Очутившись в арьергарде, 14-я бригада прикрывает отступающую в беспорядке 10-ю дивизию. Преследование ведется упорно. Части бригады отходят перекатами, отбиваясь от наседающей красной конницы пулеметами и огнем батареи войскового старшины Бочевского.
На десятой версте пришедшая в порядок 10-я Конная бригада полковника Лащенова поддерживает 14-ю бригаду и общими усилиями, перейдя в контратаку, отбрасывают выделенные для преследования красные части.
Левее нас наступавший на Белую Глину (о чем мне не было даже известно) 2-й Донской корпус атаковал 11-ю советскую кавалерийскую дивизию, но неудачно, и, потеряв всю артиллерию, отходит параллельно нам на Егорлыкскую.
Таким образом, от артиллерии всей конной группы генерала Николаева уцелела лишь артиллерия 14-й Конной бригады: 10-я Конная батарея полковника Бочевского и два орудия 14-й Конной батареи полковника Степанова, единственные батареи, хладнокровно и с честью выполнившие свой долг.
Итак, мы проиграли бой благодаря растерянности начальника, имея все данные для того, чтобы его выиграть: и выгодное положение, и перевес в численности, и настроение казаков, ободренных недавними успехами – разгромом кавалерийской дивизии Гая и 28-й стрелковой дивизии Азина, с пленением начальника дивизии.
Как будто нас преследовал какой-то злой рок – ошибки за ошибками, переходящими в преступления.
* * *
Не могу не остановиться на личности генерала Николаева. После боя, подходя к станции Егорлыцкой и усиленно ломая голову над вопросом, где я раньше видел генерала Николаева, я вдруг вспомнил. Ба! Ведь в апреле 1918 года, в начале восстания в Усть-Медведицком округе, у меня при штабе повстанческой армии был подъесаул Николаев; офицер очень симпатичный, но настолько вялый и неэнергичный, что я при всем моем желании и расположении к нему не мог дать ему даже сотни, несмотря на большой недостаток в офицерах. Он все время находился у меня при штабе, и, наконец, я его назначил заведующим оружейными мастерскими на хуторе Большом. Затем, когда получил сведения о восстании в его округе, кажется, в 1-м Донском, он просил откомандировать его в свой округ. С тех пор я потерял его из вида, и вот через два года встречаю его в роли начальника большой конной группы. На Кубани затем он временно командовал 4-м Конным корпусом, что, по-видимому, его очень стесняло, так как при одной встрече со мною он, разводя руками, простодушно заявил: "Какой я командир корпуса!"
В эмиграции, проживая в Софии, он записался в Союз возвращения на Родину и в 1921 году уехал в Советскую Россию, где, по слухам, расстрелян большевиками.
III. По наклонной плоскости
20. За Кубань
После неудачного боя 12 февраля Конной группы генерала Павлова у станицы Плоской (Ново-Коросунский) началась Голгофа белой конницы.
На другой день после боя, 13 февраля, простояв полдня в колоннах у станицы Егорлыкской, вся конная группа, блуждая до вечера в степи, в холод и вьюгу, отошла на ночлег в Кугаевские хутора, где на каждую бригаду было отведено по одному двору. Даже штабы бригад расположились в скирдах соломы, засыпанных снегом.
Люди не могли отогреваться у костров, так как огонь запрещено было разводить. Соприкосновение с противником было утеряно. На следующий день была назначена дневка. Отдых при таких условиях, конечно, не только не освежил и успокоил части, а еще больше измучил, ибо, находясь все время на морозе, под открытым небом, казаки страдали от холода и утомления, оспаривая друг у друга место у скирд. 15 февраля рано утром Конная группа выступила с места ночлега и к вечеру вошла в соприкосновение с противником у хуторов Иловайских, где в сумерках уже завязался бой спешенных частей, длившийся далеко за полночь, переходящий местами в рукопашные схватки. Хутора переходили из рук в руки. Обстановка была довольно темна. Связь между нашими частями, ведущими бой на большом фронте, часто прерывалась и терялась. Перед рассветом бой, длившийся с переменным успехом, постепенно затих. Решительных результатов не было достигнуто ни одной, ни другой стороной.
Противник исчез. Следующие дни – маневрирование в резервных колоннах, редкие перестрелки. Ни приказов, ни сообщений, ни задач в части и штабы бригад от командования Конной группы не получалось. Обстановка была очень неясна, так же как и цель наших маневров и передвижений. Очевидно, штаб Конной группы упустил из вида, или не мог или не считал нужным, посвящать в обстановку старших начальников.
18 февраля в районе Грязнуха – Средне-Егорлыцкая, на фронте протяжением около 15 верст, был ряд нерешительных конных атак, сводившихся к стремлению обоих противников охватить фланги – отсюда получалась параллельная скачка. Едва ли в истории конницы было когда-либо скопление такой массы конницы, ведущей конные бои в таком грандиозном масштабе, на таком сравнительно небольшом пространстве. К сожалению, ввиду ли общего утомления, физического и морального, или общей растерянности и неорганизованности бои не дали никакого результата. Отсутствие же общего руководства и, главным образом, приказаний, директив, распоряжений, сведений об обстановке, задачах и целях, понижало настроение масс, затемняло обстановку и вносило неуверенность.
19 февраля Конная группа перешла реку Куго-Ея. Отсюда начинается наш медленный, но безостановочный отход на Кубань, по большой, размытой тающим снегом, грязной и вязкой дороге к Екатеринодару, через станицы Березанскую, Журавскую, Кореновскую, Платнировскую и Динскую. Начавшаяся около 20 февраля оттепель обратила черноземную почву в грязное, засасывающее болото. 27 февраля, после боя у переправы через реку Бейсуг, Конная группа отошла в станицу Березанскую, где мы узнали, что генерал Павлов отозван и в командование конницей вступил генерал Секретев.
28 февраля красные перешли в наступление; наша группа после боя отошла за реку Бейсуг, в Журавский хутор, и в тот же день к вечеру, теснимая противником, в станицу Кореновскую. Здесь было получено сообщение, что для руководства операциями в станицу Кореновскую завтра, т. е. 29-го, на аэроплане прилетает командующий Донской армией генерал Сидорин. Особенного энтузиазма это сообщение не внесло, ибо Сидорин вообще не пользовался популярностью ни у командного состава, ни у казаков, и о его военных и боевых качествах и особенно политических тенденциях, так же как и методах ведения операций, мнение было далеко не в его пользу.
С утра 29-го на окраине станицы Кореновской были зажжены две громадные скирды, которые должны были послужить указанием места для спуска аэроплана Сидорина.
В 11 часов генерал Сидорин прибыл, встреченный генералом Секретевым. 1 марта состоялся смотр войскам у станицы Кореновской. Погода стояла скверная, еще накануне с вечера подморозило, пошел снег, поднялся резкий ветер, и началась метель. Сидорин объехал построенные в резервных колоннах бригады, затем собрал урядников и сказал довольно бессодержательную и трафаретную речь о необходимости победить и драться. Казаки слушали и молчали, кутаясь в драные шинели и переминаясь с ноги на ногу в дырявых и мокрых сапогах и опорках.
Утром 2 марта вся группа сосредоточилась на южной окраине станицы. О противнике не было никаких сведений; но около полудня стрельба послышалась уже в тылу у нас. Начались поспешный отход к Платнировской и бои за переправы, но так как мосты и гати были размыты и растоптаны, а о поправке их заблаговременно никто не позаботился, пришлось бросить много обозов и часть пулеметов, не успевших вовремя переправиться.
Вообще надо отметить, что вступление генерала Сидорина в командование конницей ознаменовалось особыми методами ведения отступательного боя. Наш путь движения пересекался целым рядом болотистых в это время года речек, раздувшихся за время оттепели, вязких и по большей части непроходимых вброд. Сообщение возможно было только по мостам и гатям, часто разломанным и размытым. С прибытием Сидорина мы усвоили особую тактику: в бой с красными не вступали, а не доходя двух-трех верст до какой-либо пересекающей наш путь речки, останавливались и стояли в резервных колоннах часами; когда же получались сведения, что противник нас обошел и уже в тылу за речкой открывал огонь во фланг и тыл нам – вся группа спешно отходила к переправам; но мосты ненадежны и узки, гати растоптаны, вязки и проваливались на каждом шагу, переправа производилась в беспорядке, получалось скопление, бросались обозы. После каждой такой переправы наши полки теряли веру в свои силы и, конечно, все более и более деморализовались. Это повторялось неоднократно. Укажу как характерный пример бой за переправу, или, вернее, у переправы, у станицы Динской.
3 марта Конная группа, оставив станицу Пластуновскую, остановилась, не доходя двух верст до переправы, что к западу от станицы Динской. В тылу находилась болотистая речка Кочеты с почти негодной для переправы гатью. Противник активности как будто не проявлял, во всяком случае, его не было видно перед фронтом. Обстановка была не ясна. Около двух часов стояла группа пассивно в резервных колоннах. Вдруг были получены сведения, что красные нас обошли и выходят нам в тыл. Начался спешный отход к переправе. Моя 14-я бригада находилась в арьергарде и прикрывала отход. К речке подошла последней и начала переправляться. Переходить через гать можно было только в два коня, ибо она была узка и совершенно разбита прошедшими раньше частями. Лошади вязли и падали, проваливаясь в ямы, заполненные жидкой грязью. Пулеметы и орудия казаки с неимоверными усилиями тащили на руках и веревках, подкладывая бревна и припрягая строевых лошадей. Люди и лошади выбивались из сил. Я находился на правом, северном берегу речки с 29-м Конным полком, следовавшим в хвосте бригады. Полк остановился шагах в 500-х от гати, ожидая окончания переправы артиллерии и передних частей. В это время на горизонте, в направлении с северо-запада, показалось несколько эскадронов красной конницы. Большевики развернулись и галопом с криками "ура!" неслись на нас. Минута была критической. Сотни 29-го полка сначала было смутились…
– Есаул Акимов, ведите полк в контратаку! – приказываю командиру полка.
Доблестный есаул, выхватив шашку, энергично командует: "Шашки к бою, за мной!" Решительный вид и порыв командира увлекают казаков. С гиком развернулись сотни и понеслись навстречу противнику. В это же время переправившиеся раньше две сотни Калмыцкого полка, занимавшие позицию по левому берегу реки Кочеты, открыли огонь из двух пулеметов по красной коннице.
Не ожидавшие такого оборота, красные повернули обратно и, преследуемые казаками 29-го полка, так же быстро скрылись, как и появились. Переправа закончилась благополучно, хотя в тылу и на фланге еще слышалась частая стрельба и выдвинутые на левый фланг заслоны вели упорный бой.
На кургане рисовалась грустная, завернутая в бурку фигура генерала Сидорина. С конвоем из юнкеров пассивно и беспомощно переезжал генерал Сидорин с кургана на курган, тоскливо слушая перестрелку. Присутствие командующего Донской армией не только не вдохновляло части, но скорее пассивная группа командующего своим видом наводила на них уныние.
Оставив заслон, Конная группа продолжала движение к Екатеринодару.
У станицы Динской я остановился с бригадой, решив дать частям передышку и покормить лошадей. На находившуюся невдалеке горевшую железнодорожную станцию, где брошен был интендантский склад, я послал офицера с разъездом, рассчитывая получить из интендантства овса для лошадей бригады и вещи для людей. Но интендантский склад час тому назад спешно в панике эвакуировался, вещи не были выданы вовремя, а брошены, склад горел, и даже овса нельзя было получить в достаточном количестве.
В Динской я встретил начальника Конной группы генерала Секретева, ехавшего с одним только вестовым.
– Что будем делать дальше, Ваше Превосходительство? Какие распоряжения?
Генерал Секретев, потерявший, по его собственному выражению, сердце, безнадежно махнул рукой.
– Все равно никакие приказания не исполняются! – и поехал дальше, нахлобучив на глаза фуражку.
Вероятно, генерал, бросив эту фразу, не учел обстоятельства, что приказания и директивы могут исполняться только тогда, когда они отдаются в приказах и распоряжениях своевременно, а не предоставлены интуиции подчиненных.
Простояв до 16 часов у Динской и пропустив запоздавшие и отставшие части, я двинулся с бригадой по направлению к Екатеринодару и, не доходя 10 верст, остановился на ночлег на шоссе, у сторожевой будки, выслав в сторону противника, на пять верст вперед, наблюдательные разъезды. Ночь прошла спокойно, противник не беспокоил. Утром от разъездов получены донесения, что они вошли в соприкосновение с красными и под давлением сильных разъездов противника медленно, ведя перестрелку, отходят.
4 марта около 10 часов утра бригада подходила к Екатеринодару. Проходя мимо аэродрома, я удивился спокойствию и беспечности летчиков: на аэродроме стояло много машин, как бы в ожидании, чтобы их захватили большевики. Я спросил у находившегося здесь офицера, что предполагается делать с аэропланами и известна ли обстановка. Офицер-летчик ответил, что обстановка неизвестна и никаких распоряжений не получено. Я попросил к себе начальника отряда. Явившийся полковник очень удивился и заволновался, когда узнал, что в нескольких верстах от Екатеринодара находятся неприятельские разъезды. Никаких распоряжений и сведений он не получал. Впечатление такое, что об аэропланах будто бы забыли, хотя самолеты нам были очень и очень нужны. По просьбе начальника базы, я оставил на аэродроме одну сотню в прикрытие, дабы дать возможность спокойно приготовить машины к отлету. На аэродроме засуетились, сожгли и привели в негодность некоторые не готовые к отлету машины, чего, конечно, не случилось бы, если бы своевременно были приняты меры к планомерной эвакуации такого ценного для нас военного материала. Учитывая такие поразительные факты небрежности или легкомыслия, невольно зарождается мысль о злом умысле, последующее еще более убеждает в этом. Весь этот хаос и неудачи нельзя приписывать только инертности, небрежности или глупости.
Будем надеяться, что будущий историк прольет свет на все эти обстоятельства.
Когда я с бригадой вступил в Екатеринодар, город был загроможден обозами, беженцами, ранеными и всякого рода тыловыми учреждениями. Распоряжение о порядке эвакуации не было сделано своевременно. В городе царила паника. Все металось, все стремилось к единственной переправе по железнодорожному мосту. Другой мост еще не был поправлен!
На железнодорожном мосту образовалась пробка, строевые части перемешаны с обозами и подводами беженцев, тут же по мосту двигался поезд. Раздававшиеся по временам за городом ружейные выстрелы еще больше усиливали панику. Никто переправой не руководил, каждый торопился скорее переправиться на левый берег Кубани. Люди сбрасывали друг друга в реку. Видя такую обстановку, я, по своей инициативе, послал один полк бригады занять заставами северные окраины города, так как в случае появления даже небольших разъездов противника можно было ожидать катастрофы. Скоро моему примеру последовал еще какой-то полк, который, простояв с утра у переправы и учитывая обстановку, решил, что лучше ожидать своей очереди за городом, заняв позицию.
4-го вечером я с бригадой переправился на левый берег Кубани, оставив один полк в выселках у самого берега, а с остальными частями отошел на ночлег в аул Бжегокай, в нескольких верстах к западу от железной дороги Екатеринодар – Георги Афинская.
4-й Конный корпус расположился на ночлег в Новодимитриевской. Мост у Екатеринодара был взорван, но так неудачно, что на следующий день, 5 марта, большевики положили доски и переправили разведчиков. Расположенный в выселках, недалеко от моста, 29-й Конный полк прогнал красных и даже переправил своих разведчиков в город, пробывших там несколько часов и возвратившихся с продуктами для полка и сахаром, взятым из брошенных там обозов.
Об укреплении левого берега Кубани или об охране его и наблюдении никто не позаботился. Распоряжений никаких от командования не поступало.
На 4-й Конный корпус, ставший на ночлег в Новодимитриевской, в ночь с 4 на 5 марта, "зеленые" сделали нападение, но после 2-часового боя были отбиты. Потери были с обеих сторон.
6 марта я получил приказание перейти с бригадой в аул Тахтамукай, где сосредоточивается 4-й Конный корпус. В районе Тахтамукая 4-й корпус получил сообщение, что Донская армия по постановлению Верховного Круга прервала всякие сношения с Добровольческой армией и начальникам бригад и дивизий предлагается действовать по своему усмотрению самостоятельно.
Здесь же, в пути, состоялось совещание старших начальников, на котором решили, не разъединяясь, действовать вместе и отойти в Грузию, где предполагали отдохнуть и оправиться, дабы вновь продолжать борьбу.
Связь с Донской армией и главным командованием была прервана. Во временное командование 4-м Конным корпусом вступил начальник 10-й Конной дивизии, генерал Николаев. Отсюда начинается новый период нашего тернистого пути к Черноморскому побережью.