Курбатов прислушивался к разговору друзей и думал о том, что на нем, как на секретаре подпольного райкома, лежит особая ответственность за морально-политическое состояние, дисциплину и боеспособность партизанского в отряда. И еще больше тревожили его слухи, невесть откуда проникавшие в среду бойцов, о том, что немцы, мол, не так уж в селах зверствуют: колхозы не разгоняют, семьи партизан, пленных бойцов и командиров не трогают и даже милуют рядовых коммунистов. Явная ложь, к сожалению, прилипала к наименее устойчивым партизанам, и это обязывало комиссара отряда, секретаря райкома и всех коммунистов противопоставить ей, этой лжи и провокации, настоящую и страшную правду о фашистской оккупации. Курбатов и Гурьянов часто подсаживались к бойцам, беседовали о целях гитлеровской Германии в этой войне, рассказывали об известных им фактах зверств и издевательств фашистов над советскими людьми. Но не хватало местных фактов, которые были бы лучше и сильнее любой агитации.
Однако такие факты вскоре стали известны всем.
Двух партизан, Хомякова и Минаева, направили в родную деревню Овчинино, где проживали их семьи, с заданием выяснить численность немецкого гарнизона. В положенный срок ни один из разведчиков на базу не явился. В Овчинино были посланы другие разведчики, и вскоре они принесли страшную весть. Хомяков, оказывается, не посчитавшись с наказом командира, открыто, на виду у всех, сразу пошел в свою избу и остался там ночевать. Под утро в избу вломились немцы. Хомякова схватили и тут же, в селе, расстреляли. Минаев, который тоже хоронился в избе своих родственников, узнав о гибели Хомякова, пытался бежать в соседнюю деревню, но был кем-то выдан, схвачен и расстрелян.
Несколько фактов о зверствах фашистов сообщила в отряд и Татьяна Бандулевич через связного Герасимовича.
Гурьянов и Курбатов на сей раз собрали весь состав отряда и, переживая, волнуясь, подробно рассказали о гибели двух партизан от рук фашистских палачей. И как ни трагична была судьба Хомякова и Минаева, комиссар не мог не напомнить бойцам, что оба разведчика нарушили дисциплину, не соблюдали мер предосторожности и слишком долго задержались в своих домах.
- Вот вам ответ на слухи о том, что немцы никого не трогают, - говорил Гурьянов. - Нет, враг есть враг, пришел он на нашу землю, чтобы грабить и убивать нас. И если вы хотите, чтобы поскорее кончилась черная ночь фашистской оккупации, крепко держите в руках оружие, самоотверженно и мужественно выполняйте любое порученное вам задание. С фашистами сражается не только Красная Армия, с ними дерутся партизаны, борется весь народ. Надо верить в свои силы, верить в партию, слушать ее голос - и победа придет. Мы ее собственными руками завоюем.
Гурьянова слушали молча, но взгляды партизан и выражения их лиц говорили комиссару о том, что его слова не пропадают зря.
Такие беседы и собрания в отряде проводились неоднократно, и каждая из них оставляла в сердцах партизан глубокий след. А газеты и листовки, которые Артемьев и Исаев доставляли в отряд (они регулярно получали их в батальоне капитана Накоидзе и переправлялись с этой "почтой" через линию фронта), прежде чем попасть в руки связных для отправки в села района, с жадностью прочитывались бойцами и незримой нитью связывали их с армией, с Москвой, со всей страной, которая напрягала силы в борьбе с врагом.
"Смерть немецким оккупантам!" - этот лозунг очень быстро вошел в сознание, плоть и кровь партизан, и стремление превратить лозунг в действительность росло буквально не по дням, а по часам.
В один из обычных будничных дней Артемьев привел в отряд пожилого человека в черном пальто и поношенной шапке-ушанке. На его усталом лице молодо блестели темные, немного запавшие глаза, а голос, тихий, глуховатый, исходил, казалось, издалека.
- Флегонтов… Алексей Канидиевич… Отец был Канидом - имя редкое и на слух непривычное, а меня по настоянию матери наделили простым именем - Алексей.
Все это гость говорил медленно, негромко, с шутливой грубоватостью бывалого и уверенного в себе человека.
- Принимайте, коли не сомневаетесь. Я к вам от Яковлева, сиречь от Московского комитета партии… Вот мои мандаты… Читайте, а я покуда покурю…
Гость оказался уполномоченным МК партии, присланным для специального инструктажа партизан. Он привез с собой и письменную директиву за подписью секретаря МК о необходимости активизировать политическую работу среди населения и начать боевые действия - диверсии, поджоги фашистских складов, минирование дорог, налеты на мелкие гарнизоны и штабы гитлеровских войск. Сам Флегонтов имел за плечами давний опыт партизанской борьбы еще в годы гражданской войны и интервенции и теперь наставлял молодых партизан, как старый учитель наставляет своих учеников или молодых, впервые пришедших в школу педагогов.
- Устроились вы, прямо скажем, не в очень удобном месте, - говорил он. - Прикиньте сами: до немецкого переднего края всего каких-нибудь несколько километров. На вас наткнуться легко, а вам развернуться трудно. Но горе не беда. И в этом есть свои преимущества: и наши части близко, и к немчуре далеко ходить не надо. Главное - не обнаружить себя.
- Вот и сидим, как кроты, зарывшись в землю, - хмуро Проговорил Гурьянов.
- Э-э, нет, так не пойдет… Тихо сидеть и землю удобрять - какая же это партизанская борьба? Искусство заключается в том, чтобы и дело делать, и себя не выдать. Что же для этого нужно?
- Правило первое. Каждую операцию, будь то взрыв, или, скажем, налет, или захват "языка", надо тщательно готовить. Иметь четкий детальный план со всеми возможными вариантами. И только после того, как план стал ясен, как на ладони, действовать.
Правило второе, - продолжал он после небольшой паузы. - Никакой стрельбы, никаких встреч и стычек с фашистами вблизи базы, самый минимум - 8-10 километров отсюда. Иначе сами к себе непрошеных гостей накличете.
Правило третье. С народом связи не теряйте, за народ держитесь, но зорко приглядывайтесь, кто чем дышит. Не дай бог, на одного предателя или труса нарветесь, тогда хлопот не оберетесь.
- Тогда уж не хлопоты, а кровь, - сказал Карасев и поглядел на Курбатова и Гурьянова. Комиссар кивнул головой в знак понимания и согласия.
Видимо, в Московском комитете партии хорошо знали Гурьянова и Курбатова, надеялись на их политическую зрелость и активность, на организаторские способности, поэтому Флегонтов, излагая установки и требования МК, часто обращался к комиссару и секретарю райкома, словно желая еще раз убедиться, что они все поняли и будут действовать правильно, целеустремленно. По репликам и замечаниям обоих представитель Москвы убедился, что здесь все в порядке и на руководство партизанского отряда можно положиться.
- Вот командир печалится, будет ли нам какая-либо подмога, - кивнул в сторону Карасева Гурьянов.
- Да, нам бы еще людей и оружия, - откликнулся Карасев.
Беседа с Флегонтовым затянулась по поздней ночи. А утром Артемьев деловито натянул ватник и, спрятав за пазуху пистолет, повел гостя обратным путем через линию фронта в батальон капитана Накоидзе.
Партийная директива и инструктаж Флегонтова подхлестнули командование отряда. Карасев с Лебедевым засели за разработку плана вылазок в тылы фашистских войск, а Курбатов с Гурьяновым стали чаще ходить на явки с "цепочкой". Сведения, которые они приносили, радовали всех. Население относилось к оккупантам со скрытой ненавистью, с нетерпением ждало возвращения Советской власти, а пока, чем могло, оказывало поддержку армейским разведчикам и партизанам. Во многих селах колхозники выпекали хлеб для партизан, передавали им припрятанный, загнанный в глубь леса скот, охотно сообщали все, что интересовало "своих". Все чаще то там, то тут загорались немецкие автомашины, бочки с бензином, вспыхивали склады с военным имуществом… Это действовали не только специальные группы диверсантов, но и одиночки, не желавшие сидеть сложа руки. Особенно отличился Василий Иванович Шахов, тот самый старик с "вредным нравом", который в свое время предложил Курбатову "подмогнуть".
Несколько раз пытались Курбатов и Гурьянов пробраться в Белоусово, чтобы встретиться с Губановой и Шаховым, но каждый раз наталкивались на немецкие патрули и вынуждены были возвращаться. А старик, видимо не дождавшись "начальства", решил пока действовать самостоятельно, как подсказывала ему его совесть советского патриота.
Через Белоусово, лежавшее на Варшавском шоссе, проходило и останавливалось на ночевку много немецких автомашин и мотоциклов. Никто не обращал внимания на плохо одетого старика в поношенных, ставших рыжими сапогах. Сощурившись, разинув рот, он с любопытством разглядывал заграничные машины и вежливо снимал шапку перед каждым солдатом и офицером. Старик топтался возле машин, иногда выпрашивал сигареты и всегда изображал на лице уважение и подобострастие.
А наутро неизвестно почему некоторые грузовики, штабные автобусы, мотоциклы не могли сдвинуться с места, так как у них оказывались проколотыми покрышки и камеры, погнутыми или сломанными какие-нибудь детали.
Все объяснялось очень просто. Василий Иванович Шахов носил в кармане залатанных штанов старое сапожное шило и кусок "железки". При удобном случае, когда немецкие солдаты на короткое время отходили от машин, он вытаскивал и пускал в ход свои немудрящие диверсионные "инструменты" и нередко заставлял шоферов, чертыхаясь на чем свет стоят, заниматься ремонтом.
Старик рисковал ежечасно, ежеминутно. Он знал, что если его схватят с шилом в руке, - висеть ему на осине. Но старый солдат не хотел "прохлаждаться" и старался, чем мог, досадить оккупантам.
При отходе частей Красной Армии в селе, неподалеку от дома Шахова, остались два полевых телефона. Старик уволок эти телефоны и надежно припрятал их. Кто-то из жителей, из трусости или из угодничества, сообщил об этом немцам. Шахова вызывали в канцелярию гитлеровской воинской части и приказали сдать телефоны.
- Что вы, господин офицер, я их сроду не видел, - отпирался Шахов.
- Врешь, мерзавец!
- Не вру я… На что мне те телефоны?.. Пропади они пропадом… Со старухой своей я и без телефонов разговариваю… Зазря виноватите…
Шахов клялся, бормотал какие-то слова в свое оправдание, а сам тем временем зорко приглядывался к канцелярии. Эге, да тут, оказывается, немало всякого военного добра: две пишущие машинки, несколько чемоданов с бумагами, в углу ручные гранаты и возле них один на другом стоят ящики с пистолетными и автоматными патронами. Старик не зря считал себя знатоком военного дела - кое в чем он разбирался.
Офицер, не добившись результатов, послал в дом Шахова солдат для обыска. Все перерыли, все перевернули солдаты, но ничего не нашли. Тогда со злости они подорвали домик противотанковой гранатой (старый, трухлявый, он рассыпался в дыму и грязной, черной пыли), а самого Шахова потащили на расстрел.
- Будешь умереть, партизан! - свирепо закричал на него офицер и с силой толкнул к группе людей, стоявших возле избы, в которой размещался штаб. Их было пятеро. Четырех Шахов не знал, но по обмундированию догадался, что это пленные красноармейцы. А пятый бы свой, местный, белоусовский сапожник Константин Лисин.
- За что тебя? - тихо спросил Лисин.
- Со стариками воевать они мастаки, - сердито пробормотал Шахов. - А тебя за что?
- Сам не знаю… Думают, что партизан… Какая-то гнида в селе завелась и показывает пальцем.
- Замолщать! - громко закричал офицер и показал солдатам в сторону леса. Всех арестованных повели на окраину села. Здесь солдаты поставили на треногу пулемет, защелкали затворами и приказали пленным рыть яму.
- Ну что ж, - вслух подумал Василий Иванович. - Сам всю жизнь на себя работал, а теперь и могилу сам себе подготовлю.
Он деловито поплевал на ладони, толкнул в бок бледного обмякшего Лисина - тот что-то неразборчиво шептал про себя - и взял в руки лопату. Красноармейцы, покосившись на пулемет, тоже нехотя взялись за лопаты.
Пленные поработали минут десять-пятнадцать, не больше. Потом подкатил мотоциклист и что-то прокричал солдатам. Оказалось, что начальство приказало расстрел отложить, а пленных погнать на постройку моста.
- Отсрочку нам делают, товарищи, - тихо сказал Лисину и красноармейцам Шахов. - Так вы уж не зевайте… Разумеете?..
Несколько дней Шахов вместе с другими пленными работал на стройке моста, а однажды под вечер, отойдя в сторону, неожиданно согнулся в три погибели и, скатившись с насыпи, исчез на глазах зазевавшегося часового.
Но куда податься? Где и как скрыться от фашистской нечисти? Теперь он "меченый", и если где его увидят - не миновать ему пули или веревки.
Шахов добрался до окраины деревни и здесь, в одной из ям, приспособился жить. Ему удалось узнать, что его старуха ютится у кого-то из соседей, и это успокоило старика. Теперь все домашние заботы с него свалились, и он мог взяться за осуществление задуманного плана.
В одну из темных, непроглядных ноябрьских ночей загорелась изба, в которой помещался немецкий штаб и где недавно допрашивали Шахова. Огонь быстро пополз по бревнам, по стенам, осветив ближние дома зеленоватым, голубым, а затем и ярко-красным пламенем. Часовой, заметив пожар, дал выстрел в воздух и кинулся к огню, но был отброшен страшным взрывом, потрясшим всю деревню. Взрывы следовали один за другим, и в грохоте потонули крики и вопли гитлеровцев. Штабной дом взлетел на воздух вместе с десятком офицеров и солдат.
Дом поджег Василий Иванович Шахов, причем поджег с того угла, где, как он заприметил, в комнате лежали гранаты и патроны.
Так действовал старик Шахов, обещавший "подмогнуть", так действовали и другие советские патриоты. Слухи об их героических поступках неслись из села в село, как вестники радости и надежды, и зажигали сердца людей верой в скорое освобождение от фашистской оккупации.
БУДНИ
Молодой партизан комсомолец Павел Величенков совершил серьезный проступок. Посланный в разведку (поступили сведения о том, что по дороге на Тарутино должны пройти вражеские танки, надо было установить их количество), Величенков сорвал задание.
Больше трех часов пролежал он на животе, притаившись в придорожных кустах и ожидая появления танков. Парень устал, продрог и даже разозлился: потерял черт знает сколько времени, а результат - дырка от бублика. Мимо проносились легковые автомобили и грузовики с солдатами, иногда тащились обозы и кухни, но ни танки, ни пушки, как назло, не появлялись. Неужели так и придется возвращаться ни с чем?
Обозленный неудачей, Величенков собрался было отползать в лес и подаваться на базу, но задержался, увидев, что неподалеку у обочины остановился грузовик, из кузова выпрыгнули и стали разминаться солдаты (их было больше десятка), а шофер поднял капот и начал возиться у двигателя. У Павла Величенкова, парня смелого, но не очень дисциплинированного, буквально зачесались руки. "Эх, подкосить бы сейчас всю эту сволочь", - подумал он, забыв о категорическом приказе командира: ничем не обнаруживать себя и выполнять только то, что поручено. "Хоть одного или двух на тот свет отправлю, а остальных попугаю".
Величенков прицелился из винтовки в немецкого шофера и выстрелил. Шофер вскрикнул и свалился возле грузовика. Остальные солдаты мгновенно попадали на землю и открыли автоматный огонь по направлению, откуда раздался выстрел. Пули стали рассекать кусты и свистеть над головой разведчика. Величенков успел выстрелить еще два раза, но вынужден был поскорее уходить: одна из немецких пуль попала ему в мочку правого уха и оторвала ее. Острая боль пронизала все тело партизана. Горячая липкая кровь потекла за ворот телогрейки.
Величенкову удалось благополучно скрыться, так как немецкие солдаты его не преследовали и в лес не углублялись. Они еще несколько минут постреляли из автоматов, затем стрельба прекратилась.
На базе Величенков появился под вечер, бледный, дрожащий от холода и боли. Голова его была обмотана грязной тряпкой, на телогрейке и руках виднелись пятна крови. Чувствуя себя виноватым, он понуро стоял перед командиром отряда, переминаясь с ноги на ногу.
- Ты понимаешь, что натворил? - Лейтенант Карасев был зол до крайности и сердито поглядывал на испуганное лицо партизана. - Почему ушел раньше времени? Почему самовольно стрелял? Ты не только разведку сорвал, а и партизанский отряд под удар поставил. Да будь ты в армии, за такое дело…
- Виноват, товарищ лейтенант… Но я все же фашиста подстрелил.
- Подстрелил! А подумал ли ты, что мог за собой гитлеровцев притащить и завалить нашу базу? А? Отвечай же!..
Он все больше и больше сердился и повысил голос. Однако неожиданно смолк, почувствовав под столом легкий толчок в ногу. Михаил Алексеевич Гурьянов, присутствовавший при разговоре и не проронивший во время "разноса" ни слова, пытался таким способом успокоить и остановить командира. Карасев понял и махнул рукой.
- Иди к Гусинскому, пусть перевяжет. Мы поговорим еще… попозже…
Павел Михайлович Величенков, красивый русоволосый парень, гордившийся своей внешностью и молодцеватой выправкой, был до войны милиционером. Милицейскую форму он носил с щеголеватой самоуверенностью, а на коне гарцевал с лихостью завзятого рубаки-кавалериста. Служба в милиции была ему явно по душе, начальники его ценили, но поругивали за характер, не укладывавшийся в служебные рамки. Порывистый, несдержанный, вспыльчивый, Павел зачастую горячился и распалялся по пустякам.
В партизанский отряд Величенков пришел с большой охотой. "В армию не взяли, так я здесь повоюю". Однако его горячность и несдержанность мешали ему правильно осмыслить все, что на первых порах осуществляло командование отряда. Всю подготовительную работу, всю "хозяйственную кутерьму" он считал делом зряшным, нестоящим. Когда партизаны строили землянки, Величенков трудился вместе со всеми, но часто ворчал и поругивал за глаза, конечно, командиров. "Мы плотники или бойцы? - бубнил он, ни к кому не обращаясь. - Когда начнем фашистов бить? И в разведку не пускают. Горяч, видите ли. А может, я спокойных не уважаю!"
- Заткнись, Паша, - советовали ему. - Не разводи антимонию.
- Сами вы антимони… Куда это годится? Вчера прошусь - пошлите в разведку, а мне говорят: иди притащи солому. Ну, пошел я за этой чертовой соломой. А тут дождь проливной прихватил. Притащился я, как общипанная курица, мокрый, и все из-за чего? Из-за соломы…
К председателю райисполкома Гурьянову Павел Величенков относился не только с уважением, а с искренним восхищением. "Душа-человек", "Сердечный дядя", "Свой до последней пуговицы" - так отзывался Величенков о Гурьянове. Однако доставалось и тому.
- Михаил Алексеевич тоже в командирскую дуду дудит. "Зелен ты, Пашка, мальчишества в тебе много…" Так, может, мне по-стариковски на печку залезть? Не того сорта я, чтобы на насесте кукарекать.