этих дней: не в этом дело, что красногвардейцы "недостойны" Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой".
Немужественный образ Христа… Трудно, очень трудно видеть в нем путеводителя "Двенадцати". Скорее это они Его влекут к Распятию. Или сами влекутся ко Кресту. И тогда Крест – доля, расплата, прощение. Свершение судьбы народа. Может быть, такова правда этого, казалось бы, слишком художественного образа. И Блок не мог противиться так Пероводящему.
У будущей матери Марии же звучит точное видение, знание души, сила веры, дающая мужественность в переживании роковых минут истории: "Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, ее Блок, последние сроки – и над всем Христос, единый, искупляющий все" ("Мои встречи с Блоком").
IV
В любви и творчестве наш христианский Бог.
Цикл "Покаяние"
В это рубежное для человечества время Елизавета Юрьевна старается понять, какой труд должна совершить ее душа, чтобы победить хаос:
Гул вечности доходит глухо.
Твой вихрь, о, суета сует…
И круг: рассвет, закат, рассвет. -
Опять, опять томленье духа.Круженье ветра, вихри пыли…
И вот, как некий властелин,
Мой дух средь вечности один
Свершает круг своих усилий.Объединяет воедино
Растерзанного мира прах
И явлен в творческих руках
Единый образ в комьях глины.В руках – преграда и оправа,
Всех вихрей, всех крушений твердь.
В руках – вложенье смысла в смерть
И укрощенный смыслом хаос.
Какие же жизненные реалии стояли за вылепливанием собственными руками образа Божия из комьев глины душевного хаоса? Елизавета Юрьевна начала как поэт Кузьмина-Караваева. Закончила как матушка, мать Мария, в печах Равенсбрюка. Поэзия не стала единственной формой реализации ее души. Нет, она не могла жить как поэт только: между двумя безднами – творчеством и нетворчеством, не участвуя в жизни прямо, деятельно. Не могла довольствоваться секундами уподобления себя Творцу – тем путем обретения бессмертия, который утверждался всеми романтиками всех времен. Секунды, часы, дни творчества не снимали смертельной тоски вне их. Ей надо было (вся плоть ее существа, до крови требовала этого) всю земную жизнь сделать нетленной, найти тайну вечной жизни. Поэтому Елизавета Юрьевна так хочет обнажить свой дух, чтобы не осталось никаких иллюзий и внешних причин для его бессмертия.
И до конца надо мне обнищать,
Земные надежды, порывы, восторги, -
Все, чем питаюсь и чем я сыта,
Из утомленного сердца исторгни,
Чтобы осталась одна маета.
Тогда же она сказала:
Мне надоела я. К чему забота
О собственном глухонемом уме?
И это означало, что Елизавета Юрьевна переросла заботу о реализации собственной души и теперешней ее заботой становится выход из себя и забота о реализации душ ближних.
Она почуяла, что способом вылепливания "единого образа" своей жизни должно стать разрушение всякого своего образа.
Стяжание бессмертия идет через нестяжание для себя, но положение себя за других, подобно Христу, который сделал это своей кровью за всех людей.
"Великим и единственным подвигоположником мирского делания был Христос, сын Божий, сошедший в мир, воплотившийся в мире весь, целиком, без всякого как бы резерва для своего Божества. Он истощил себя, и Его истощение есть единственный пример для нашего пути. Всем своим Богочеловечеством был Он в мире, а не какими-то вторичными своими свойствами. "Сие есть Кровь Моя, за вы изливаемая", – вся, до капли изливаемая. В таинстве Евхаристии Христос отдал Себя, Свое Богочеловеческое тело миру, или иначе – Он сочетал мир в приобщении этому Богочеловеческому Телу, сделал его Богочеловечеством. Христова любовь не умеет себя мерить и не умеет беречь себя. Христос и апостолов не учил такой бережливой оглядке в любви, и не мог учить, потому что они были приобщены Им Евхаристической жертве, стали Телом Христовым и тем самым были отданы на заклание миру" ("Мистика человекообщения").
Эту статью она напишет позднее, когда станет носить монашеский клобук, но слова вызревали уже сейчас. Время написания цикла "Покаяние" – середина 20-х годов. Елизавета Юрьевна уже в эмиграции, во Франции с тремя детьми и мужем Д. Е. Скобцовым.
Позади хаос анапского 1918 г., ужас Батумского порта, стонущего под толпой беженцев. Впереди – жизнь на чужбине. Своя семья, свои дети, свой муж. Забота о них кажется ей слишком малым участием в доле обездоленных сотен. Ей надо помогать жить всему страждущему человечеству. Избавиться от двусмысленности спасения себя.
Нет меня. Нет. Есть алчущие друзья и братья. К ним и для них.
Поэтому так сильна тема покаяния. Как перед причастием, когда в знак готовности к испытаниям, в знак приобщения к жертве Христа просят прощения, оборачиваясь к стоящим в храме.
Так и Елизавета Юрьевна кается и растерзывает себя прошлую, чтобы ринуться в служение настоящему.
Смерть младшей дочери стала рубежом. Рубежом, за которым печение только о своих родных станет невозможным. А чтобы обрести возможность заботиться о сотнях голодных, сумасшедших, больных, надо было изменить реальные условия своей жизни. Стать свободной от своего очага. Самой стать очагом.
Еще до пострига она писала: "Мне стало ведомо новое, особое, широкое и всеобъемлющее материнство. Я вернулась с того кладбища, похорон дочери, другим человеком, с новой дорогой впереди, с новым смыслом жизни. И теперь нужно было это чувство воплотить в жизнь".
Вслушаемся в эти слова. Они поучительны. И спросим себя, так ли внимательно и ответственно мы относимся к тем переживаниям и новым чувствам, что приносит нам жизнь? Не изживаем ли мы их подчас без воплощения? Может быть, поэтому так непутевы наши жизни?
В 1926 г. умерла Настя. Вскоре Елизавета Юрьевна перестала быть женой Д. Е. Скобцова. В 1932 г. приняла постриг.
Шесть лет. Все было: и сомнения, и отчаяние, и чувство беспомощности. А может быть, не по силам ноша? Может быть, и не надо так истончать собственное реальное существование. Установиться бы на чем-нибудь маленьком, жизненном, сберечь незримую, "бывания нить"… Но реальность твоей жизни – что это? Ты ведь чуешь, что живешь, не когда усугубленно одна, безответно, а когда в тебе живет воля Бога, Его Свобода. Без Неба нет Земли.
А в ушах – "конский торжественный топот" приближения срока. Не отмахнуться. Не смеешь затыкать уши:
Имеющий ухо слышал, -
Жнец в поле за жатвою вышел.
Когда же чувствуешь, что поступаешь по Его воле, то и тяжести креста нет, "и путь земной тогда не труден", и "бремени времени" уже нет:
Тогда сжимается в комок Палач и страх – слепое время.
Вот слова, которые определяют два состояния жизни – до и после принятия креста:
1) Суровые будни
Грех, горечь, тяжесть, смерти бремя.
Мера, число.
2) Отблеск Духова огня
Сияющий поток.
Господня радость.
Еще один последний взгляд в прошлое, подведение итогов 43-летней жизни.
Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.
О, колокол, в последний раз ударь.
Последний раз звучи последнему уходу.
Все пересмотрено, ничто не держит тут.А из туманов голоса зовут.
О, голоса зовут в надежду и свободу.
Все пересмотрено, Былому мой поклон…
О, колокол, какой тревожный звон,Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо…
Вот скоро будет горький перевал,
Которого мой дух с таким восторгом ждал,
А настоящее идет угрюмо мимо.Я оставляю плату, труд и торг.
Я принимаю крылья и восторг.
Я говорю торжественно: "Во имя,
Во имя крестное, во имя крестных уз,
Во имя крестной муки, Иисус,
Я делаю все дни мои Твоими".
V
Шлем воина, – меня венчал клобук.
Поэма "Духов день". 1942 г.
Елизавета Юрьевна пророчествовала о себе с ранней юности. Она была уверена, что ее ожидают "мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение". Поэтому с молодости считала, что должна быть готова к испытаниям. Как необыкновенно чуткий человек, она до времени чувствовала приближение роковых времен и всегда на себя брала ответственность за их преодоление.
Как в 14-м году она надела вериги, так и в 1931 г. она знала, что "монашество – ее "военное дело", ее брань за любимых братьев против бесчеловечности, жестокости и страха. Ей нужны были силы, чтобы выстоять в дни грядущих печалей. Силы же дает Отец. Надо быть к Нему ближе.
Отменили мое отчество
И другое имя дали.
Так я стала Божьей дочерью
И в спокойном одиночестве
Тихо слушаю пророчество. -
Близки, близки дни печали.
Нарекли ее Марией "в честь Марии Египетской. Митр. Евлогий сказал на ее постриге слово: называя ее Марией, он думал о том, что, как Мария Египетская ушла в пустыню к зверям, так она идет в своем монашестве в мир, к людям, и к злым людям тоже, с которыми еще труднее, чем со зверьми".
"После пострига "полагается" (что бы сказала м. Мария на это слово! Она его не выносила) 3 дня уединения. Ей его создали, поместили в комнату, которая тогда пустовала в Богословском институте… Она сидела очень счастливая, читала, вышивала…".
Митр. Евлогий сказал К. Мочульскому в то время: "Вот мать Мария постриглась и с тех пор вся сияет".
Итак, она звалась теперь матерью Марией, матушкой, перед этим миром и всему миру была матерью. Путь материнства – ответственности, заботы и смирения – отныне стал ее названным путем.
Еще в 1927 году ею была опубликована статья "Святая земля", в которой говорилось о путях преображения земного бытия, о материнстве и сыновстве.
Будущая м. Мария утверждает:
"Предопределенность человеческой жизни заключается в ее причастности к одному из многих путей. Человек как бы "талантлив" к данному пути и бездарен к другому.
Первый шаг – это органическое угадывание предопределенного пути. В выборе его нет свободы, как нет свободы и в выборе своей талантливости.
Зато полная свобода в достижении степеней преображения своего пути.
Человек волен оставить его в первоначальной тьме. И человек может усилиями свободной воли, свободного подвига преобразить его до предела святости".
"Все истинно сущие пути ведут к Богу". Символически существуют два основных пути: путь материнства и путь сыновства.
"В материнстве есть воплощенное существование в себе и в другом – в другом, отдельном от себя. Мать, оставаясь в сыне, отдает его всем дорогам земным, всем полям земным, всем страданиям и соблазнам.
В материнстве предельное ощущение гибели, потому что нет никаких сил вмешаться в сыновний путь.
В материнстве самая великая любовь, потому что она издали и без возможности что-либо изменить влечется за сыновним путем и как бы соживет в своей раздельности с этим сыновним путем".
Путь материнства – путь земли. Понимание святости земли и святости материнского пути осуществляется через открытие миру Богоматери, олицетворяющей собой преображение и обожение земли, плоти, матери.
"Все люди сыновья". Однако есть причастные сыновству и не причастные сыновству. "Дорога последних иначе намечена", они "имеют крылья иных путей".
"Причастны сыновству те, кто, даже будучи вождями, всегда остаются ведомыми, те, кто идет не в одиночку, а всегда чувствует за собой идущих и ведомых им… Главное – причастные сыновству идут не к победе в легкой борьбе, а могут побеждать только принесением себя в жертву. Плоды же победы – не для них.
И вот тут ясно, что самый высокий подъем их в степенях преображенности не исключает, а, наоборот, предрешает минуты бессилия, минуты звериного воя, минуты такие, когда они падают на землю и ничего не могут, и хотят только, чтобы чья-то, тоже ничего не могущая изменить, рука прикоснулась к ним, чтобы путем прикосновения к матери они осознали, что они не до конца одиноки, что ничего не меняющая связь их с недрами дает передышку, наполняет новыми силами.
Путь сыновства неизменим – это путь вольно выбранной жертвы. Но он осуществим только при наличии матери, в бессилии своем покрывающей силу сына."
"Сыновство Христа одновременно сыновство не только Богу, но и Богоматери. Сыновство, преображенное до последней полноты. И в этом сыновстве. в этом подвиге жертвы не было возможности щадить мать, оберечь ее от обоюдоострого меча в сердце.
Богоматерь – Преображенная плоть, Святая Земля. И защищена она, и обожена она, и искуплена она страданиями Сына. Для искупления ее – а в ней всех – он пришел в мир. Путь сыновства – путь жертвы за мать. И путь этот вместе с тем есть путь, пронзающий сердце матери обоюдоострым мечом.
Земля свята своим стоянием у креста. Земля искуплена мечом, ее пронзившим. Но земля не на кресте. Земля не волею своей избирает путь свой, а волею сына, жертвы влекома и идет по пути своему. Но это все в последних вершинах преображения".
Итак, мать Мария угадывает свой путь материнства и волею становится на него.
VI
Где была, там худо, худо
и слез людских не счесть.Цикл "Странствия"
Начиная с 1923 г. будущая мать Мария работала в обществе русской христианской молодежи как секретарь общества во Франции. Занималась помощью эмиграции. Совершала поездки по разным городам и местам страны. Эти странствия продолжались и после пострига, и в то время, когда она уже устроила дома-общежития на Билль-де-Сакс и на Лурмель, 77.
Стихи, объединенные в цикл "Странствия", она написала большей частью под стук колес, глядя в окно вагона.
Странничество рождало остроту зрения, обоняния, всех чувств, сознающих мир. Оно еще более расширяло сферу ответственности. Материнство уже становилось чувством, обнимающим всю землю, всю планету людей.
О, земля, я слышу, – ты устала.
Скоро час последней судной жатвы.
Вот на небе яростно и ало
Вестника пылают латы.
Мать Мария поняла, что Господь сопряг ее с этими "нищими, бродягами, буйными, упившимися, сирыми, унылыми, непотребными, заблудшимися, бездомными, голодающими, бесхлебными". Сопряг в "неразрубаемый единый узел". И этот узкий, очень узкий путь она приняла.
Отправимся по следам мучительных странствий матери Марии. Но перед этим посидим в тишине, прислушаемся к Божьему напутствию. Благослови, Господи!
У матери Марии была ночь тишины, ночь напряженного слушания:
5. (Цикл "Ожидание")
Господи, не говорить, не петь
И не каяться и не хотеть.
Ни о чем не плакать, не просить.
Господи, ты входишь в сердца клеть.
Буду эту ночь, как дар, носить.
Путь ее – крестный путь разрушения своего образа жизни – требовал много мужества и уверенности. И только Он один помог ей выдержать такую брань и с самой собой, и с людьми, не понимавшими ее дела. "Около нее было много людей, которые ее очень любили, но было и очень много врагов, которые возмущались всем, что она делает" (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).
"Когда мать Мария открыла свое первое общежитие, кажется, без копейки в кармане – потом какими-то чудесами у нее все пошло, – то первая, кого она в нем приняла, была беременная девушка; враги возмущались, друзья рукоплескали" (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 20.12.1976).