Руки инстинктивно тянутся вперед, хочется ухватиться за что-нибудь твердое, устойчивое, но кругом вода и только вода.
Очередной вал, как взмыленное чудовище, набрасывается на меня, и я куда-то проваливаюсь, даже не сопротивляясь. Только сжимаю губы и задерживаю дыхание.
Седой вал умчался, и белая пена облепила мне шею, подобно петле.
Несколько энергичных движений руками - и я рву эту петлю, лежу на спине, слегка покачиваясь. Смотрю на белые облачка, и кажется, будто птицы летят в густой синеве.
Хочу крикнуть громко, пусть услышат меня люди на каком-нибудь нашем корабле и бросят мне спасательный круг. Кажется, если мои пальцы коснутся чего-то твердого, я буду самым счастливым человеком в мире.
Стараюсь думать, бодриться; только бы не оборвалась нить сознания; если сознание хоть на минуту сдаст - воля ослабнет и силы покинут меня.
Мысль работает отчетливо. Это руль, без которого я давно бы покорился стихии.
…На вечернем небе прорезываются звезды. Они чуть видны, только что загораются, далекие и бледные.
А я плыву и плыву. Живет надежда: "Авось заметят и спасут". Холодно! Только бы судорога не схватила. Если онемеет нога или рука - тогда я обречен на гибель.
Мимо проплывают ящики с надписью крупными буквами: "Театр КБФ". Какое счастье! Эх, ухватиться бы за такой ящик! Тогда продержусь хоть сутки. Решаю охотиться за ящиками. Из последних сил подгребаю к ним, но, как на грех, налетает волна, и ящики уносит далеко вперед. Нажимаю снова, еще несколько энергичных гребков - и один из ящиков будет мой. Нас разделяет какой-нибудь десяток метров. Еще одно усилие - и как крепко я за него вцеплюсь чем угодно: руками, ногами, зубами!.. Нет, не судьба мне завладеть ящиком. Проклятая волна налетает откуда-то со стороны и опять отбрасывает меня.
Навстречу плывут канцелярские счеты - обыкновенные счеты с деревянными желтыми костяшками. Поймать счеты - не выход из положения, но и они кажутся здесь драгоценной находкой. Подплываю к ним, протягиваю руку. Волна и их отбрасывает далеко в сторону.
Солнце садится, окрашивая потемневшее небо красноватыми отблесками. "Темнота - самое страшное. На всю ночь меня, конечно, не хватит…" Мною овладевает страшное безразличие. Лежу на спине и думаю: "Теперь черт с ним, будь что будет". В теле появляется расслабленность, силы сдают, и сознание постепенно угасает.
Не видно людей, вода не доносит их голоса, только шум волн, и больше никаких звуков не улавливает мой слух. Я остался один. Один среди моря.
И сколько бы я ни кричал, сколько бы ни старался найти точку опоры - все зря, все понапрасну. И тут, в душевном смятении, в хаосе мыслей и чувств, появляется новое ощущение. Страх! Он парализует и тело, и сознание.
Мне холодно. Озноб растекается по всему телу. Мерзнут не только руки и ноги, холод забирается в сердце, оно леденеет, и это самое страшное - я, кажется, теряю над ним власть…
На море свежеет, волны больше, круче, свирепее… Огромный пенящийся вал несется издалека, подбрасывая на гребне мое тело. Но что это? Прямо на меня идет катер. Быть может, это галлюцинация? Нет, его бросает, он раскачивается с борта на борт, но идет, идет ко мне на помощь.
Я готов выпрыгнуть из воды. Из последних сил поднимаю то одну, то другую руку. Только бы заметили и не отвернули в сторону. Нет, уже не отвернет. Я различаю его острый нос, разрезающий волны, и нескольких матросов, стоящих на борту, и особенно ясно вижу одного, который держит толстенный трос и готовится подать его мне.
Катер подходит ближе и стопорит ход. Мне бросили конец. Судорожно хватаюсь за упругий трос и повисаю в воздухе. Катер болтает на волне. Что-то мешает матросам вытащить меня на палубу. Руки мои слабеют, и я больше не в силах держаться. Помимо моей воли трос выскальзывает из рук, и я опять лечу в воду. Ударяюсь головой о что-то твердое. Все разом исчезает в потемках. Прихожу в сознание оттого, что опять захлебнулся. Открываю глаза - возле меня канат с восьмеркой на конце. Руки окоченели, пальцы не сгибаются. Левую ногу удается просунуть в петлю. За ногу меня и вытягивают на палубу.
Твердая палуба - родная наша земля.
С жаром целую первого попавшегося матроса - и сразу мысль: чем отблагодарить за спасение? Взгляд останавливается на руке с часами. Отстегиваю цепочку и сую часы в руку матросу. Он отказывается:
- Что ты, не надо!
Я заставляю его принять свой скромный подарок. Матрос осторожно ведет меня в кубрик, укладывает на койку и прикрывает теплым байковым одеялом.
- Водку пьешь, браток?
- Нет, нет, - дрожащими губами отвечаю я.
- А спирт?
- Нет.
- Да ты не стесняйся, тяпни маленькую - и сразу согреешься.
Я даже не в силах разжать рот, сказать что-нибудь, глаза мои закрываются. А матрос продолжает уговаривать:
- Согреться надо, выпей стопочку. Смотри, дрожит у тебя каждая жилка.
Тело сводит судорога. В голове туман. Все куда-то проваливается, исчезает…
Просыпаюсь утром от шума в моторном отсеке.
До меня доносятся тревожные голоса:
- Быстрее огнетушитель!
- Нет, лучше шубой! Шубу давайте!
Я слышу за переборкой удар, звон стекла и шипение струи огнетушителя.
Шум быстро стихает. Мой спаситель-матрос заглядывает в кубрик, трогает меня за плечо и спрашивает:
- Ну как дела?
- Что у вас там за шум? - спрашиваю я.
- Да так, маленькое происшествие! - смеется он. - Твои часы беду принесли. Хотел я их подсушить, смазать и вернуть тебе. Снял, значит, стекло, положил на мотор, рядом с масляной тряпкой, и совсем забыл. Стекло-то, оказывается, целлулоидное. Ну оно и загорелось. А кругом бензин. Хорошо, моторист заметил, а то пришлось бы тебе еще раз плавать. Так что прошу больше не делать таких подарков.
Через люк льется дневной свет. За стеной ритмично стучат моторы и слышится спокойный повелительный голос командира катера: "Лево руля!", "Право руля!". И время от времени короткое, как меч разящее слово: "Бомба!" Глухой удар прокатывается вслед за этим по воде. В кубрике все падает со своих мест от сотрясения. Чтобы не свалиться с койки, хватаюсь за барашки иллюминатора.
Сквозь все это, сквозь взрывы и постукивание моторов слышен протяжный крик:
- Человек на мине!
Что за чертовщина такая? С трудом поднимаюсь с койки и, как пьяный, шатаясь, держась за поручни, выхожу на палубу. Моторы отрабатывают задний ход, а впереди маячит захлестываемая волнами голова человека, словно припаянного к круглому телу мины. Смерть и спасение! Кажется, и то и другое сосредоточено в этой мине. Отпусти он ее хотя бы на миг, лишись ее опоры - и, обессиленный, не сможет двигаться дальше, пойдет ко дну. Это, невероятно, но это так - мина сейчас спасательный шар в схватке человека со смертью!
- Отплывайте в сторону! - передает командир в мегафон. - Сейчас мы к вам подойдем!
А человек или не слышит, или не в силах оторваться от своей страшной спутницы.
В конце концов он все же отделяется от мины. На самом малом ходу приближается к нему катер.
Бросили конец, и человек жадно вцепился в него пальцами. С концом, крепко зажатым в ладонях, поднимают на палубу юношу в матросской форме, с посиневшим лицом и застывшими, устремленными в одну точку, стеклянными, словно окаменевшими, зрачками.
Двое матросов держат его под руки.
- Бросай конец. Сейчас уложим тебя в кубрике.
Юноша никак не реагирует.
- Дай конец-то. Ведь он тебе больше не нужен, - уговаривает боцман, склонившись над ним и глядя ему прямо в лицо.
Парень словно неживой.
- Да помогите ему разжать пальцы! - кричит с мостика командир катера.
Боцман пытается разжать пальцы. Безуспешно. Они словно срослись с пеньковым концом.
- Ого! Крепко схватил. Нет, ничего не выйдет, - заключает боцман, сообщая об этом командиру катера.
- Тогда руби конец! - приказывает командир. Боцман вытаскивает топорик и несколькими ударами обрубает конец.
Так, с остатками пенькового троса, крепко зажатого в руках, спасенного несут в кубрик и укладывают на койку.
Губы его дрожат, глаза полузакрыты. Приходится долго оттирать его спиртом, пока краска не проступает на покрытых пушком щеках.
- Я… из училища… Фрунзе, - с трудом произносит он, приподнимается на койке и смотрит в круглое стекло иллюминатора.
Катер отходит в сторону. Грохочет выстрел. Оглушительно взрывается расстрелянная мина, на которой курсант-фрунзевец продержался всю ночь.
- А как же это вы с миной встретились? - спрашиваю, когда он приходит в себя.
- Плавал, плавал, смотрю - мина. Обрадовался. Схватился за нее. Решил, нет худа без добра: лучше взлечу на воздух, а живым ни за что немцам не дамся.
Еще не затих в ушах металлический гул, как снова слышны голоса матросов:
- Справа по борту мина!
- Слева мина!
- Прямо по курсу мина!
Сплошное минное поле! Моторы работают на малых оборотах. Все способные двигаться выбежали на палубу, Мины окружают наш маленький корабль.
Черные шары смерти несет прямо на катер. Да, теперь, кажется, наша песенка спета…
Тишина. Вдруг чей-то молодой, энергичный голос зовет:
- Коммунисты, за борт! Руками отталкивать мины!
Стоящие рядом со мной двое матросов поспешно сбрасывают непромокаемые плащи, сапоги, расстегивают ремня…
- Отставить!
С мостика раздаются лаконичные приказания: "Задний ход! Лево руля!"
Катер осторожно маневрирует - не просто выйти из минного поля. Можно было уйти от одних мин и нарваться па другие. Их тысячи… Это подтверждают сами немцы.
"До начала войны, - писал историк Юрг Майстер, - четыре германских минных заградителя с помощью финских кораблей поставили значительное минное поле при входе в Финский залив к западу от Таллина, так называемый барьер Корбета. Этот барьер был дополнительно усилен после 22 июня германскими вспомогательными кораблями… Другие минные постановки производились также в Финском заливе, например так называемый барьер Юминда, который был создан 8 августа и 20 августа, когда минный заградитель "Кобра" вместе с одним финским кораблем подверглись нападению двух советских эсминцев…"
Сегодня мы узнали также исполнителей замысла гитлеровской ставки. "При постановке минных полей в Финском заливе (у мыса Юминда) особо отличился призванный из запаса капитан 2 ранга Брилль. В ходе войны из него выработался один из наиболее талантливых командиров минных заградителей. Им было установлено в общей сложности 9 тысяч мин", - сообщает адмирал флота в отставке Вильгельм Маршалль.
Так что один Брилль установил 9 тысяч мин. А сколько было таких Бриллей?!
…Через несколько часов всех спасенных решено перевести на большой корабль. Не хочется уходить с этого маленького юркого катера, от этой дружной команды. Кажется, что только здесь наше спасение, а на другом корабле мы опять попадем в какую-нибудь беду.
Но приказ есть приказ. Едва держась на ногах, собираюсь. Матрос - мой попечитель - натягивает на меня свою сухую голландку. Я отказываюсь от этого дружеского дара, но матрос непреклонен:
- Подумаешь, люди пропадают, а ты об одеже беспокоишься. На, бери. Придем в Кронштадт, я новую получу.
Катер подходит к борту учебного корабля "Ленинградсовет". Старый знакомый! На этом корабле мне приходилось не раз бывать в Таллине. Моряки уважительно называют его "ветеран Балтики". И действительно, учебный корвет, спущенный на воду еще в 1896 году, все еще служит нашему флоту.
Много поколений русских и советских моряков первый раз в жизни увидели море с борта этого корабля.
У "ветерана Балтики" есть заслуги перед революцией. В Октябрьские дни 1917 года он доставил в Петроград отряды балтийских моряков, выступивших вместе с рабочими на штурм Зимнего дворца.
Не раз думало командование: не пора ли "ветерана" списать с военного флота? Но всегда у него находились рьяные защитники, преподаватели нашей старейшей "навигацкой школы" - Высшего военно-морского училища имени Фрунзе. Они упорно доказывали: рано такой крепкий корабль отправлять в отставку! Пусть еще послужит курсантам-фрунзевцам. Так была продлена жизнь "ветерана Балтики" до самой Отечественной войны.
Война застала его в Таллине, и он был включен в боевую жизнь. Конечно, рядом с миноносцем или лидером он выглядел музейным экспонатом. Однако и ему нашлась работа.
Имея лишь две небольшие пушки, он не поддерживал с моря наши войска и не топил фашистские корабли. Ему давались более скромные задания: перебросить войска из одного порта в другой или сопровождать конвои.
И хотя это была нужная и даже крайне необходимая боевая работа, командир "Ленинградсовета" старший лейтенант Амелько тяготился своим положением.
Я хорошо запомнил его - стройного молодого командира со смуглым загорелым лицом и светлыми, расчесанными на пробор, красивыми, золотистыми волосами.
Он не любил ничего рассказывать о себе и своем корабле, но часто говорил мне о своих однокашниках, воюющих на миноносцах, торпедных катерах, подводных лодках, и в словах его чувствовалась зависть, вызванная самыми чистыми и благородными помыслами. Они участвуют в набегах на фашистские конвои, уходят к берегам противника и топят корабли врага, а тут не видишь противника и нет случая отличиться - сиди у моря, жди, пока пошлют тебя перевозить войска или сопровождать военные транспорты.
Но, так или иначе, старший лейтенант Амелько понимал: он тоже находится на действующем флоте, и командовать кораблем четыре года спустя после окончания училища - это не так уж плохо! А что касается встреч с противником, то он, конечно, знал: рано или поздно до него тоже дойдет очередь.
И как видим, она дошла. Трудно представить более серьезное боевое испытание для молодого командира, чем участие в этом походе.
Мы на палубе "Ленинградсовета". Кто-то позади окликает меня. Оказывается, Анатолий Тарасенков. Мы горячо обнимаемся. Он - в мокрых брюках, кителе и в одних носках.
- При взрыве меня тоже выбросило за борт. И представь, больше ничего не помню. Говорят, "Виронию" взяли на буксир, а потом она подорвалась на мине и затонула. Пойдем пить чай, - предлагает он и, посмотрев пристально мне в лицо, вдруг восклицает: - Дорогой мой! У тебя же на голове запеклась кровь. Давай сначала сходим к врачу.
Мы спускаемся вниз, в санчасть. Врач, осмотрев рану, говорит:
- Пока сделаем перевязку. Я думаю, черепная коробка не задета и все обойдется. Только примиритесь с мыслью, что шрамик останется на всю жизнь.
- Будет у тебя память о нашем походе, - добавляет Тарасенков.
Идем в кают-компанию. Тарасенков представляет меня:
- Еще один неудавшийся утопленник. Прямо с того света.
Все смеются, глядя на меня - босого, обросшего бородой, одетого в твердую, как футляр, неуклюжую голландку.
Впрочем, сидящие за столом ничем не лучше меня: они в рабочих костюмах, в комбинезонах, фуфайках, тельняшках, бушлатах. По одежде никак не догадаешься, командиры они, матросы, военные или гражданские.
В углу примостилась черноглазая машинистка штаба флота Галя Горская в широких матросских брюках и полосатой тельняшке. Она сидит на корточках и, не обращая внимания на окружающих, быстро-быстро набивает патронами ленты для зенитных пулеметов.
- Как ты думаешь, что стало с Цехновицером? - спрашиваю я Тарасенкова.
- Трудно сказать. Все это лотерея: одни прекрасно умели плавать и погибли, другие, вроде меня, не ахти какие пловцы, а все-таки выгребли. Представь, как я только очнулся в воде, вспомнил сразу о Машиных письмах, нащупал их в кармане, успокоился и поплыл дальше. Дай-ка я их сейчас высушу.
Тарасенков вынимает из кармана пачку отсыревших, пропитавшихся влагой писем жены, где все написанное сливалось в сплошные синие пятна. Каждый листочек в отдельности он бережно раскладывает на столе.
Из кают доносятся стоны.
- Раненые были доставлены на борт прямо с фронта, - спешно поясняет корабельный врач и тут же уходит.
Впрочем, горячие часы не только у врача. Все командиры "Ленинградсовета", свободные от вахты, заняты тем, чтобы разместить, одеть, накормить сотни спасенных людей.
У старшего помощника командира корабля жар, но он стоически переносит болезнь на ногах.
- Проверь, все ли товарищи накормлены, и вызови ко мне Силкина, - говорит он вестовому.
В кают-компанию является баталер корабля, очень занятный парнишка - маленький, круглолицый, с рыжими волосами.
- Силкин, надо одеть наших гостей, - говорит старпом.
Старшина молчит, потом подозрительно оглядывает нас и вдруг спрашивает:
- А вещевые аттестаты у них имеются?
Мы на секунду даже опешили, и тут же по кают-компании прокатился громкий хохот.
- Аттестаты, старшина, рыбки съели! - отшутился старпом.
- А без аттестатов не могу. Действуем согласно приказу. Не положено. И все! Сами знаете, в военном деле порядок требуется. В Кронштадт придем, у меня ревизия будет. Мне за них в трибунал идти - мало радости, - вполне серьезно оправдывается Силкин.
- Чудак-человек! Не об этом речь! - перебивает его старпом. - Личный состав корабля дарит пострадавшим товарищам свои вещи. Твое дело: пройти по каютам, кубрикам, собрать обмундирование и приодеть наших гостей. Понятно?
- Ах так! За счет командного состава - пожалуйста, на таких условиях сколько угодно! Мы по-пионерски - всегда готовы! - обрадовался Силкин и сразу бросился выполнять приказание.
После обеда баталер притаскивает в кают-компанию вороха одежды, обуви и белья.
- Я буду показывать каждую вещь - и, кому понравится, подходи, примеряй и забирай. Ладно? - спрашивает Силкин.
Все соглашаются. Так открывается нечто похожее на аукцион.
- Брюки сорок восьмой размер! - выкрикивает Силкин и, подобно опытному коммерсанту, обводит нас неторопливым взглядом, пока не находится охотник до брюк - пожилой худой мужчина в сером свитере и широких морских брюках клеш, изодранных в клочья.
- Тужурка парадная? Размер пятьдесят четыре.
- Давай примерю, - выходит юноша в холщовом костюме и, облачившись в длинную тужурку, глядит на себя, не выдерживает и смеется.
- Явно не подходит. Отставить! - замечают со стороны.
Мы поглощены переодеванием, а над нами вдруг раздается топот. По верхней палубе бегут люди. Слышатся слова команды. Что еще случилось?
А вот и выстрел пушки. Пулеметная очередь. Ударили зенитки. Возбужденно кричат наверху наблюдатели:
- Слева по курсу самолет противника!
- Прямо по курсу пикирует самолет!
Нам, находящимся в кают-компании, самолетов не видно. Но отчетливо слышно противное завывание бомб и металлический звон при их падении в воду.
Смотрим на ходовой мостик, на фигуру в кожаном реглане с биноклем на груди. Мы впились в нее глазами, отлично понимая, что сейчас почти все зависит только от командира корабля старшего лейтенанта Амелько.
"Старший лейтенант! - разочарованно подумал я. - Не молод ли для таких испытаний? Вот если бы кораблем командовал капитан первого ранга - можно было бы на него положиться. А что старший лейтенант!.."
Мы были слишком наивны, и число золотых нашивок на рукаве часто было для нас единственным мерилом человека. Какое глупое заблуждение!..