Скоропалительность, с которой военные взяли управление областью в свои руки, имела свои отрицательные черты. То, что во главе "Граждупра" стоял член Донбюро и его идейный вдохновитель, давало гарантию, что военная власть будет проводить политику, рекомендуемую Донским бюро. Отсутствие у РВС фронта определенных навыков в работе такого рода, нехватка средств и работников заставили его часть работы переложить на Донбюро, которое для более четкой связи переехало в ставку РВС Южфронта – город Козлов. Обстановка запутывалась недостаточно четким разграничением обязанностей между Донбюро и "Граждупром".
С мест настоятельно требовали создания единого советского центра на Дону. 5 марта 1919 г. Сырцов писал Свердлову: "Самым настойчивым образом встает вопрос о создании областного ревкома или исполкома… Ликвидация казачьего землевладения, организация переселения хотя бы в огромных масштабах немыслима без аппарата. РВС Южфронта для выполнения задачи руководства местными органами думал воспользоваться бюро. Помимо того, что наша попытка приспособить себя для этой роли отразилась на партийной работе, мы парализовали себя переходом в Козлов. Козлов оторван и отдален страшно от Донской области… Создание ревкомов на местах протекает без участия РВС, его назначения опаздывают… До сих пор аппарат Донского бюро был приспособлен лишь к партийной, главным образом нелегальной работе…"
Но с созданием центральной донской власти не торопились, так как планировалось расчленить Донобласть. Основным инструктивным документом об организации работы на Дону была директива Оргбюро ЦК от 24 января 1919 г. Директива, за исключением 1-го пункта, не рекомендовала ничего, выходящего за рамки общей политики партии и правительства, известной впоследствии под названием "военного коммунизма". Необычным был первый пункт – о массовых репрессиях.
Еще до выхода директивы ряд видных работников Южного фронта высказал свое мнение по этому вопросу. С. Сырцов: "Иной политики, кроме политики быстрого и решительного обезвреживания контрреволюционеров, кроме террора, положение не могло диктовать…". Член ЦК и член РВС Южного фронта Г. Сокольников: "…Массовый террор в занимаемых областях совершенно нежелателен и недопустим, помогая красновскому запугиванию, затрудняя наше продвижение. Террор применять только к выдающимся деятелям белогвардейского лагеря, подозрительные и ненадежные элементы подлежат аресту и отправке в Борисоглебск и Балашов" (инструкция политорганам 9-й армии 22 января 1919 г.).
Оргбюро ЦК поддержало линию Сырцова. Еще до того как директива дошла до армейских политорганов, Я.М. Свердлов ответил на многочисленные запросы с мест о линии поведения на Дону: "Ко всем ответственным товарищам, работающим в казачьих районах. Необходимо, учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость недопустимы.
Полагаю, что приведенная мною выдержка ясно и точно отвечает на все ваши вопросы".
В первых числах февраля директива достигла фронта и сразу же была разослана высшему политическому руководству армий.
Это сейчас мы привыкли к потоку бумаг. А тогда бумажка много значила. Как шарахнут декрет сверху, умри, но выполни. От одного слова, одной запятой кое-кого в дрожь бросало. Вернут ли Дону статус республики или область между губерниями поделят? Автономия или федерация? Своих комиссаров посадят или из Москвы пришлют? Как в бумажке напишут? "Активное"? А может, "прямое или косвенное"? У многих от таких тонкостей жизнь зависела. И хватались казаки неграмотные за бумажки казенные. Декретов, положение дел объясняющих, как откровения ждали. Каждую букву на зуб пробовали. Вот она – "сила печатного слова"…
Вообще-то в детстве меня к бумажкам не тянуло, я мечтал быть пастухом. Когда мы с бабушкой ходили на базар, часами смотрел на коров и лошадей. Я еще застал время, когда с хуторов на станичный базар приезжали на быках.
Настоящий праздник начинался, когда мы с бабушкой уезжали на хутор к ее сестре. Дядьки мои, особенно двое младших, которые были всего на два и четыре года старше меня, изо всех сил старались, чтобы мне у них понравилось. И верхом скакали, и коней на спор на дыбы поднимали, и из самопалов стреляли. И наконец вытащили из хаты настоящее ружье и вверх пальнули, за что на следующий день старший брат лупил их чем попадя.
Отличались они большой любознательностью. Учились плохо, но был у них сундучок деревянный, где хранились потрепанные учебники истории, по которым еще предстояло учиться, несколько книг про казаков ("Степан Разин", "Тихий Дон", "Кочубей") и вообще про войны и подвиги.
Вечера там нравились мне меньше. В центральной комнате полумрак. Все рассаживаются вокруг стола, на котором стоит керосиновая лампа, да и лампы из-за спин не видно. В других комнатах совсем темно. И на улице темень непроглядная, ни одного огонька. Ночь – так уж ночь.
Баловаться нельзя. Идет разговор. О чем? Бабушка с сестрой не виделись с 1933 г. по 1959 г. Об этом времени в основном и говорилось. О коллективизации, о "саботаже", о последней войне… Сожалели, что давно не были у брата Федора. Тот сохранил портрет отца, увеличил, на стену повесил. "Переказывал", чтоб старший из племянников приехал. Хочет он его рядом с портретом поставить: похож ли на деда?
О чем еще говорили? Не помню. Нудился я, бегать хотелось. Помню общий тон. Беды и несчастья воспринимались как должное. Как испытание на стойкость. Высшей доблестью почему-то считалось, когда казаки, "тягаемые" по судам и следствиям, упорно твердили: "Не был. Не знаю. Не видел. Никого не помню". Если и кляли кого, то местных "дураков", рвавшихся к власти по крови хуторян. Иногда проскальзывало удивление: "Его-то за что? Он ведь в красных был".
Потом уже, работая в архивах, натолкнулся я на один документ, который много мне объяснил. Была то сводка о настроении местных жителей. А местные жители говорили: "Мы проиграли войну. Что поделаешь? Надо терпеть". Дескать, сами виноваты. Надо было лучше воевать…
Ну а тогда горела на столе лампа. Женщины говорили, "дядюшки" мои сидели молча и сосредоточенно перед собой смотрели, и как только я начинал елозить по лавке, бабушка клала мне на голову ладонь и говорила: "Тихо… тихо…", а потом добавляла слова из старинной казачьей песни: "Тихо ехал казак над рекою. Молодой донец-донец. Пистолеты его заряжены, весь мундир его в пыле…"
Вернемся к нашей истории. Как только Директива прибыла на Юг, местные партийцы надавили по своей линии: "В целях скорейшей ликвидации казачьей контрреволюции и предупреждения возможных восстаний, Донское бюро предлагает провести через соответствующие Советские учреждения следующее:
1. Во всех станицах и хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы или хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях (уличенные, согласно директиве ЦК, должны быть расстреляны), и отправить как заложников в районный революционный трибунал…
3. В состав ревкома ни в коем случае не могут входить лица казачьего звания некоммунисты.
4. Составить по станицам под ответственность ревкомов списки всех бежавших казаков (то же относится и к кулакам) и всякого без исключения арестовывать и отправлять в районный трибунал, где должна быть применена высшая мера наказания".
5 февраля 1919 г. Реввоенсовет Южного фронта отдал приказ № 171. "Интересы Российской Социалистической Республики требуют проведения самых быстрых и решительных мер по борьбе с контрреволюцией на Дону. Учреждая в этих целях военно-революционные комитеты и наделяя их чрезвычайными полномочиями, РВС Южного фронта впредь до образования повсеместно на Дону таких органов приказывает в видах немедленного осуществления мероприятий по борьбе с контрреволюцией создать временные полковые военно-полевые трибуналы на нижеследующих основаниях:
1. При каждом полку учреждается временный трибунал, который движется вместе с наступающим полком.
2. Трибунал действует как на пути продвижения части, так и в месте ее расположения, в данный момент являясь органом суда и расправы со всякими контрреволюционными элементами, не принадлежащими в данный момент к составу полка.
3. Трибунал состоит из политкома полка, являющегося председателем трибунала, и из двух членов и одного кандидата из состава полковой партийной ячейки…
4. Опрос свидетелей может иметь место в том случае, если трибунал находит это необходимым.
5. Приговоры трибунала обжалованию не подлежат.
6. Материалы по всем делам полковые трибуналы должны препровождать в соответствующие окружные ревкомы через политотделы дивизий.
Приказ вводится в действие по телеграфу.
РВС Южного фронта И. Ходоровский, В. Гиттис. Управделами РВС Южного фронта В. Плятт".
Инструкция Реввоенсовета фронта, составленная в не менее решительной форме, была переслана армейским органам 8 февраля. По получении ее некоторые работники в опасении провокации выслали копии Ленину, как председателю Совета Oбороны, и наркомвоену Троцкому.
Реакция на все эти документы последовала незамедлительно.
"Москва, Ленину, Свердлову.
Филоново, 10 февраля 1919 г.
Директива ЦК нуждается дополнением, учитывающим необычайное обострение отношений (между) стариками и молодыми. Необходимо удалить старые года, для чего провести трудовую мобилизацию…
Пункт первый директивы не может быть принят ввиду массовой сдачи казаков полками, сотнями, отдельными группами. Сокольников".
Своевременная реакция с мест позволила поставить вопрос на ближайшем пленуме ЦК. Но пока что вопрос о терроре был самым "дискутабельным". На многочисленные запросы писались обстоятельные ответы. Понемногу стало складываться впечатление, что вопрос о терроре – главный в настоящее время, а террор – основа политики советской власти на Дону. Казаков-перебежчиков отныне в Красную Армию не принимали. 24 февраля Троцкий и Вацетис телеграфировали Реввоенсовету Южного фронта по этому вопросу: "Требовать безусловной сдачи оружия и выдачи своих командиров. О приеме в нашу армию не может быть и речи".
Каковы же были результаты подобной политики в округах Донской области, занятых советскими войсками? В. Ларин, комиссар Хоперского округа, отметил в своем докладе: "Основы кулачества, сливок в округе не осталось. Все более или менее известное съезжало, а осталась мелкая рыбешка… которую по существу надо было бы самое большее выслать из пределов округа в рабочие батальоны. Однако разъяснения Южфронта предписывали расстрелы… Купчики, просидев месяц, другой, пристраивались в качестве специалистов в совнархозы, в совхозы и т. д., остались на поверхности плавать. Нашу карающую руку в большинстве испытали только бывшие хуторские атаманы да непроглядная темнота, падкая до чужой собственности, тащившая хозяйство красноармейцев. В революционной политике расслоения трибунал сыграл плачевную роль".
Не террор был главным в завязывающемся узле новых противоречий. Были причины и поглавнее.
С установлением советской власти в освобожденных районах начались социалистические преобразования. Войсковая собственность на землю отменялась. Помещичьи имения превращались в советские хозяйства, был создан ряд коммун и артелей. Было запрещено хранение и использование всех денежных знаков, кроме советских. Приказ № 239 от 16 февраля 1919 г. по Южному фронту предписывал "всех виновных в дальнейшем распространении незаконных денежных знаков рассматривать как врагов Советской власти и предавать суду революционных военных трибуналов". Все предметы первой необходимости брались на учет, на основные продукты была введена карточная система. Борьба обострялась решительными мерами по изъятию "хлебных излишков", причем брали и у "кулаков", и у "трудящихся".
Положение усугублялось отсутствием достаточного количества работников и слабым контролем со стороны Донбюро и Гражданского управления. Даже в мае 1919 г. посланный с проверкой от ВЧК И.И. Скрамэ докладывал, что в Хоперском и Усть-Медведицком округах советская власть на местах в зачаточном состоянии. Нет работников, отсутствуют какие бы то ни было инструкции из центра.
Во главе ревкомов, окружных и станичных, ставились "элементы, наиболее пострадавшие от Краснова…", которые, "вспоминая прежние обиды, допускали ряд безобразий, оказывались сплошь и рядом людьми нечистоплотными, бандитски настроенными". Посланный в Хоперский район для организации совнархозов коммунист Нестеров докладывал в Казачий отдел, что в местных органах власти сидят бывшие правые эсеры и бундовцы, "причем часто этими элементами инструкция о терроре понималась как полное уничтожение казачества", а руководящим принципом служило: "чем больше вырежем казачья, тем скорее утвердится Советская власть на Дону".
Агитация казачества считалась делом важным, но на должную высоту поставлена не была. Зато белые агитаторы промашки не дали. Раскрыв рты, слушали ошалевшие казаки, что "большевики казаков непременно хотят расказачить, землю у них всю отобрать и отдать петроградским рабочим, а казаков выселить в Сибирь; коммунисты же хотят выстроить большой дом длиною от Черного до Белого моря, посередине будет коридор, а сверху железная дорога, все церкви переделают на театры, на иконы будут делать налоги: на Спасителя – 200 рублей, а на богородицу – 150 рублей".
Во всех докладах с мест повторялось, что настроение казачества подавленное, но оппозиционное, оно твердо лелеет мысль о неизбежной борьбе с коммунистами.
Новые колебания казаков, их недовольство политикой военного коммунизма создали условия, а перегибы и откровенные зверства органов власти и белое подполье послужили детонатором для вспышки в месте, наиболее благоприятном для мятежа.
Местом этим был Верхне-Донской округ, где большинство бывших красновцев (подлежавших репрессиям согласно директиве) с оружием в руках разошлись по домам и остались в тылу Красной Армии.
9 февраля в станицу Вёшенскую въехал штаб Инзенской дивизии. Остатки 28-го Верхне-Донского полка были выстроены на площади. Советское командование благодарило их за помощь, объявило, что мобилизации в Красную Армию не будет, но добровольцам будут рады, после чего казаки были распущены по домам. Добровольцев было мало.
Тем временем новая линия по отношению к казачеству стала проводиться в жизнь. 9 февраля в Воронеже на совещании Донбюро был утвержден ревком Вёшенского района в совершенно новом составе, а также бюро РКП (б) района. Председателем ревкома был назначен Иван Васильевич Решетков, комиссар-инструктор 12-й стрелковой дивизии, в прошлом рабочий обувной фабрики, членами – Ф.В. Векин, В.А. Калюжный, А.Г. Падунов, П.В. Луценко, А. Дорошев, Бирюков. В бюро РКП (б) вошли Грачев, Решетков и Дорошев.
Фомина на посту военного комиссара округа сменил Василий Архипович Калюжный, в прошлом командир батальона войск ВЧК в Могилеве. Фомин удовольствовался должностью помощника военного руководителя.
На следующий день после вступления штаба Инзенской дивизии в Вёшенскую был отдан приказ № 16/79 о сдаче населением оружия в 24 часа под страхом расстрела. 13 февраля частям Инзенской дивизии был объявлен приказ РВС Южного фронта об организации полковых трибуналов. Но полки дивизии в это время были уже далеко на юге, ни один полковой трибунал на территории Верхне-Донского округа не действовал. Однако всех добровольцев из 28-го полка направили в комендантскую команду при дивизионном трибунале, да и трибунал позадержался в Вёшенской, хотя штаб дивизии с 17 февраля выехал из станицы вслед за наступающими частями. Фронт прошел. В станицах остались "гражданские власти" и трибунал, который должен был выловить и наказать активных контрреволюционеров. Станица уже не была едина. Одних должны были привлечь к ответу за прошлые "злодеяния", другие должны были в них стрелять. Меж тем надо было строить новую власть, наводить порядок. Проходящие части оставляли на своем пути и ревкомы, и комбеды, и выборные Советы. Все это теперь надо было привести к общему знаменателю. За дело взялись рьяно. В окружном исполкоме и на местах организовали отделы управления, культпросвета, продовольственные, жилищно-хозяйственные. Появилась временная ЧК. 0ткрылись клубы-читальни. При помощи политотдела Инзенской дивизии начали издавать окружную газету, и некто под псевдонимом "Песчаник" уже тиснул там "Марсельезу красных казаков" -
Мы, вольные птицы широких степей,
Не хочем, свободные, рабства
И ржавое иго господских цепей
Утопим в крови генеральства…
Начали брать на учет хлеб и другие продукты. Были открыты советские лавки в Мигулинской, Казанской и Мешковской, намечали открыть в Вёшенской. С торговлей дело, однако, не ладилось. Донские и иные деньги были запрещены. На станицы проходящие части налагали контрибуции. С одной Мигулинской потребовали 3 млн рублей. Советских же денег, за исключением тех, которыми проходящие красноармейцы расплачивались за пищу, ночлег и фураж, не было. Политотдел 8-й армии доносил: "В Донской области в районе станиц Вёшенская, Казанская… благодаря объявлению красновских денег недействительными и отсутствию советских, на рынке громадный наплыв продовольственных продуктов, хлеба, скота. За отсутствием средств у местных ревкомов и отсутствием закупочных комиссий из центра, население сбывает продукты кулакам".
Окружной ревком "постановил конфисковать землю и земледельческие орудия у богатых слоев населения. Обработку земли передать земельным отделам". Жилищно-хозяйственный отдел стал брать на учет жилища бежавших. "Буржуям" оставляли одну комнату на семью, а кое-кому и одну смену белья на человека. Наложили на них трудовую повинность. "Буржуйки" мыли полы в тифозном лазарете и в общественной бане, а "буржуи" кололи дрова для лазаретов, бани и электростанции, чистили лазаретные дворы и клозеты.
1 марта из Москвы в РВС фронта вернулся Ходоровский, выезжавший за инструкциями. Замещавший его Сырцов 2 марта приступил к своим непосредственным обязанностям председателя Донбюро. 3-го было создано (как мы помним) Гражданское управление, а 5-го в ближайшей к железной дороге станице округа – Казанской – узнали, что назначен ряд расстрелов местных жителей, обвиняемых в контрреволюции. По хуторам, говорили, послана бумага со списками и предупреждением, чтоб никого не выгораживали и не защищали.