Мальчик медленно повернулся, позволяя осмотреть себя со всех сторон; синие его глаза сверкали счастьем в узкой прорези шлема. Шлем, как и весь доспех, вместе с наплечниками, налокотниками и набедренниками, был выкован и набран превосходно - из синеватой аквилонской стали, сверкавшей в лучах утреннего солнца. На груди грозили друг другу рубиновыми когтями два золотых льва; еще один лев, тоже отлитый из золота, распластался в прыжке над шлемом, сжимая в зубах рубиновый шар. Такие же шары, только побольше, украшали рукояти кинжала и меча. Кинжал, узкий, длиной в ладонь, показался Конану игрушкой, а вот меч был сделан как положено - три пальца в ширину, полтора локтя в длину, прямой и обоюдоострый. Настоящее оружие, хоть рыцарю всего семь лет!
Щитом король остался недоволен. У пехотинцев были в ходу прямоугольные щиты из дубовых досок, обтянутых кожей и обитых бронзой или стальными полосами; копейщики и меченосцы центральных провинций предпочитали щит, прикрывавший от горла до середины бедра, тогда как у северян-гандеров, людей рослых и могучих, край щита спускался ниже колена. Всадники, разумеется, обходились небольшими щитами, круглыми или овальными, дабы не поранить коня острым углом, но и эти малые щиты были размером с тележное колесо, сплошь окованы металлом и весьма тяжелы. Такой кавалерийский щит и сделали Конну, опять-таки украсив его двумя чеканными золотыми львами и выпуклым заостренным рогом в центре. Красивая вещь, но слишком тяжелая для детской руки, решил король; а лишняя тяжесть не позволит мальчугану овладеть приемами защиты.
Он кивнул Эвкаду Тересию.
– Щит тяжеловат, наставник. Как ты проглядел?
Старый вояка поморщился и поджал губы.
– Твоя королева велела сделать такой! И шип привернуть в середине величиной в два кулака! Женщина, одно слово!
Конан сдвинул на лоб свой королевский венец и почесал в затылке.
– Может, она думает, чем больше и тяжелей, тем надежней? Однако панцирь и шлем собрали точно по размеру…
– Ну, если б не по размеру, так парнишка болтался бы в доспехе как усохшее ореховое ядрышко в скорлупе, - заметил рыцарь. - А так в самый раз. На полгода хватит! Сын твой, владыка, растет быстро.
Конан кивнул, свистнул конюху, приказывая подвести лошадь ближе, и повернулся к сыну.
– Брось щит, парень, и покажи мне, сумеешь ли ты вскочить в доспехах на коня. Да так, чтоб ноги сразу были в стременах!
Мальчик щит не бросил, а бережно положил в траву и выпрямился с улыбкой.
– Я смогу, отец! Смогу!
Однако задача эта казалась королю непосильной. Конн был рослым пареньком, лошадка, наоборот, не отличалась могучей статью, но все же юный принц с трудом мог дотянуться до седла. А уж вскочить в доспехах - тем более! Все-таки шлем, панцирь, меч и кинжал весили не меньше, чем треть самого Конна, а может, и поболее того.
Но принц выглядел уверенно, а на губах его играла лукавая усмешка.
Он разбежался, топча траву крепкими подошвами сапог. Конюх, не выпуская узды, внезапно пал на одно колено, выставив другое вперед; мальчик уперся в него носком, прыгнул, взвился в воздух и, лязгнув сочленениями доспеха, опустился в седло, Ноги его упирались в стремена, руки сжимали поводья, а саврасая лошадка даже не дрогнула. Эвкад и конюх расплылись в ухмылках от уха до уха; видно, фокус сей готовился заранее и был проверен не раз.
– Кром, - пробормотал Конан. - А что ты будешь делать, если не найдется ни конюха, ни оруженосца с коленом вместо скамьи?
Принц, молодецки гикнув, вырвал из ножен свой новый меч и взмахнул им, будто рассекая кого-то от плеча до пояса.
– Но враг-то найдется всегда, отец! Встану на его труп!
Конан с Эвкадом переглянулись, потом доблестный рыцарь развел руками и произнес:
– Твой сын, государь!
– Мой, - согласился Конан, раздумывая над тем, когда же его потомок в первый раз обагрит свой меч кровью. И чья будет та кровь? Сам он взял волка в девять лет, пробив ему шею дротиком, а в шестнадцать отнял жизнь у человека. Словно в насмешку, то был аквилонец, солдат, защитник Венариума - крепости, построенной Хагеном на киммерийском рубеже. Тридцать семь лет прошло с тех пор, как орды киммерийцев сожгли ее, перебили гарнизон, сравняли стены с землей, а башни превратили в погребальные холмы над грудами трупов. В той войне получил боевое крещение будущий аквилонский король, коему трон достался от Хагена, через сына его Вилера и внука Немедидеса.
Конну надоело красоваться в седле, и он, вырвав у конюха повод, принялся гарцевать перед лестницей. Лошадка слушалась его беспрекословно, и король с довольным видом похлопал Эвкада Тересия по литому плечу.
– Останешься с нами, государь? - спросил достойный рыцарь.
– Нет. Государственные дела, чтоб их нергаловы копыта растоптали!
Он сплюнул, повернулся к саду спиной и зашагал по переходам и залам дворца, раздраженно хмурясь и злобно бормоча что-то сквозь зубы. Утро началось хорошо, с Конна и его новых доспехов, но дальше ничего приятного он не предвидел. Какое удовольствие взирать на хитрые рожи послов, слушать их речи и вопросы да увиливать от прямых ответов? Посланники южных королевств давно настаивали на встрече; сперва требовали ее, потом просили и, наконец, принялись умолять. Переход от требований к просьбам и мольбам совершался по мере того, как росла численность войск, сосредотачиваемых на границах Офира и Аргоса с Зингарой. Гадючник всполошился; властители всех сопредельных стран желали проведать о намерениях грозного северного соседа и слали в Тарантию письма и гонцов. Конан, сколько мог, уворачивался от встречи, но сейчас армии его были готовы к вторжению, и он соизволил назначить аудиенцию послам. Не всем, разумеется; вельможи из Бритунии, Коринфии, Заморы и Турана приглашены не были, так как их южные дела не касались. Правда, Минь Сао, кхитайский посланец, испросил разрешения присутствовать, и Конан согласился; эта держава была так далека, что ни помощь ее, ни противодействие аквилонского короля не волновали. Однако кхитаец был человеком непростым; поговаривали, что он, невзирая на преклонный возраст и щуплое сложение, владеет приемами кхиу-та и отличатся редкостной скрытностью и познаниями в тайных искусствах. Само по себе это не являлось преступлением, но если Минь Сао связан с Алым Кольцом… Тогда он отправится к Нергалу, и кхиу-та не поможет, думал Конан, размашисто шагая по изразцовым и паркетным полам, попирая драгоценные мозаики и ковры, пинком распахивая двери.
Как обычно, он шел один, без телохранителей, так как никто из них, ни вдвоем, ни вчетвером, не сумел бы лучше защитить его, чем висевший у пояса тяжелый меч. Королевское одеяние Конана, шелка и бархат, драгоценная корона, золотая цепь и вытканные золотой нитью львы являлись знаками его сана, дорогими игрушками, что тешат самолюбие владык, но клинок в окованных серебром ножнах был боевым. И весил он куда больше, чем корона, королевская мантия и трон.
Так, в одиночестве, Конан и появился в приемном зале, в десять гигантских шагов пересек его и опустился в огромное кресло на резных львиных лапах, утвердив меч меж колен. Послы уже ждали; прием был деловым, без особой пышности, и потому, кроме посланников, находились здесь несколько стражей со своим десятником Альбаном, Паллантид, доверенный советник и командир Черных Драконов, а также Хрис, рослый мужчина в темном плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Хрис был палачом, мастером пыточных дел, и присутствовал здесь на всякий случай.
Стиснув могучими пальцами подлокотники, Конан огляделся. Все было в порядке; Альбан и его Черные Драконы стояли навытяжку с каменными лицами, Паллантид застыл слева от трона, Хрис жался в дальнем углу, а послы, все шестеро, трепетали посреди зала. Каждый трепетал на свой манер, в соответствии со своим характером, расчетами, страхами или надеждами, которые мнились их государям; скажем, трепет Минь Сао, хрупкого сухощавого кхитайца, был исполнен почтительности, а трепет Хашами Хата, дородного шемитского посла - восторга. Видать, он представлял уже, как стальные аквилонские легионы катятся через Шем к стигийской границе, дабы истребить в державе Сета все живое, не исключая крокодилов в водах Стикса, слонов в джунглях и страусов в песках.
Сир Лайональ, койфитский посланник, походивший на тощую крысу, трепетал вроде бы от ужаса, но его маленькие водянистые глазки хитро поблескивали. Был он, по мнению Конана, глуп, и притащил с собой такую же глупую супругу, набожную до судорог, но жадную ко всякому добру; оставалось лишь удивляться, что в Хоршемише не нашлось людей поумнее. Возможно, коварный Страбонус, деспот Кофа, послал сира Лайоналя для отвода глаз или выбрал его за умение одеваться с великой пышностью, совать нос в любую щелку и болтать от восхода до заката, не сказав при том ничего дельного.
Остальные трое, сир Алонзель из Аргоса, сир Винчет Каборра из Зингары и офирец сир Мантий Кроат трепетали разом от гнева, возмущения, гордости и страха. Алонзель был щеголеватым, невысоким и изнеженным; Каборра был довольно высок для зингарца, поджар, со смуглым хищным лицом и черными прямыми волосами. Алонзель имел черты тонкие и благородные, Каборра выглядел попроще, не таким красавцем; щеки у него слегка отвисали, а нос лиловел, что намекало на давнюю страсть к аргосскому вину и знойным южным красоткам. Но было известно, что зингарец - опытный воин, никому не спускающий обид; он считал себя рыцарем и настоящим мужчиной и хватался за меч по десять раз на дню. Что касается офирца Мантия Кроата, то этот посланец был невысок ростом, изысканно бледен и носил черные локоны до плеч, шитый золотом хитон, короткую шелковую накидку и пояс с драгоценным кинжалом; в движениях его, как и у зингарца, ощущалась, однако, военная выправка, которую не могли скрыть ни кудри, ни пышная одежда.
Все эти четыре мерзавца, включая в список и койфитскую крысу Лайоналя, не вызывали у Конана ни малейшей симпатии, не говоря уж о доверии. Он считал их лазутчиками, шпионами и соглядатаями, по которым стосковались темницы в Железной Башне; и лишь хрупкий мир на границе да верительные грамоты южных владык спасали этих нобилей от строгого дознания у мастера Хриса. Что касается шемита, то он, как возможный союзник, не вызывал у Конана особой неприязни, но и восторга тоже. Конечно, и он являлся шпионом, ловкачом и продувной бестией, но стигийские жрецы были для него страшней аквилонских всадников и пехотинцев. О кхитайце, человеке скрытном, Конан пока не составил определенного мнения; тот в основном кланялся да шипел, шипел да кланялся. Шипел почтительно, кланялся ниже всех, но в раскосые его глаза оставались ледяными, как заснеженные пики киммерийских гор.
Вот и сейчас пять посланцев поклонились, встав на одно колено, а Минь Сао опустился на оба, переломился в пояснице и трижды ударил лбом об пол. Впрочем, эту небывалую в западных странах вежливость Конан всерьез не принимал, памятуя, что у всякого жителя востока по три лица - для общения с высшими, равными и низшими. У хитроумного же кхитайского посла могло оказаться не три физиономии, а много больше.
Послы замерли в почтительных позах; у каждого с шеи свисал медальон на оранжево-красной ленте с изображением аквилонского льва - знак их неприкосновенности и королевского покровительства. Король осмотрел согнутые спины и кивнул.
– Дозволяю встать! - произнес он, пристукнув ножнами меча. Послы поднялись, и Конан, не спуская с них грозного ока, добавил: - Вы просили о встрече, почтенные. Ну, вот вы здесь, передо мной! Говорите!
Каборра, зингарец, высокомерно приосанился.
– Долго же нам пришлось просить тебя, король! Державы наши столь же древние и могущественные, как Аквилония, и ты мог бы уважать нас больше и принять побыстрее, как сделал бы владыка любого из хайборийских королевств. Или при аквилонском дворе уже забыли о вежливости и приняли обычаи диких киммерийцев?
– Что ж, - сказал Конан, - раз ты помянул диких киммерийцев, я и поступлю с тобой, как киммериец. Выбирай: либо будешь молчать до конца нашей встречи, либо побеседуешь с моим палачом, мастером Хрисом. А до того я сорву с твоей шеи этот знак!
Он показал на посольский медальон и мрачно шевельнул бровями.
Несколько мгновений Каборра, побелев от ярости, переводил взгляд с лица короля на фигуру мастера Хриса, небрежно игравшего плетью, затем поклонился и отступил за спины остальных послов. Те вытолкнули вперед офирца. Язык у него был подвешен лучше, чем у остальных, и отличался он большим самообладанием - еще один признак, говоривший о том, что Мантий Кроат побывал не в одной битве.
– Великий государь! - начал он. - Тринадцать лет прошло, как ты отнял власть у недостойного и воцарился на престоле в Тарантии, славной и прекрасной столице могучей державы. Ты, подобно солнцу, взошел над аквилонскими нивами и городами; ты освещаешь и согреваешь их своими милостями, ты хранишь мир, закон и справедливость, и всякий в этой стране и за ее пределами знает, сколь тяжела твоя карающая рука и стремителен меч. И потому аквилонцы и соседи их наслаждаются благословенным покоем, ибо ты прекратил войны, искоренил разбой и дозволил людям благородного звания править своими уделами, купцам - торговать, крестьянам - трудиться на земле, и всем прочим добывать хлеб свой мирным ремеслом, в соответствии с их умением и прилежанием. И все сопредельные державы, на севере и на юге, на западе и востоке, благословляют тебя, ибо на границах великой твоей страны тоже наступили мир и покой. Ты - светоч, вспыхнувший во мраке, ты - факел справедливости, рассеявший тьму беззакония, ты…
Конан прервал велеречивого офирца, вновь стукнув ножнами о пол. Затем он взглянул на стоявшего слева капитана гвардейцев.
– Пышные слова, клянусь Кромом! Что скажешь, Паллантид?
– Есть три вида лжи, господин мой: простая ложь, гнусная ложь и хитроумные речи послов. Они - самые лживые, ибо в них ложь искусно смешана с истиной.
Мантий раскрыл было рот, намереваясь возразить, но король с грозным видом глянул на него и поманил к себе Альбана, десятника Черных Драконов.
– А ты что скажешь, Альбан?
Десятник выкатил глаза. Мнение Альбана спрашивали редко, так как отличался он больше силой, чем разумом, и потому пребывал в невысоких чинах. Однако на сей раз Паллантид, командир Черных Драконов, уже дал совет королю, что облегчало дело.
– Согласен с доблестным Паллантидом! - рявкнул Альбан. - Самая гнусная ложь - хитроумные речи послов!
– Вот видишь, - произнес Конан, поворачиваясь к опешившему Мантию Кроату, - даже Альбан, простой воин, усмотрел лживость твоих речей. Может, теперь спросим у палача? - Он оглянулся на мастера Хриса, затаившегося в углу.
Посланцы содрогнулись, а офирец, вскинув вверх руки, в панике возопил:
– О Митра! Что же я сказал лживого, государь?
– Сейчас объясню. - Конан, скрывая усмешку, поправил свой королевский венец. Он был доволен, ибо маленькое представление с Паллантидом и Альбаном лишило Кроата остатков спокойствия. - Долгое время не было мира в моей державе, офирец, и о том тебе известно. Были мятежи и битвы, были бунты в Тауране и Гандерланде и война с немедийцами, когда мне пришлось отдать Тарантию и бежать из аквилонских пределов… Не было мира, и нет его сейчас! Ибо на южных границах наших неспокойно, и шайки мерзавцев из Кофа и Офира, Аргоса и Зингары грабят моих подданых, жгут их дома и уводят людей в неволю. Такова твоя ложь, посол. Но еще совершил ты святотатство, сравнив меня с солнцем, оком пресветлого Митры. Я не буду тебя наказывать железом и огнем, но больше ты, как и зингарец, не скажешь ни слова. Стой и слушай! Пусть говорит он! - Рука Конана протянулась к аргосскому послу. - Речь твоя, сир Алонзель, должна быть краткой. Скажи, что вам нужно, и не больтай лишнего!
Алонзель слегка побледнел и сглотнул слюну.
– Наши государи обеспокоены, - пробормотал он. - Войска твои, повелитель, стоят у наших границ, и нет им числа!
– Всех ли государей ваших терзает беспокойство? - спросил Конан, прищурившись.
– Всех, - после мгновенного колебания ответил Алонзель.
– Прости, владыка гнева, это не так! - Хашами, шемит, надув толстые щеки, демонстративно отодвинулся от аргосца. - Мой господин, восседающий на серебряном троне в Эруке и золотом - в Асгалуне, совсем не обеспокоен! Нет, не обеспокоен!
– И правильно, Пусть он сидит на своих тронах, а я подарю ему еще один, украшенный слоновой костью из Стигии - в знак дружбы моей и нашего будущего союза. Теперь о войсках, что стоят на границе… - Король помедлил, оглаживая рукоять меча. - Там - всадники в броне, с длинными копьями и клинками из доброй аквилонской стали, на сильных скакунах, что мчатся быстрее ветра; там - щитоносцы и мечники из Гандерланда, из-под Тарантии и Шамара; там - стрелки из Боссона, не знающие промаха… Их много, но сила войска не в одном лишь числе, но и в умении. А умение, коль нет войны, обретается в боевых играх. Так почему бы рыцарям и солдатам моим не поиграть, а?
– Только не у наших рубежей, - угрюмо буркнул сир Алонзель. - Страна твоя велика, повелитель, пусть играют в другом месте. Скажем, на севере.
– На юге теплей, - с усмешкой возразил Конан.
В приемном покое повисла мрачная тишина. Каборра и Мантий Кроат, коим было запрещено говорить, помрачнели; офирец нервно теребил свои длинные локоны, зингарец переглядывался с аргосцем, а придурковатый сир Лайональ вцепился в пышные кружева на груди да посматривал на аквилонского короля с опасливым любопытством. Наконец он поклонился и, не спуская с Конана водянистых зрачков, высоким писклявым голосом произнес:
– Говорят, что ты, великий и доблестный, собираешься сам отправиться к войску. Так ли это?
– Конечно. Клянусь Кромом! Должен я увидеть, чему за лето научились мои солдаты, или не должен?
Взгляд Конана обратился к Паллантиду, и тот сказал:
– Должен!
Сир Лайональ задал новый вопрос:
– Говорят, что ты, отважный и могучий, берешь с собой прекрасную королеву и наследника престола?
– Королева желает совершить путешествие и развлечься. А наследник мой уже не дитя, и пора ему поглядеть на военный лагерь и боевые игрища. Так или не так?
Конан подмигнул Альбану, десятник напыжился и рявкнул:
– Так, государь!
– Куда же ты поедешь, славный и мудрый - на запад, в Пуантен, или на восток, к Тайбору? - пропищал сир Лайональ, да так и замер с раскрытым ртом. Остальные послы застыли тоже; этот вопрос являлся для каждого из них первоочередным.
– Сперва, - неторопливо начал Конан, с любопытством наблюдая, как заостряются носы и отвисают губы - даже у Хашами Хата, шемитского посланника, - сперва я отправлюсь в одно место, а потом - в другое. Куда пожелает королева! Мне все равно.
Послы разом издали глухой стон. Затем койфит, у коего, видно, имелось бесконечное количество вопросов, поинтересовался:
– Говорят, что ты, сильный и твердый, возьмешь с собой не только благословенную свою семью, но и некий камень, знак могущества, наделенный волшебной силой. И еще говорят, что сей талисман извлекается из твоей сокровищницы в дни войны, а не мира.
Вот мы и добрались до истины, подумал Конан. Вот что они хотят знать! Камень!
Он уставился на трепещущего сира Лайоналя и рыкнул: