VIII
Ни формулы, ни меры вещества,
И ни механика небесной сферы
Навек не уничтожат торжества
Без чисел, без механики, без меры…Цикл "Покров".
Есть нечто, задающее темп жизни (темперамент – степень горения сердца). Как будто жизнь движется из конца к началу (конец задает темп). Есть люди с поразительным чувством личного апокалипсиса и тяготения к нему, так как за этим концом для них начало.
В предвоенные годы темп внутренней жизни матери Марии становится все горячее, подвижность души все сильнее: она все более тяготеет к самоуничтожению вплоть до чувственного моделирования своей смерти: уничтожения плоти, сгорания крови. Но это уже не только:
"Я хочу, чтоб просияла плоть" – хотение.
"Жду преображения крови" – ожидание.
Это ежечасный труд самоотвержения, самовыгорания, испепеления себя ради братьев вплоть до огнеупорной горстки праха. Более того, даже это последнее хорошо бы пригодилось в доме Отца:
12. (Цикл "Ожидание")
Трехсолнечный свет и нет страха.
Восстану в час судный из гроба.
Извергнет земная утроба
Останки сожженного праха.Ты, триединое пламя,
Взметешь огневидные струи.
Крещеньем огонь испытует
Извергнутых к жизни гробами.
И вспыхнет сухая солома…
Как мало от жизни осталось…
Огнеупорная малость
Нужна ли для Отчего дома?27 апреля 1933 г.
14. (Цикл "Ожидание")
От хвороста тянет дымок.
Огонь показался у ног,
И громче напев погребальный.
И мгла не мертва, не пуста.
И в ней начертанье креста -
Конец мой, конец огнепальный.17 июля 1938 г.
Да, это жажда смерти, но не смерти-конца, а смерти-начала. И в этом вырывание жала смерти. Для матери Марии муки жизни и ее страдания – это муки рождения. И нет тогда ужаса жизни, ее бессмысленности, порочного предела трех измерений. Того, о чем с такой ужасной искренностью написал Л. Толстой в своей "Исповеди".
Все, даже стадиальные ответы на вопрос о смысле жизни, – все ведут из замкнутого круга личности, из "я" вовне, в "Мы". Как обычно отвечает человек на вопрос о смысле? – "Есть для кого жить, вот и хорошо". Подчас эти кто замыкаются в круг родственников. Но родственники умирают, их может и не быть. Дети вырастают и начинают отрицать вас. И сколько бы человек ни цеплялся за такие временные смыслы, он каждый раз бухается в "но все равно – смерть". И пока человек не начнет верить, что жизнь – это дорога к Богу, дорога к началу, до тех пор его добрые и самоотверженные дела, дающие единичные смыслы, не гарантированы от тупиков разочарованности и тоски. Отсюда наркомания, спивание, разврат. Человек хочет забыть о смерти.
Мать Мария в страшные годы войны и оккупации, когда смерть была повсюду, напишет статью "Рождение в смерти". В ней она разбирает два оправдания Бога, оправдания страданий, которые представляет современная философия.
"Первый ответ: все покрывает вера, что любую несправедливость, любое зло, любое отчаяние – все может сделать не бывшим сверхразумная, всемогущая воля Божия. Объявляется страдание и зло чем-то, что по этой Божественной воле, вопреки нашему ограниченному разуму, вопреки нашей слепой человеческой очевидности, может стать призраком и как призрак развеяться, исчезнуть. Здесь чувствуется, может быть, как мало где, такое острое ощущение тупика в человеческой судьбе, такое отчаяние, а вместе с тем такое напряжение веры – вопреки всему, несмотря на все, во что бы то ни стало. Но, несмотря на какую-то огромную доброкачественность и честность этих слов, чувствуешь, что за ними идти нельзя, потому что в них есть прославление слепоты, которая отсутствием возможности видеть как бы уничтожает и сами предметы, которые подлежат виденью."
"Другой ответ выводит человеческую свободу из пределов Богом сотворенного мира, он ей дает иное, не тварное, а предвечное родословие – этим путем освобождает все созданное Богом от зла, освобождает себя от необходимости Теодицеи, потому что Бог не отвечает за человеческую свободу и за зло и страдание, из нее проистекающее. Сам в себе Бог ничего не может против вне его лежащего зла – и только человек, являющийся и образом Божиим, и порождением этой мэонической свободы, может ее одолеть и подчинить Богу, дав торжествовать в себе свободно выбранному Божественному добру, а не злу. Этим определяется, с одной стороны, трагическая беспомощность, покинутость человека, и этим же определяется его огромная мистико-космическая судьба в Божием Творении. В этой последней системе, в первую очередь, поражает ее стройность, но, может быть, эта самая стройность и смущает. Кажется, что как-то все заново наименовано и перемещено, но по существу от этого нового наименования и перемещения ничего не меняется."
Здесь с мыслями матери Марии приходит на память конец блоковского "Возмездия":
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой
И тяжелит ресницы иней,
Тогда остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра.
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом,
И небо – книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг -
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь-
Все вспыхнет в сердце благодарном.
Ты все благословишь, тогда
Поняв, что жизнь – безмерно боле,
Чем quantum satis Бранда воли,
А мир – прекрасен, как всегда.
Прекрасные слова! Но это слишком поэтический выход из тупика. Романтика души дает такие освобождения и переименования. Но это под силу лишь немногим.
У монахини же Марии задача – материнская, а дитя – все человечество. Она сердцем участвовала в десятках человеческих трагедий, несовершенных судеб и поэтому знала, как нужно живое кровяное оправдание Бога. Отсюда эти пронзительные по теплоте и искренности строки:
"И как-то не в порядке философии и не в порядке теоретических выкладок, а очень интимно, лично, непосредственно из опыта наших маленьких жизней хочется для самих себя дать ответ, найти что-то, уловить, оправдать. Должна сказать, что такая внутренняя работа всегда приводит только к одному выводу: ответа нет."
И дальше, после тщательного разбора усугубляющейся трагедии человеческой жизни, она пишет:
"Тут эвклидов ум ничего разрешить не может, только вера способна дать нам ответ, но не вера в то, что Бог может бывшее сделать небывшим, не вера, которая в отчаянии толкается о гробовую крышку нашего земного неба, а только вера, упразднившая смерть…И мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смерть перестает быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения. Иногда мы так чувствуем приближение к нам часа этого благодатного рождения, что и мукам готовы сказать: "Усильтесь, испепелите меня, будьте невыносимыми, скорыми, беспощадными, потому что духовное тело может восстать, потому что я хочу родиться в вечность, потому что мне в этой поднебесной утробе уже тесно, потому что я хочу исполнить назначенное и любыми муками заплатить за этот Отчий дом моей вечности""
"<…> В этом смысле Теодицея веры проста. Она исчерпывается словами Символа: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Чаю воскресения уже родившихся для вечности любимых, чаю собственного рождения в вечность, чаю рождения в вечность всего человечества, всех умерших и еще несуществующих людей, – и готов любой ценой земных мук моего земного тела и на земле пребывающей моей души заплатить за эту вечную жизнь, принимаю все муки рождения и ликую, что предо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби – как угодно – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже пришел или еще пройдет через эти муки рождения""
IX
Двадцатый век… еще бездонней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчество о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине.
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь)
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь…Блок. "Возмездие", 1910-21 гг.
Был этот тварный мир добро зело
Стал тварный мир границей преисподней
Но чую я – вот шелестит крыло
Всю тварь пронзающей любви Господней.Мать Мария. Лион, 1937 г.
В матери Марии вера рождала бесконечное доверие к Богу, его любви, его отцовству. Поэтому даже поразительная апокалиптичность ее сознания, ощущенье последних сроков до срока не уничтожали ее оптимизма в отношении человеческой истории, не умаляли надежду на непокинутость мира Богом, в каком бы зле он ни находился в данный момент. Напротив, в такие времена она, препоясав чресла, делала все, чтобы вытребовать присутствие Бога.
Она была наделена даром материнской любви к человеку, огнем любви – знала, что его зажег в ней Господь. И трудилась, чтобы пламень не потух.
13. ("Странствия")
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.
15. ("Странствия")
Я знаю только радости отдачи,
Чтобы собой тушить мирскую скорбь,
Чтобы огонь и вопль кровавых зорь
Потоплен в сострадательном был плаче.
До самого своего "огнепального" конца мать Мария сохранила ярчайший общественный темперамент. В молодости – эсерка, во Франции она узнала многие социально-политические союзы русской эмиграции, общественную жизнь Запада, стала устроительницей трех общежитий для обездоленных, а в лагере Равенсбрюк читала лекции для товарок по бараку. То есть была человеком, которому необходимо было ориентироваться в общественной жизни и, в частности, определить себе отношение к пути, который избрала Россия. Яростные споры о последнем не ослабевали с годами и в среде русской эмиграции, и в среде граждан тех стран, которые дали ей убежище.
Франция географически была полем странствий матери Марии. Но как, наверное, часто на вокзале ей хотелось сесть в поезд, идущий на Восток. Как это просто – сесть в другой поезд!
А там Россия, Родина – милая, любимая. Там уже ее дочь Гаяна, уехавшая из Франции. Не пожелавшая пути вне Родины и благословленная матерью на возвращение. Как она там? Как живется там людям? Меньше ли они страдают, чем здесь? Ведь она не выбирала тот путь из 20-го года. Подхватило и унесло. Обстоятельств жизни не выбирала. И потом, слушая только Божий призыв, трудилась, трудилась, обстоятельства стараясь превратить в путь.
Россия. 1936 г. От брюшного тифа умирает Гаяна.
После панихиды по дочери: "Есть люди с трагическим мировоззрением, но не с трагической судьбой. У меня нет никакого мировоззрения, но я знаю, что судьба моя трагическая".
Женщина эта, пережившая смерть двух дочерей, напишет о многострадальном Иове, имея в виду последнюю главу книги: "Никаких новых сыновей и детей не было у него, и ничего не было восстановлено у него здесь на земле. Тут повествуется о том, как после великих мук неуничтожимой диаволом его души, мук смерти-рождения, он, наконец, родился в вечность и в Отчем доме встретил своих, прежде него в вечность родившихся детей, и обрадовался, что смерть их оказалась не смертью, а рождением, и обрадовался, что и сам он, наконец, родился для вечности" ("Рождение в смерти").
Помните: "и ликую, что предо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби – как угодно – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже прошел или еще пройдет через эти муки рождения".
Россия. 1937 г. Сейчас это звучит для всех однозначным ужасом!
Вот поэтические свидетельства очевидцев:
А. Ахматова
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Осип Мандельштам
Стеклянный звонок
Бежит со всех ног.
Неужто сегодня срок?
Постой у порога,
Подожди немного.
Меня не трогай,
Ради Бога!Петербург, декабрь 1930 г.
…Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь – за твою рабу -
В Петербурге жить – словно спать в гробу.Январь 1931 г.
Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на полразговорца.
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы как черви жирны,
А слова, как пудовые гири верны.
Тараканьи сверкают усища,
И сияют его голенища…
А вокруг него сброд толстошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто пищит, а кто плачет и хнычет.
Он один лишь бабачет и тычет.
Как подкову кует за указом указ,
Кому в пах, кому в лоб, кому в грудь, кому в глаз,
У него что ни казнь, то малина
И могучая грудь осетина…
Во Франции мать Мария знает о сталинских Соловках. Можно сказать, что жить во Франции и знать это – одно, а шкурой своей испытывать ад ожидания ареста, холод и вонь кагэбэшных казематов, пытки – это другое. Да, так. Но все же не надо сравнивать судьбы, трагедию судеб. У каждого свои Соловки. И сердце матери Марии откликается, как сердце мудреца и христианина:
13. (Цикл "Ожидание")
И в этот вольный, безразличный город
Сошла пристрастья и неволи тень.
И северных сияний пышный ворох,
И Соловецкий безрассветный день.При всякой власти, при любых законах,
Палач ли в куртке кожаной придет
Или ревнитель колокольных звонов
Создаст такой же Соловецкий гнет.Один тюрьму на острове поставил
Во имя равенства, придет другой,
Во имя мертвых, отвлеченных правил
На грудь наступит тяжкою стопой.Нет, ничего я здесь не выбирала,
Меня позвал Ты, как же мне молчать?
Любви Твоей вонзилось в сердце жало
И на челе избрания печать.22 июня 1937 г.
15. (Цикл "Ожидание")
Парижские приму я Соловки,
Прообраз будущей полярной ночи.
Подменных укорителей кивки,
Гнушенье, сухость, мертвость и плевки -
Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.При всякой власти отошлет канон
(Какой ни будь!) на этот мертвый остров,
Где в северном сиянье небосклон,
Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый,Повелевающий мне крест поднять.
Сама, в борьбу свободу претворяя,
О, взявши плуг, не поверну я вспять,
В любой стране, в любой тюрьме опять
На дар Твой кинусь, плача и взывая.В любые кандалы пусть закуют,
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором Ангелы всегда поют, -
Мне каждый край Тобою обетован.Чтоб только в человеческих руках
Твоя любовь живая не черствела,
Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх.
Чтоб в наших нищих и слепых сердцах
Всегда пылающая кровь горела.22 июня 1937 г.
X
Неужели вы не чувствуете, что конец близко, "при дверях"?
Мать Мария
Всю жизнь она просила незатухающего огня сердца и трудилась, не давая прекратиться горению. Она знала, что только этот огонь может дать силы перенести все.
Сроки совсем приблизились. Казалось, настали последние времена. Коричневая чума поползла по испуганному телу Европы, планеты.
Между двумя войнами складывался путь матери Марии – дорога в 25 лет. Тогда, давно все было – хаос и неясность ответа. Тогда ни у одной из воюющих сторон правды не было. Сейчас же ситуация кристальная: есть нападающий и черный, есть обороняющийся и праведный. И надо потрудиться, препоясав чресла, чтобы в это посещение мира Богом победил дух праведный и преобразил человечество:
"Вот сейчас, в данную минуту, я знаю, что сотни людей встретились с самым серьезным, с самой Серьезностью – со смертью, я знаю, что тысячи и тысячи людей стоят на очереди…
И, наконец, я знаю, всем своим существом знаю, всей своей верой, всей силою духа, данной человеческой душе, что в эту минуту Бог посещает свой мир. И мир может принять это посещение, открыть свое сердце – "готово сердце мое, готово", – и тогда мгновенно соединится наша временная и падшая жизнь с глубиною вечности, тогда наш человеческий крест станет подобием креста Богочеловеческого, тогда в самой нашей смертельной скорби увидим мы белые одежды ангела, который нам возвестит: Его, умершего, нет во гробе. Тогда человечество войдет в Пасхальную радость воскресения."
Эти пламенные слова – из статьи матери Марии "Прозрение в войне".
Из воспоминаний К. Мочульского:
"28 апреля 1940 г.
Пасхальная заутреня в церкви на Лурмель. Мать сшила для отца Дмитрия пасхальное облачение из тонкого белого шелка – никаких украшений, только на фелони красным шелком вышита монограмма: "Иисус Христос, Альфа и Омега". Город был погружен во мрак, по ночам завывала сирена. Крестный ход с хоругвями и иконами пересек темный двор и остановился у дверей дома. Отец Дмитрий трижды громко постучал. Двери распахнулись. После темноты ослепительный свет. Море горящих свечей. Между окнами на возвышении – престол. Вокруг него – бело-розовые ветви цветущей яблони, белая сирень, лилии, нарциссы.
Отец Дмитрий не ходит, а летает по зале. Его белое легкое облачение взвивается крыльями. Он "веселится о Господе". Звонким ликующим победным голосом восклицает: "Христос Воскресе!" По пути его расступается толпа, волнуются огоньки свеч, переливается радостный гул: "Воистину воскресе!"
Мать Мария стоит у престола, горящая свеча снизу освещает ее лицо. Глаза у нее заплаканные и счастливые…
За тонкими стенами убогой церкви-гаража – тьма войны, тьма страшной весны 1940 г. А в церкви, в белом райском свете звучат непреложные слова: "И свет во тьме светит, и тьма его не объят""
С полной ответственностью и серьезностью, заключив, как она сама скажет, "договор" с Пречистой Матерью, монахиня Мария "правит" свою "материнскую тревогу" о людях. И прежде всего о самых гонимых и страдающих – евреях.
Теперь обратимся к свидетельствам очевидца оккупации Франции фашистами (а это произошло 14 июня 1940 г.) – журналиста В. В. Сухомлина: