Если и ездить в такие места "за стихами", то – за хокку, не иначе. Лучшим стихам, написанным в этом жанре, свойственна та внимающая растворенность в пейзаже, которая в наше время уже и не мнится возможной. Искусство, унаследованное нынешним веком от предыдущего, антропоцентрично. Сядешь писать пейзаж – получится портрет. Так в перенаселенном Китае, согласно расхожей байке, невозможно сделать ни одного фотоснимка без того, чтобы в кадр не попал какой-нибудь прохожий или соглядатай. Чтобы по-настоящему продолжать традицию "пейзажной лирики", нужно углубиться в лес, а еще лучше – родиться в нем. Нужно впитать мелодию. Ты пристукиваешь в такт, и к твоему горлу подбирается комок – тот самый, который стоял в нем, пока за окном машины мелькали километры тайги. Сопки, ельники, перелески. Едва различимая вдалеке человеческая фигура как бы уточняет пейзаж, подобно фигурке одинокого рыбака в древнекитайской (еще не перенаселенной) живописи… Но вот водитель нажал на газ, и заоконное мелькание набирает темп. Пространство как центрифуга, перекошенная гравитацией. По мере того как она раскручивается, бесприметный поселок на фоне шоссе Далтон вбирает в себя и арктические фьорды, и живучие ростки мезозоя, и последний Рим – весь кишащий космос как таковой.
Давнее путешествие по Сибири (Байкал, Бурятия, Якутия) с другом Энрике, мексиканцем из Техаса, стоит отдельного рассказа. А сейчас вспомнился тамошний гид – по контрасту с аляскинским волком. Якутского проводника звали Нюргуном; он был младше нас, но, по-видимому, уже успел повидать и натворить всякого. В нашем присутствии он изо всех сил старался говорить "по-культурному". Но его выдавали паузы, зияющие там, где в другое время обязательно вплетались бы матерные связки. При этом речь Нюргуна, хоть и выхолощенная самоцензурой, все же сохраняла некоторую живость, время от времени озаряясь каким-нибудь неожиданным афоризмом или каламбуром. Самого себя он охарактеризовал как "саха, но не от сохи". А когда заговорили о глобальном потеплении, воскликнул: "Да у нас вообще тут скоро будет не Саха, а Сахара!" Подозреваю, что эти бонмо придумал не он. Но ведь для того, чтобы запомнить и употребить их к месту, тоже нужна определенная языковая чуткость. Кроме того, он знал массу якутских пословиц, которые в плохом переводе приобретали неожиданную поэтичность – взамен утраченного смысла.
Джей был другого сорта: никакой куражливой веселости, никаких словесных кульбитов. Он тоже жил Робинзоном в северной глуши, тоже подрабатывал Сталкером (Дерсу Узалой? Сусаниным? – ненужное зачеркнуть), но, в отличие от Нюргуна, он был белым человеком. И не просто белым, а пришлым. Родом из Нью-Джерси, учился в Сиракузском университете. После третьего курса бросил учебу и отправился "по тропинкам севера", исколесил на велосипеде заповедный остров Хоккайдо. Обошел пешком пол-Патагонии. На Аляску приехал двадцать лет назад. Подвизался каюром в ежегодных гонках на собачьих упряжках, работал на рыболовной шхуне, жил в эскимосской деревне. Последние шесть лет расклад таков: летом – постой в Фэрбенксе, а зимой, то есть девять месяцев в году, Джей служит метеоточкой. Что значит "служит метеоточкой"? Очень просто: метеоданные собираются повсюду. Но есть места, где никто не бывает, особенно зимой. На Аляске таких мест много. И если кто-нибудь там поселится, ему будут платить только за то, чтобы он каждый день сообщал по рации погоду. Сегодня такое-то число. Температура такая-то. Толщина снежного покрова – столько-то футов. Вот тебе и вся работа. В радиусе 50 миль – ни души. Только он да пять собак-маламутов. Девять месяцев кряду. Собственно, о такой жизни он всегда и мечтал. Чтобы можно было как следует отдохнуть от людей.
Когда он произнес фразу "отдохнуть от людей", я ощутил неловкость, как будто поймал его на вранье. Не потому, что он врал, а потому, что это – клише, которое ожидаешь услышать от тинейджера, приверженца субкультуры готов или эмо. Как и любое клише, такая фраза не могла отражать истинной жизненной позиции. Она – общее место, пустой звук. Но его биография свидетельствовала об обратном: у него всё всерьез. Так что же тогда? Говорил ли он так, потому что не считал нужным делиться с нами настоящими причинами своего затворничества? Или же он сам не понимал настоящих причин, никогда не формулировал их для себя, отделавшись этим штампом? Трудно поверить.
"Между прочим, у эскимосов метеорологами всегда были шаманы. Так что я, выходит, тоже немножко шаман". Джей был помешан на шаманстве, штудировал всяких этнографов, Кастанеду и так далее. Похоже, это увлечение занимало в его жизни место, расчищенное для веры. Его вариант духовного поиска. Вечером, во время купания в горячем, пахнущем серой бассейне он прочитал нам целую лекцию о шаманизме у арктических народов. Начал с развенчания мифа: шаман – это не шарлатан, не сумасшедший и не наркоман, который сначала закинется мухомором-вапаком, а потом бьется в эпилептическом приступе и кричит беременной выпью, якобы призывая духов. Все совсем не так, включая само слово "дух". Ведь у арктических народов "дух" и "душа" означают нечто совершенно иное, настолько отличное от известных нам понятий, что ни о каких эквивалентах не может быть и речи. Вот простой пример: в представлении инуитов у человека имеются две основных души, дыхательная и детская. Детская душа – очень хрупкая субстанция, и ей для существования в мире необходим защитник в виде души-тезки, принадлежавшей, как правило, кому-то из умерших предков. С этими душами-тезками получается генеалогическая путаница, в которой разобраться под силу только эскимосу. Например, тут можно услышать, как старуха, обращаясь к внучке, называет ее "маленькая мать", а та в свою очередь называет бабушку "моя маленькая дочь". Стало быть, прародительница, чья душа покровительствует теперь детской душе внучки, в своей телесной жизни приходилась матерью той, чья душа ныне опекает детскую душу старухи.
Да, конечно, некоторые шаманские практики для нас выглядят дико. Но нужно понимать и научную подоплеку: шаман – это в первую очередь лекарь, его отличительная черта – наблюдательность. Он разбирается в целебных травах, может зашить рану оленьими жилами, может провести и более сложную операцию. Кстати, по представлениям инуитов, сложившимся задолго до контакта с европейцами, источник большинства болезней – это не злые духи, а микроскопические существа, кочующие по тундре и разносящие хворь. Считалось, что у этих существ нет злых намерений по отношению к человеку, но болезнетворность – часть их природы. Если их убивать, будет только хуже. Надо просто помочь им откочевать подальше от людского жилища. Вполне современная теория. Однако у эскимосов она бытует уже много веков. Есть и другие удивительные вещи: например, у эскимосских шаманов-лекарей испокон веков имелся свой кодекс, что-то вроде клятвы Гиппократа. Отступника предавали смерти другие шаманы. Таков обычай. Каждый должен следовать своему предназначению. А предназначение шамана – врачевать. Он – целитель, поэт и, как уже упоминалось, метеоролог.
Все это звучало вполне убедительно, хотя, если расспросить самих шаманов (существует ли еще в природе хоть один представитель этого вида?), они наверняка объяснили бы свое дело совсем иначе. При всей его благожелательности к коренным жителям Аляски и осведомленности об их образе жизни, мне показалось, что Джей судит о них с позиции колонизатора. По-видимому, с той же позиции сужу и я. Может ли быть иначе? В словаре Ожегова слово "колонизатор" имеет два значения: 1. Тот, кто осуществляет политику колониализма. 2. Человек, который осуществляет освоение незаселенных, пустующих земель. Стало быть, колонизатором можно назвать как захватчика, так и просто путешественника-первопроходца. Но путешественник – всегда в некотором смысле захватчик. Для любого пришельца, в том числе и для туриста, Аляска – последний рубеж. В лучшем случае его действия и высказывания продиктованы искренним желанием уберечь этот рубеж, оставить его аборигенам. Однако для аборигенов никакого рубежа не существует и само появление этого понятия уже представляет угрозу. У того же Рытхэу читаем: "Есть два вида национального высокомерия. Первый – это презрение к другим народам, людям других рас. Это более или менее открытое, сознательное высокомерие… Но есть и другой вид, подчас неосознанный. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны малые народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…" Вот чего хотелось бы избежать – неосознанного высокомерия, очарования экзотикой. А ведь я ради экзотики и приехал.
Рано или поздно все разговоры непременно сворачивают на тему нефти ("главный герой нового производственного романа – не человек, а нефтепровод").
– Нефтедобыча – это катастрофа для тундровых охотников, – сокрушался Джей.
– Нефтедобыча нам не мешает, – возражала тундровая охотница Адларток, с которой мы разговорились во время водных процедур в "эскимосском рёкане".
– А что же тогда мешает?
И Адларток рассказала о своих злоключениях. Сама она – из поселка в окрестностях Нома. Два года назад в их районе случилось наводнение. Случилось – и случилось. Для жителей тех мест потоп – дело привычное. Но администрация штата объявила чрезвычайное положение. Всех в принудительном порядке эвакуировали. Когда же стихийное бедствие миновало, Адларток и ее соплеменников осчастливили еще одним проявлением правительственной заботы: их охотничьи угодья теперь включены в территорию нового национального парка. Как известно, такие парки создаются с целью охраны окружающей среды. Проект нешуточный. Разумеется, на его осуществление потребуется масса времени и ресурсов. Власти рассчитывают на поддержку и со стороны коренного населения. "Когда же мы сможем вернуться к себе домой?" – вопрошали жители поселка. "К сожалению, в ближайшее время это не представляется возможным", – ответили власти.
Я качал головой, вальяжно сочувствуя Адларток и ее землякам. Истома от купания в горячем источнике делала абстрактное сочувствие легкодоступным, а настоящее – невозможным. Suave mari magno… Но ведь и сама Адларток, пока рассказывала, нежилась в той же теплой ванне. Так что горе ее в тот момент было таким же умозрительным, как мое сострадание. И слава богу. Хорошо, когда есть тепло, убаюкивающий жар и молочный пар, всепрощающая летаргия воды.
* * *
Потом мы гуляли вдвоем с Алкой, лениво обменивались впечатлениями, добрели до огромного водопада. Абразионный выступ взбивал пенные лавины воды, низвергавшиеся в бездну, из которой поднимался молочно-бирюзовый туман. Вспомнилась концовка одного из любимых стихотворений Михаила Айзенберга: "Не крути, вода! Не темни, водица! Хоть с тобой о чем-то договориться". Дальше, в 500 метрах от водопада, был гейзер. Мы смотрели, как вода вспухает, понемногу доходит, словно тесто; как поднимается голубая чаша фонтана, а через несколько секунд взрывается, обдавая теплыми брызгами и горячим паром. Этого взрыва ждешь, как в детстве – салюта.
Вот, папа, теперь и я знаю, что такое настоящий гейзер. И я вижу – неважно, во сне или наяву – то, что видел ты, читавший мне на ночь чукотские сказки про охотника, унесенного на льдине в море и ставшего тюленем-оборотнем; про жену охотника, которая год за годом ждала мужа на морском берегу, пока не превратилась в скалу; про пеночку, вызволившую солнце, и про великана Пичвучина. Вижу то, чего не бывает.
3
Не только эскимосов, но и остальных аляскинцев тянет на экстремальные виды спорта. Парашют, параплан, банджи-джампинг, паркур, хели-ски, спелеотуризм, скалолазание, рафтинг… Скалолазанием в свое время увлекались и мы с Аллой. Несколько раз отваживались и на рафтинг. А однажды друг Игорек подарил мне на день рождения поездку на дропзону. Помню, как меня "выбросили" в предзакатное небо. Оказалось, на высоте 4000 метров пропадает страх, ибо высоты как таковой уже не существует. Минимальный инструктаж: прыгаем "коробочкой". Следующий, пошел. Подползаешь к люку и даже не прыгаешь, а как бы ложишься на воздух… Первые несколько секунд помню плохо. Кажется, меня перевернуло и швырнуло куда-то вбок. Секунд через десять восприятие стало отчетливым. Когда снизились до высоты 1500 метров, инструктор показал на альтометр. Я дернул "медузу", меня тряхнуло, и наступила полная тишина. Дальше все было уже плавно-медитативно. Помню еще, как удивился тому, что во время свободного полета не возникло рефлекторной потребности драть глотку. Попробовал было крикнуть для проформы, но ведь все равно ничего не слышно, даже собственного голоса, так что можно и помолчать. Ты открываешь рот, и ветер рвет тебе щеки, растягивает их, как в эскимосском единоборстве. Ты летишь. Пока тебя, тюфяка, окончательно не сковал ревматизм, надо от случая к случаю расшевеливать себя таким образом, решаться на безрассудство. А уж здесь, на Аляске, – сам Господь велел. Ведь у нас тут не КСП, не толстобрюхо-ностальгическое "сяду на пенек – съем пирожок – выпью водки да сбацаю Визбора". Надо двигаться дальше.
В международной команде альпинистов, как в анекдоте, присутствуют американец, француз и русский. Точнее сказать, двое американцев, двое французов и двое русских. Каждой твари по паре. Русские – это мы. Я и Алла. Наши друзья Миша с Викой остались спать в палатке. Мишке, в отличие от меня, ничего доказывать себе не нужно: он в прекрасной форме. А вот я на фоне американцев и французов выгляжу не ахти. Выделяюсь в этом наборе, как буква, которую случайно напечатали жирным шрифтом. До спортсмена мне далеко. И то сказать, француз Антуан – полупрофессиональный боксер, чемпион Марселя в легком весе; американец Эндрю – бывший десантник, ветеран войны в Ираке, а его подруга Алексис – фитнес-тренер. Куда я, спрашивается, лезу? Туда же, куда и они: на глетчер. Высота – 2110 метров. Старт – в пять утра. Восхождение длится восемь часов, спуск – шесть. Сам ледник начинается на высоте 1050 метров. Мы надеваем ремни и кошки, берем альпенштоки, впрягаемся в связку. Поднимаемся над облаками, среди снежной пустыни. И вот уже началось: я не могу идти дальше. У меня болят ноги и поясница. Где вы, друзья КСПшники, солнышки лесные? Сяду на пенек – получу пинок. Следующий, пошел! Двигаться дальше. "That’s a nice workout, man", – скалится неутомимый десантник Эндрю. "Bah oui, c’est bien ça", – соглашается чемпион по боксу. Им хоть бы хны. Раз в час мы останавливаемся на пятиминутный отдых. Откусить от размокшего бутерброда, попить воды. Нужно заставлять себя пить эту ледяную воду. Горло саднит, пить совершенно не хочется. Непонятно, что лучше – продолжать идти (ноги готовы отвалиться, спина – согнуться и больше не разогнуться) или сделать передышку (как только останавливаешься, сразу начинаешь мерзнуть, чувствуешь, как тебя пронизывает полярный ветер). Вот она, экспедиция Нансена. SOS! Наш бриг затерло льдами! Внизу – облака, как из иллюминатора в самолете, а над головой – ослепительно-синее небо, палящее солнце. Холодно и жарко одновременно. Последний отрезок пути – фирновое поле, за ним крутой подъем, почти отвесный ледник. Я то соскальзываю, то проваливаюсь в зернистый снег, бессмысленно тычу в него своим альпенштоком. "Вот из такого фирна эскимосы и строят себе иглу. Между прочим, это самые прочные жилища в мире", – восторженно произносит десантник. "Правда?" – подхватывает Алла, но, поймав мой взгляд, осекается и поспешно скраивает страдальческую мину.
И все же на самом подступе к вершине у меня открылось второе дыхание. Растянув обмороженные щеки в улыбку а-ля Джек Николсон, я тоже подключился к обсуждению инуитской снежной архитектуры и на групповой фотографии ("Покорители полюса") выглядел молодцом. Но мое "второе дыхание" было началом делирия (так на двадцать пятом бессонном часу полуторасуточного больничного дежурства неожиданно ощущаешь прилив маниакальной бодрости). Я понял это на обратном пути, когда мы спустились до уровня облаков. Все сошлось: нулевая видимость, моя усталость и горная нехватка кислорода. В глазах потемнело, и, свыкаясь с этой белесой темнотой, я испытал то, к чему, должно быть, стремятся любители мухоморов и аяваски: увидел сон в начале тумана. Одна часть моего мозга еще знала, что за густой пеленой нет ничего, кроме глетчерного льда. Но другая уже рисовала улицы, магазины – что-то из прожитого, только вот не вспомнить, где и когда. Боковое зрение ощупывало кирпичную стену жилого дома – то ли нашего, то ли соседнего (где это было? В Москве? В Нью-Йорке?). Сейчас завернешь за угол и попадешь в какое-то родное пространство. В эту галлюцинацию хотелось погрузиться, как в теплую воду источника Чена. Завернуться в свой бред, как в пуховое одеяло. Из безоблачной поры студенчества, когда мне чуть ли не еженощно приходилось спасать от психоделической "измены" бедового соседа по общаге, я вынес одно золотое правило: с человеком, которого глючит, нужно все время разговаривать, чтобы не дать ему утонуть в собственных мыслях. И я обратился к моему не вяжущему лыка сознанию: ну что, слабак, трипуешь? Ничего, ничего, скоро отпустит. Ты только не останавливайся, не поворачивай головы, не сбивайся с курса. Смотри вперед – туда, где ничего не видно.