А за несколько лет до этой трагедии точно так же покончила с собой её родная сестра Анастасия Чеботаревская, жена знаменитого поэта и прозаика Фёдора Сологуба. Она бросилась осенью 1921 года в Неву, как бы следуя завету своего супруга:
Зачем любить? Земля не стоит
Любви твоей.
Пройди над ней, как астероид,
Пройди скорей…
Вячеслав Иванов, режиссёр "дионисийских" башенных мистерий, изощрявшийся во всяческих радениях, в конце концов решил создать тройственный сексуальный союз, куда входили бы он, его жена Л. Зиновьева-Аннибал и художница М. Сабашникова. Иногда к "союзу", неизвестно с какой стороны, примыкал Сергей Городецкий.
Именно в эти растленные бесцензурные годы были изданы книги, казалось бы, навсегда канувшие по причине порочности содержания и полного графоманства, многих второстепенных и даже третьестепенных писателей и поэтов Серебряного века - Арцибашева, Нагродской, Гофмана, Князева, Лохвицкой, Бурлюка, Кручёных, Мариенгофа, Софьи Парнок и т. д.
Кстати, тогда же была издана книга известного поэта, одного из "младших шестидесятников" Александра Щуплова, пытавшегося в жизни воскресить нравы эпохи Михаила Кузмина. Книга называлась простенько и со вкусом: "Серебряная изнанка". А его ровесник поэт Сергей Чудаков - тоже шестидесятник, написал вдохновенное стихотворенье о Федре и Ипполите с эффектной концовкой: "Вожделением к мёртвому я сожжена"… Словом, некрофильство.>
Подобные союзы, модные в ту эпоху, носили и приметы кровосмешения (инцеста), если вспомнить, что после смерти своей жены Л. Зиновьевой-Аннибал Вячеслав Иванов женился на её дочери (своей падчерице) В. Шварсалон, которой А. Ахматова посвящала стихи.
История женитьбы В. Иванова на падчерице копировала "кровосмесительный" древнегреческий сюжет о страсти царицы Федры к своему пасынку Ипполиту, сюжет, ставший чрезвычайно модным в творчестве поэтов и поэтесс Серебряного века. Стихи, воспевающие греховную страсть Федры, плодились, как грибы, а Марина Цветаева написала целую стихотворную трагедию, посвящённую несчастной мачехе. Несчастная Федра, несчастная Сафо, ненавидящие мужчин амазонки становятся культовыми фигурами женской поэзии десятых годов прошлого века. Осип Мандельштам тоже воспел инцест в стихах о совращении библейского Лота его двумя дочерьми, совершённом ради продолжения рода, о чём подруга мандельштамовской семьи Эмма Герштейн оставила запись в книге "Воспоминаний": "Евреев он ощущал как одну семью - отсюда тема кровосмесительства". И Ахматова не обошла этот знаменитый сюжет: "И, увы, содомские Лоты смертоносный пробуют сок". Но на этом поиски эротических сюжетов в Башне Вяч. Иванова не закончились. Хозяину пришла в голову ещё одна мысль: организовать, кроме тройственного союза и знаменитых сред, мужской кружок "Друзей Гафиза" - персидского поэта, воспевшего в "Диване" однополую мужскую любовь. В кружок входили художник К. Сомов (кличка "Аладдин"), музыкант Нувель (кличка "Петроний"), философ Бердяев (кличка "Соломон") и поэт М. Кузмин (кличка "Антиной"), о котором в "Поэме без героя" её создательница с упоением вспоминала: "И тёмные ресницы Антиноя вдруг поднялись - / и там зелёный дым".
Брат будущего мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона повесился в Париже в 1911 году. Ему было четырнадцать лет. В ту же ночь вслед за ним на том же железном крюке повесилась и мать Сергея Эфрона - Елизавета Дурново-Эфрон, революционерка из тайного общества "Народная воля". Третьей висельницей из этой семьи стала сама Марина, елабужский диалог которой перед смертью с шестнадцатилетним сыном Муром не поддаётся никакому разумному истолкованию: "Так что же, по-твоему, мне ничего не остаётся, кроме самоубийства?" - спросила мать сына, и сын ей ответил: "Да, по-моему, ничего другого Вам не остаётся". Этот разговор, приведённый в книге воспоминаний Анастасии Цветаевой - сестры Марины, - сам Мур передал товарищам по жизни в Елабуге.
Надежда Яковлевна Мандельштам в книге своих воспоминаний даёт несколько толерантную, но достаточно правдивую картину жизни, которой жили "дети страшных лет России", среди которых росла и она сама:
"Всё общество и каждый человек получили в дар от десятых годов крупицу своеволия, червоточину, которая взбаламутила его личную жизнь и определила общественную позицию. Я знаю эту крупицу в себе, в Ахматовой и даже в Мандельштаме".
Эмма Георгиевна Герштейн была ближайшей подругой семьи Мандельштамов, женщиной, близкой (как говорят сейчас, гражданской женой) Льву Гумилёву, и о типичных для людей Серебряного века комплексах у Н. Мандельштам она пишет так:
"Даже в первые годы их совместной жизни в Ленинграде Надя признаётся, что неудача в живописи давала ей право на самоубийство <…>"; "Осип Эмильевич часто встречался с Георгием Ивановым. По-видимому, младший поэт пытался обратить Мандельштама в свою гомосексуальную веру. Но Гумилёв говорил: "Осип, это не для тебя".
Находясь в подмосковном санатории в Саматихе - уже в 30-х советских годах! - чета Мандельштамов не могла отказаться от привычек и нравов Серебряного века, о чём пишет Э. Герштейн:
"В Саматихе они вовлекли в свои эротические игры одну особу из отдыхающих, оказавшуюся членом райкома партии". И если "эротические игры" как-то связаны с тяготением к самоубийству, то лучше всего эта связь изложена в ещё одном отрывке из воспоминаний Э. Герштейн, рассказывающем, как нравы Серебряного века догоняли его детей на протяжении всей их жизни. Речь в отрывке идёт о подруге Мандельштамов, которой Осип Эмильевич посвятил прекрасное стихотворенье "Возможна ли женщине мёртвой хвала…":
"Ольга Александровна Ваксель играла в 20-х годах большую роль в ленинградской жизни Надежды Яковлевны и Осипа Эмильевича. В 1935 году они получили запоздалое известие о её смерти. Ещё в 1932 году она покончила жизнь самоубийством в чужом городе, куда уехала из России, выйдя замуж за норвежца. Весть об её трагической кончине потрясла обоих Мандельштамов. Надя узнала об этом в Москве. Она горевала, вздыхала, но вспоминала её эротически, приговаривая: "Лютик! Лютик! Она никому не умела отказать"…
Традиционные христианские основы жизни подтачивались "образованцами" той эпохи со всех сторон - с революционной, либеральной, богемной, придворной, научной, философской, литературно-художественной, ницшеанской… Перед этим мутным потоком в ту эпоху не могло устоять никакое общество. Конечно же, этот мир, не уступавший по степени своего растления ни Египту времён Клеопатры, ни Риму времён Нерона, ни Франции времён Людовика XVI, был достоин Очищения и Возмездия, на что надеялись Александр Блок, Сергей Есенин, Николай Клюев. На Европу Фридриха Ницше и Зигмунда Фрейда, Отто Вейнингера, Оскара Уайльда у России надежды не было, и Возмездие наступило:
И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озёра, степи, города
И зори Родины великой.В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит.
Но нам священный храм Петра
Невольным памятником будет.
Наконец-то и Ахматова, влюблённая в карнавалы и маскарады, во всю чертовщину 1913 года, обрела голос, достойный не Серебряного, а настоящего легендарного XX. Но какая цена была заплачена за это "прозрение"! Дети Серебряного века очень любили в своих стихах намекать или говорить прямо, что они играют с адскими силами, что они накоротке с "владыкой тьмы", что их притягивают тёмные бездны зла. Такие игры даром не проходят. Игра в ад закончилась настоящим адом. Ад петлюровских погромов, ад расказачивания, ад Белого и Красного терроров, ад голода, холода и продразвёрсток, ад эпидемий тифа, ад чекистских застенков и белогвардейских контрразведок… "Хлестнула дерзко за предел нас отравившая свобода"… "Уже написан Вертер"… "Всё расхищено, предано, продано"…
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жёны палачам,
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят…
Обезбоженные дети Серебряного века не сразу поняли, что новая власть взяла на себя все обязанности высших сил, испепеливших Содом и Гоморру. Но ни ЧК, ни местечковый бюрократический аппарат, ни Кремлёвский горец не смогли бы совершить возмездия, если бы на то не было ВЫСШЕЙ Воли. Однако всё свершается по Священному писанию: "Мне отмщение и Аз воздам", а Бич Божий может быть вложен в любые грешные руки.
* * *
Георгий Иванов, один из младших отпрысков Серебряного века, несомненно обладавший особым талантом выражать поэтическую сущность жизни в мелодии стиха, в жесте, без опоры на всевозможные рукотворные литературные приёмы, написал в эмиграции редкое для себя почти идеологическое стихотворенье.
Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветёт могилами,
Как будто не было войны.А мы, Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики -
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна;
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна."Дыша духами и туманами",
Она садится у окна.
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна.Стоят рождественские ёлочки,
Скрывая снежную тюрьму,
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.Они ныряют над могилами,
С одной - стихи, с другой - жених…
И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
В этом стихотворенье выразилось отчаяние человека, потерявшего родину и от отчаянья решившего свести счёты с ней, с этой совдепией, где нет уже "Бродячей собаки", с её режимом, с её примитивным простонародьем, созидающим новую, непонятную ему жизнь.
Стихотворенье, видимо, написано после 1936 года, когда "совдеповская" власть пошла на многие послабления режима - восстановила праздники новогодней ("рождественской") ёлки, восстановила "лишенцев" в избирательных правах, простила казачество, когда советские обыватели ("комсомолочки" и их "женихи") после сверхнапряжения коллективизации и первых лет индустриализации обрели возможность в отпускное время съездить в Крым на Чёрное море и передохнуть от перегрузок мобилизационной эпохи…
Но эти соображения были не интересны инфанту Серебряного века. Он, как и Анна Ахматова ("пока вы мирно отдыхали в Сочи, / ко мне уже ползли такие ночи / и мне такие слышались звонки"), при всей толерантности своего лирического дара, негодует, что пошлое простонародье купается над морскими могилами белых офицеров, расстрелянных и брошенных в море про приказу Бела Куна и Розалии Землячки в 1920 году. Ему и в голову не может придти, что всего через несколько лет "женихи" этих "голубых комсомолочек" пройдут перед Иосифом Сталиным шеренгами на знаменитом параде 7 ноября 1941 года и встанут насмерть, чтобы не сдать Москву коричневым европейским ордам. И полягут не хуже греков под Фермопилами в мёрзлую русскую землю. А "голубая комсомолочка" Зоя Космодемьянская, внучка православного священника, окормлявшего тамбовских повстанцев Антонова и расстрелянного вместе со многими из них, стоя на виселице, выкрикнет перед тем, как немецкий soldat выбьет из-под её босых ног табуретку: "Сталин придёт!" Он не узнает, что честный советский поэт Борис Слуцкий, отнюдь не сталинский фанатик, напишет:
О Сталине я думал всяко разное,
ещё не скоро подобью итог,
но это слово, от страданья красное -
за ним. Я утаить его не мог.
Георгий Иванов и его друг Георгий Адамович ("жоржики", по словам Ахматовой) в 1921–1923 годах снимали большую роскошную квартиру в центре Петербурга на Почтовой, 2, которая быстро превратилась в кабак, в притон для карточных игроков, спекулянтов валютой и педерастов. В конце концов, на квартире произошло убийство одного из завсегдатаев. Труп был расчленён и сброшен в Мойку, после чего Адамович, участвовавший в расчленении, сбежал за границу. Где в это время был другой "жоржик", угрозыск и ЧК так и не выяснили. Но скандал в нэповском Питере был страшный, о чём писала в марте 1923 года "Красная газета". Всю последующую жизнь между двумя "жоржиками" шёл спор о том, кто и насколько замешан в этой мерзкой истории. Но я вспомнил о ней лишь потому, что нравы Серебряного века, которые двумя партнёрами были перенесены в нэповскую Россию, рано или поздно должны были принести свои плоды, что и произошло.
А ещё мне хочется добавить, что оба "жоржика", стихи которых в эпоху реставрации нравов "Бродячей собаки" и Почтовой, 2 были обильно изданы и переизданы в горбачёвско-ельцинскую эпоху, никогда бы не вернулись на родину, если бы "голубые комсомолочки" со своими "женихами" не защитили Москву и Отчизну в суровую зиму 1941 года. Одним словом, как греки под Фермопилами умерли за "комсомолочек" (то есть за всю последующую историю цивилизации), так и "комсомолочки" с "женихами" погибли смертью, не уступающей по героизму грекам, для того чтобы мы сегодня могли читать стихи двух талантливых педерастов и пытались разгадать, что же произошло в Питере в 1922 году на Почтовой, где доживали своё последнее время перед тем, как сбежать в Европу, растленные инфанты Серебряного века. Большинство несчастных поэтов "серебряного поколения", и совсем молодых, и тех, кто дожил до старости, вроде Кузмина и Клюева, страдавших содомитским грехом, естественно, не имело детей. Может быть, имея в виду эту Божью кару, один из умнейших русских поэтов пушкинской эпохи Евгений Боратынский завершает своё пророческое стихотворенье "Последняя смерть", в котором речь идёт об угасании и вырождении рода человеческого, простыми, но страшными словами: "И браки их бесплодны пребывали"…
Идеологи демократии, издеваясь над Советской цивилизацией, часто с иронией твердят, что там "не было секса". Но дети почему-то были. И много. А при "демократии" чем больше секса - тем меньше детей. И чем больше зрелищ - тем меньше хлеба.
Любовь, исполненная зла - V
Любовь, исполненная зла…
А. Ахматова
Земная слава, как дым, -
Не этого я просила,
Любовникам всем своим
Я счастие приносила.Один и сейчас живой (круто! - Ст. К.),
В свою подругу влюблённый,
И бронзовым стал другой
На площади оснежённой.(1914)
Первым, кому она "принесла счастье", был молодой и мало ещё известный поэт Николай Гумилёв, за которого двадцатилетняя Ахматова после нескольких отказов всё-таки решилась выйти замуж.
Перед свадьбой, которая должна была состояться в Киеве, она написала в письме своей подруге Валерии Тюльпановой: "Птица моя, сейчас я еду в Киев, молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы всё знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Аня".
Отношения между подругами, судя по письму, были очень близкими. Николай Гумилёв написал об этом браке: "Из города Киева, / из логова Змиева, / я взял не жену, а колдунью". О том, каковы были его отношения с молодой женой, вспоминает современница Ахматовой Ирина Грэм, часто встречавшаяся с ней в Питере и бывшая свидетельницей того, как Ахматова познакомилась с молодым 21-летним композитором Артуром Лурье:
"После заседания поехали в "Бродячую собаку". Проговорили всю ночь <…> несколько раз к столику подходил Гумилёв: "Анна, пора домой", - но она не обращала внимания. А под утро они с Артуром отправились на острова. "Было, как у Блока, - рассказывал Лурье, - "и хруст песка, и храп коня". Эта ночь определила всю дальнейшую жизнь А. Лурье. "По его словам, Анна Андреевна разорила его гнездо, как коршун, и разрушила всё в его молодой жизни".
Всего лишь через год с небольшим после рождения сына. она "разорила" и своё собственное "гумилёвское" гнездо, что не мешает общественному мнению поклонников и поклонниц Ахматовой считать её вдовой знаменитого поэта. Одна из самых фанатичных нынешних ахматовских поклонниц Людмила Скатова, живущая в Великих Луках, излагает эту почти общепринятую версию весьма высокопарно: "Она (Ахматова - Ст. К.) овдовела в 1921 году (венцы брачные "царские, мученические она разделяла только с Н. С. Гумилёвым, расстрелянным богоборческой властью, а посему и остались до конца дней его подлинной вдовой!) И подобно своей тёзке - тверской землячке благоверной княгине Анне Кашинской, так же вдовствующей, потерявшей в Орде супруга и двух сыновей, - была призвана нелицемерно нести выпавший на её долю крест и сохранить веру Православную, память о величии России Царской"
Сказано красиво, но это миф. Насколько А. А. можно считать "подлинной вдовой" Гумилёва, можно судить, прочитав недавно вышедшую (2009) в серии ЖЗЛ книгу об Ахматовой исследовательницы её судьбы и творчества Светланы Алексеевны Коваленко.
Привожу без особенных комментариев несколько выдержек из этой книги, обращая внимание на то, что в церковном браке Гумилёв и Ахматова состояли с апреля 1910-го до августа 1918 года.
"В июне 1911 года молодая жена Гумилёва отправляется одна в Париж, где её ждёт Модильяни. Страсть к нему вспыхнула в её душе год назад, когда она была в Париже с Гумилёвым в их свадебном путешествии <…> Она бросилась ему навстречу вопреки здравому смыслу и общепринятым правилам поведения в семье. Гордый Гумилёв стерпел…" (стр. 117)