* * *
Потребность в лекарском персонале в России постоянно возрастала. Особенно это ощущалось в армейских рядах, да еще в периоды активных военных кампаний.
А Россия, главным образом, в царствование императрицы Екатерины II, почти и не выходила из состояния непрерывной победоносной войны со своими разнообразными соседями.
Нет ничего удивительного также и в том, что при подготовке собственных врачебных, лекарских кадров российскому правительству приходилось уделять им постоянное внимание. Особенно же – в сложившихся к той поре чисто армейских условиях.
Учениками в госпитальные школы принимали лишь совершенно свободных молодых людей, независимо от их имущественного положения и национальной принадлежности.
Необходимым препятствием считалось только умение читать и писать по-русски, да еще – непременное знание… какого-то древнего латинского языка.
Можно смело сказать, над главным входом во все госпитальные лекарские школы огненными литерами было выведено неотвратимое изречение: invia via sine lingua latina medicina est, то есть, – без знания латинского языка – медицина вообще существовать не может. Ни за что.
И это было действительно так.
Не овладев латынью, всем жителям европейского континента, или даже всего материка, никак нельзя было отправляться в плаванье по безграничному морю обширных теоретических знаний, которое представляла собою вся тогдашняя медицинская разноликая теория и, разумеется, почти повседневная практика в этом деле.
Вся врачебная терминология в ней по-прежнему базировалась исключительно на латинском и древнегреческом языках, как ни очищали ее от древнегреческого влияния разного рода реформаторы, начиная еще с досточтимых Галена и Эразистрата, между прочим, – тоже, вроде бы, природных греков.
Что же касается латинского языка, то уже даже всем тогдашним медицинским "студиозусам", то есть, учащимся разных медицинских (лекарских) школ, – а также на всех медицинских факультетах, в любом европейском университете, – лекции студентам читались исключительно на латыни. В крайнем случае – на каком-то чересчур уж изысканном, каком-то кондовом, немецком языке.
Однако и он настолько густо испещрен был латинскими словами, и даже целыми старинными латинскими выражениями, почерпнутыми из разных замысловатых латинских пословиц, – что, порою, представлялось труднейшим делом хотя бы просто сообразить, какому же языку отдает предпочтение вошедший в раж вдохновенный господин лектор.
В России, правда, все это дело сводилось к обучению только в лекарских школах.
Всем желающим попасть в госпитальную, врачебную, школу предстояло сначала выдержать экзамены по этому – латинскому языку.
Поскольку же знающих его людей всегда набиралось на Руси, как правило, совсем немного, то заинтересованным в получении медицинской профессии рекомендовали сперва обратиться к учителям при академической гимназии в столичном императорском университете.
А те, пользуясь выпавшим им, весьма подходящим случаем, старались всемерно поднимать и без того уже непомерно высокую цену.
Однако учиться у них все-таки можно было…
Спустя год, с аттестатами от дипломированных латинистов, – молодых людей довольно легко зачисляли в списки госпитальных учеников.
Зачисленных учеников лекарских школ сразу же поселяли в специальных помещениях, предназначенных только для них, притом – расположенных при этом рядом с каким-нибудь царским госпиталем.
Можно даже смело сказать, что все эти юноши незамедлительно переходили на полное государственное обеспечение. Обучение же их было, к тому же, довольно жестко и твердо скоординировано с работой в различных лечебных клиниках.
Кстати, там же им сразу обеспечивалось и полное пищевое довольствие.
Правда, единообразное обмундирование для них еще только-только начинало налаживаться, однако, пусть и постепенно, но тоже уже повсеместно начинало вводиться…
Нормы продуктов для учащихся лекарских почти в два с лишним раза превышали нормы питания для всех остальных больных, которые только лечились в царских госпиталях.
Кроме того, каждому воспитаннику, попавшему в списки петербургской лекарской школы, ежедневно полагалось по стакану водки и весьма по приличной мерке государева пива…
Так уж повелось издавна. Еще по строгому указанию самого царя.
Естественно, здесь мы имеем в виду, в первую голову, царя Петра Великого.
Правда, впоследствии "водочный паек", как он именовался тогда, разрешили заменить соответствующим денежным эквивалентом. Это диктовалось тем, что, поскольку среди его ежедневных получателей отыскалось немало совсем еще настоящих детей (при этом надо еще раз твердо заметить, что в лекарские школы принимали обычно юношей в возрасте не моложе пятнадцати лет).
К тому же – некоторые среди самих учащихся предпочитали получать лучше готовые деньги, чтобы можно покупать на них книги и прочие разные принадлежности для письма и своей дальнейшей учебы.
Кроме того, в госпитальных документах указанного периода очень часто встречаются упоминания о чересчур буйном поведении некоторых подвыпивших воспитанников лекарских школ.
Таких озорников, невзирая на малость их собственных лет, не останавливали ни строгие правила внедренной там уже дисциплины, ни телесные наказания, ни даже угроза незамедлительного исключения их из утвержденных уже начальством списков учащихся.
И все же, следует нам отметить, что программы подготовки будущих специалистов были весьма удачно сбалансированы, хоть и слишком ограничены в своих сроках.
Возможно, быстрота эта диктовалась очередной военной кампанией, очередным военным походом…
И все же, при всем, при этом, – все петербургские лекарские школы обеспечивали действительно хорошие результаты. Так что о них, о столичных, главным образом, петербургских лекарских школах, – вскоре заговорили не только во всей России, но даже и далеко за ее пределами.
* * *
А свидетельством всему, сказанному нами чуть выше, может послужить хотя бы следующий неоспоримый факт, засвидетельствованный к тому же самой историей санкт-петербургских лекарских школ.
В 1750 году на берегах Невы появился некий молодой человек по имени и фамилии Иван Андреевич Полетика, только что возвратившийся из-за границы, где, говорили, в течение целых четырех лет он изучал уже медицину в Кильском университете (в Голштинии), однако почти навсегда остался недовольным тамошними своими наставниками. Были они какими-то слишком бездушными, даже чересчур занудными, что ли…
Он так и рассказывал всем – пожелавшим только послушать об этом, о своих тамошних, зарубежных наставниках.
А в Петербург его, дескать, призвали письма младшего брата Андрея, который служил в российской столице каким-то мелким чиновником, вроде бы даже переводчиком с немецкого языка… Как будто в этом, в столичном городе, в недостатке имелось природных немцев, явившихся непосредственно из самой Германии, в которой уже насчитывалось к тому времени немало своих безработных обывателей?
Исполнял же он эту, тоже довольно хлопотную должность, даже непонятно где: то ли в правительствующем Сенате, то ли в самом Святейшем Синоде. Да и стал он там весьма дельным переводчиком после окончания старинной Киевской академии, где сам обучался, как и его старший брат, под руководством тамошних просвещенных слишком мужей.
Чтобы не прослыть голословным, нам даже посчастливилось привести примеры таких удивительных наставников его и его родного брата. Именно таковым почитался профессор Киевской академии – Георгий Осипович Конисский… Он был наставником и авторитетным учителем не только для них, но еще даже их почтенного отца…
И вот (удивительное дело!) – приехавший из заморской академии этот молодец, прошел такой, было, слух, подал прошение о зачислении его непременно в лекарскую школу при Генеральном сухопутном госпитале!
А было в те поры самому указанному достопочтенному господину Полетике целых двадцать восемь лет. По правилам, господствовавшим в то, достаточно лихое время, ему пора уже было обзаводиться своими наследниками, всеми силами заботиться об их дальнейшем образовании и соответствующем для них воспитании, что ли…
Происходил же он сам из старинного казацкого рода, и до поездки за границу успел также окончить Киевскую академию, где, на протяжении долгих девяти, а то и даже целых двенадцати лет, выпало ему изучать древние и новые языки, где слушал он тоже лекции тех же выдающихся ученых мужей.
В конце 1750 года просьба Ивана Полетики была полностью удовлетворена. Его зачислили "своекоштным" студентом (с предоставлением, правда, казенной квартиры).
А учителями его в Петербурге стали прославленный доктор медицины и профессор Иоганн Фридрих Шрейбер, доктор Густав Угенбауэр, оператор (то есть хирург) Кристиан Меллен и другие, тоже не менее строгие лекарские наставники.
Фигура Ивана Полетики заслуживает более пристального к себе внимания. Человек, как уже нам всем понятно, весьма и весьма просвещенный, к тому же многое повидавший на своем веку, – он имел все основания сопоставить различные системы обучения, в данном случае – чисто российскую и заграничную, в более конкретном примере – даже исключительно хваленую голштинскую.
И в результате – выбрал все-таки Санкт-Петербург.
Правда, в конце концов, Иван Полетика не завершил своего образования и в русской столице.
Но здесь уже, надо полагать, причиной всего этого стало совершенно иное обстоятельство: он почувствовал себя настоящей белой вороной среди однообразной массы зеленых юношей-однокашников, не имеющих присущего одному ему весьма обширного научного опыта и багажа.
Полетика снова оказался за границей, в том же городе Киле, где, после учебы в Санкт-Петербурге, ощутил себя уже куда намного уверенней во всем своем поведении.
Вскоре, уже в 1754 году, он защитил в Лейдене свою собственную докторскую диссертацию De morbis haeraeditariis, трактующую всецело о наследственных болезнях, обнаружив при этом такие основательные медицинские познания и такие личные выдающиеся способности, что Кильская Академия Наук единодушно избрала его своим новым ученым-профессором.
Это было воистину уже нечто, неслыханное дотоле!
Врач Иван Андреевич Полетика стал первым профессором, выходцем из России, из лекарских школ Санкт-Петербурга, удостоенным такой, столь высокой должности за пределами России!
Кстати, решение германских медицинских светил утверждено было всесильным, как тогда полагали, властелином Голштинии, будущим русским императором Петром III.
В 1756 году Полетика попросился в Голштинии в весьма продолжительную отставку, именуемую коротким русским словом "абшит", и снова возвратился в Санкт-Петербург.
* * *
А в Петербурге, тем временем, сложился уже следующий, непреложный даже порядок: всех воспитанников госпитальных школ, после завершения ими учебного курса в какой-нибудь чужой, зарубежной академии или университете, – назначали впредь подлекарями или даже лекарями в действующие армейские полки либо же оставляли их при самой лекарской школе. Для чтения лекций в ней самой…
Докторских диссертаций в нашем отечестве в то время еще не защищали, да и никто в России, вроде бы, не обладал такими значительными правами и полномочиями: присваивать кому-либо такое, высокое и столь ответственное лекарское звание.
Даже в Московском университете, кстати, где с 1755 года уже существовал специальный медицинский факультет, – на нечто подобное отважились только в 1791 году, после соответствующего внушения-указания самой императрицы Екатерины II.
* * *
Дипломированные "доктора" приезжали в Россию уже в настоящем, готовом виде.
Разумеется, многие зарубежные бездельники, безусловно и далеко наперед узнавали о чрезмерно высоких выгодах лекарского звания в России, потому-то и обзаводились поддельными документами, предназначенными для овладения совершенно новой для них медицинской (врачебной) профессией.
Среди них встречалось немало заведомых шарлатанов, хитрецов, только лишь выдававших себя за врачей… На самом же деле все они были на своей, прежней, родине всего лишь аптекарями, больничными кучерами, а то и… даже просто кузнецами-коновалами.
По такому случаю – все они подвергались в России новому, самому беспристрастному экзамену со стороны знающих свое медицинское дело, весьма строгих, однако же, настоящих медицинских профессоров.
Что касается петербургской действительности, то вся история местной медицины, петербургской в особенности, уже неоднократно подвергалась такому отчаянному искушению со стороны какого-то плохо подготовленного зарубежья. Ей не впервой было разоблачать тамошних недотёп и разного рода зарубежных неучей…
Что же, попросту говоря, – Медицинская канцелярия просто вынуждена была предпринимать против подобных ловкачей самые решительные, самые строгие контрмеры.
Все чужеземные врачи, пожелавшие заниматься лечебной практикой на территории довольно обширной Российской империи, обязаны были сдавать специально для этого случая припасенный новый, форменный экзамен.
Именно такой экзамен предстояло выдержать и доктору Ивану Андреевичу Полетике.
И все же для него было сделано некое, даже весьма значительное – исключение-послабление.
Во-первых, в Петербурге прекрасно помнили незаурядные успехи его самого во время совсем недавней учебы в Генеральном сухопутном госпитале. Он был, к тому же, явным своим соотечественником, а вдобавок – привез из-за рубежа массу лестных для себя и весьма авторитетных аттестаций.
Лейденских профессоров в России помнили и знали. Собственно, они и гремели в те поры на всю, почитай, Европу…
Особенно знали и помнили ее и ценили очень искусных специалистов…
11 сентября 1756 года Иван Андреевич Полетика был признан "доктором и профессором" всего лишь после достаточно формального разговора в Медицинской канцелярии.
Правда, в присутствии самого ее Президента – Павла Захаровича Кондоиди, между прочим – тоже весьма природного грека, хоть и рожденного, правда, уже где-то на италийском острове Корфу. Этот остров довольно хорошо был известен русским людям, особенно же – российским морякам, которые не раз уже выступали на защиту его своеобразных, каких-то отчаянно каменистых земель…
Что же, Иван Андреевич Полетика вынужден был написать на приютившую наскоро родину, то есть в Голштинию, особое письмо. Он, дескать, отказывается от своего, столь лестного для него самого профессорства в чужой земле. Отказывается в пользу ставшего для него родным отныне – другого столичного города, именно – Санкт-Петербурга…
Какое-то время спустя Полетику назначили даже главным лекарем Петербургского Генерального сухопутного госпиталя, однако продержался он в этой, совершенно новой и неподходящей для него нисколько должности – совсем недолго.
Доктора Полетику отличала чрезмерная горячность, воистину – какая-то гордая казацкая неподкупность.
Ему самому, во что бы то ни стало, хотелось как можно скорее искоренить порядки, уже прочно установленные заезжими немецкими специалистами. Кроме того, у него возникла слишком затяжная ссора со своим земляком, таким же, как и он, упрямым – Степаном Осиповичем Венченецким…
После неоднократных стычек с ними, с немецкими профессорами, раздраженный к тому же вечными попреками Степана Венченецкого, Иван Андреевич все же вынужден был подать заявление, причем – совершенно неожиданно для него самого, в отставку. Отныне он стал обычным сотрудником своего госпиталя, его рядовым врачом, хоть и с высоким званием профессора.
О стараниях этого замечательного человека – еще очень долго напоминал весьма обширный, почти каждой весной зеленеющий пышно сад, по его настоятельным требованиям и при его непосредственном, даже личном, участии – заложенный на территории санкт-петербургского сухопутного госпиталя.
Кстати, ему долго не давала какая-то мучительная идея заложить точно такой же сад, какой ему приходилось видеть в родных для него, украинских местах. Особенно – в ставшем для него таком знакомом и близком городе Киеве…
А еще – остались очень удобные помещения для больных. Правда, все они были сплошь деревянными, поэтому очень скоро их заменили совершенно иными – уже сплошь каменными.
Сам же Иван Полетика как-то вскорости уехал снова на свою родину, на дорогую ему Украину. Впоследствии он служил в Васильковском карантинном госпитале, неподалеку от города Киева.
Он исполнял там рутинную врачебную службу, о "прелестях" которой нами уже говорилось в предыдущих томах данного издания "Занимательной медицины". Однако и там он внес, тем не менее, весьма значительный вклад в отечественную науку, в частности – уже как весьма опытный врач-инфекционист.
Именно там и встречались с ним его бывшие ученики, а и просто – внимательные его последователи, о чем еще будет сказано нами в рамках этой же книги.
Правда, и там постарались его "съесть" вездесущие недоброжелатели, всячески тормозившие поступательный, дальнейший ход развития русской медицинской науки.
Да и не только ее.
От них он вынужден был отчаянно защищаться.
Особенно усердствовал некий его начальник, тоже немец. До нас дошла даже его фамилия – господин Иоганн фон Лерхе.